Андрей Битов о Щекочихине: «У него было свое, беспартийное, слово и знамя - справедливости и чести»
20 лет назад не стало Юрия Петровича Щекочихина (1950-2003), российского журналиста, писателя, общественного деятеля. Вот что о нем вспоминал писатель Андрей Битов (1937-2018). Цитирую по книге: С ЛЮБОВЬЮ: Произведения Ю. Щекочихина; воспоминания и очерки о нем. - СПб.: ООО «ИНАПРЕСС», «НОВАЯ ГАЗЕТА», 2006.
ЛЕГКИЙ ПОДРОСТОК
"Я могу описать три встречи с Юрием Щекочихиным. Все они без труда датируются. Это верный признак выдающегося человека. Память у меня исключительная (в том смысле, что все исключает). Первая датируется, по-видимому, зимой 1980 года (мы уже год в Афганистане, и Олимпиада прошла). Время так называемых «брежневских кухонь»: у кого-то есть отдельная квартира, круг узкий, все - «свои», все пьют, сыпят анекдотами, то есть не боятся друг друга.
Как это напоминает теперь большевистские сходки! Тайные встречи нереволюционеров. Я никого не знаю, но меня (или про меня) знают, и меня привели: этого достаточно как пароля (меня привела дама, прекрасная во всех отношениях, которая знает всех)... Приехали мы припоздав (за окном совсем темно), я не пью, потому что за рулем. Кручу стакан, по-видимому с независимым видом, поскольку никого здесь не знаю.
Подлетает нечто само, некрасивое и обаятельное, распахнутое, откровенное, - молодой человек со стаканом. Мы становимся разного роста... Чем-то он мне напомнил моего трудного друга - великого беспризорника ленинградской прозы шестидесятых Рида Грачева. Да, я слышал его имя, Юрий... Юрий... Фамилия смешная: помесь героя Достоевского с коверным. Что-то про беспризорные рокгруппы, я в этом не разбираюсь и газет не читаю.
Начинается типическая схватка Давида с Голиафом: моего подавленного величия с его недопризнанным. Однако оба бойцы - не уступаем друг другу. Наконец, пора расходиться и я предлагаю его подвезти. И вот, что я запомнил навсегда - его удивление: «Как! у тебя машина??» Никаких моих оправданий, что меня не печатают, что у меня ни квартиры, ни дачи, он уже не слышит. «Значит, из богатеньких», - заключает он с презрением. Я обиделся на «богатеньких».
Минует пятилетка, и все начинает меняться: меня печатают и выпускают за границу, Щекочихин - прославленный публицист и депутат. Мы встречаемся (опять со стаканами, но уже в другой тусовке, уже не на кухоньках, а в банкетных залах), обнимаемся, улыбаемся, обдаем друг друга дезодорантом и перегаром благожелательства и равенства, в преддверии его пятидесятилетия и моего шестидесятилетия. И он мне напоминает другого беспризорника, Гавроша, с развевающимся знаменем на баррикадах революции. Этих встреч я не запомнил, запомнил я вторую: пришла пора защитить богатенького.
1996 год... Родственники олигарха с Урала, обвиненного как заказчик убийства, обратились почему-то за помощью именно ко мне. Ему грозила высшая мера. Но мне показалось, что молодой обвиняемый скорее талант, чем преступник: раскрутился, разросся, монополизировался, его решили переделить и подставили. Я ничего не понимал в таких вопросах и никого не знал близко из понимающих. Я вспоминал только те немногие громкие процессы, что попадали в брежневскую печать: всякий раз была наказуема инициатива. Потом вспомнил Остапа Бендера, и даже не его, а диплом своей черной аспирантки в Нью-Йорке, в котором она проявила крайне несоветское отношение к герою: восхитилась им и пожалела.
Что было с этим скромным набором делать? И тут я вспомнил, что у меня есть-таки человек: прославленный журналист, занимавшийся подобной тематикой, а теперь депутат Думы. Дозвониться до него стало проблемой. Наконец его помощник запомнил мое имя, и Юра мне тут же отзвонил. У него стал говорок человека, у которого счет идет на секунды, и я сказал: «Что если я напишу тебе личное письмо, изложу проблему, а ты затеешь по нему журналистское расследование?» - «Напиши.» - «Только я завтра улетаю.» - «А ты сегодня и напиши.» Так я совершил свой очередной плагиат: перепечатал целиком дипломную работу своей черной студентки с призывом начать спасать нового Остапа. Я успел. И Щекочихин. Уже в Америке я узнал, что материал мой был тотчас же напечатан под названием «Горячий афроамериканский привет Остапу Бендеру»... Через год-другой последовал оправдательный приговор, как мне пояснили, впервые за всю практику по подобной статье. Дело! Легко. Этот вечный юноша не испытывал земного тяготения.
В третий раз я его там и встретил, в небе, на рубеже веков и тысячелетий. Мы совпали в рейсе из Берлина. Он спросил, что меня на этот раз заботит. На этот раз меня заботил Андрей Платонов, его затерявшийся меж Пушкиным и Набоковым юбилей и то, что Литературный институт никак не хочет расстаться с двумя комнатами для музея мастера. Пришла пора защитить великого бомжа советской литературы. И что же? Наутро я сидел у него в редакции и наговаривал беседу на эту тему. В текущем же номере она была напечатана, превосходно по-журналистски уложенная. Дело не сдвинулось, зато кое-кому это не понравилось.
Скорость! Решимость! Могучий дух. Я мало встречал людей подобной адекватности. Да и не встречал. На воробья он был похож, вот на кого. Вечно припрыгивающий и поглядывающий. Значит, еще он был похож на боксера в категории мухи. Удар, однако, разящий: не разглядишь. Характер не нордический, а львиный. Заслуги и достоинства его перечислят другие, кто его лучше знал. Моя скорбь: я не успел узнать его лучше. У него было свое, беспартийное, слово и знамя - справедливости и чести. Он его не выпустил из рук... Мне кажется, он и погиб, как Гаврош. Отравленный испарением перестройки. На реальной баррикаде".
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky
ЛЕГКИЙ ПОДРОСТОК
"Я могу описать три встречи с Юрием Щекочихиным. Все они без труда датируются. Это верный признак выдающегося человека. Память у меня исключительная (в том смысле, что все исключает). Первая датируется, по-видимому, зимой 1980 года (мы уже год в Афганистане, и Олимпиада прошла). Время так называемых «брежневских кухонь»: у кого-то есть отдельная квартира, круг узкий, все - «свои», все пьют, сыпят анекдотами, то есть не боятся друг друга.
Как это напоминает теперь большевистские сходки! Тайные встречи нереволюционеров. Я никого не знаю, но меня (или про меня) знают, и меня привели: этого достаточно как пароля (меня привела дама, прекрасная во всех отношениях, которая знает всех)... Приехали мы припоздав (за окном совсем темно), я не пью, потому что за рулем. Кручу стакан, по-видимому с независимым видом, поскольку никого здесь не знаю.
Подлетает нечто само, некрасивое и обаятельное, распахнутое, откровенное, - молодой человек со стаканом. Мы становимся разного роста... Чем-то он мне напомнил моего трудного друга - великого беспризорника ленинградской прозы шестидесятых Рида Грачева. Да, я слышал его имя, Юрий... Юрий... Фамилия смешная: помесь героя Достоевского с коверным. Что-то про беспризорные рокгруппы, я в этом не разбираюсь и газет не читаю.
Начинается типическая схватка Давида с Голиафом: моего подавленного величия с его недопризнанным. Однако оба бойцы - не уступаем друг другу. Наконец, пора расходиться и я предлагаю его подвезти. И вот, что я запомнил навсегда - его удивление: «Как! у тебя машина??» Никаких моих оправданий, что меня не печатают, что у меня ни квартиры, ни дачи, он уже не слышит. «Значит, из богатеньких», - заключает он с презрением. Я обиделся на «богатеньких».
Минует пятилетка, и все начинает меняться: меня печатают и выпускают за границу, Щекочихин - прославленный публицист и депутат. Мы встречаемся (опять со стаканами, но уже в другой тусовке, уже не на кухоньках, а в банкетных залах), обнимаемся, улыбаемся, обдаем друг друга дезодорантом и перегаром благожелательства и равенства, в преддверии его пятидесятилетия и моего шестидесятилетия. И он мне напоминает другого беспризорника, Гавроша, с развевающимся знаменем на баррикадах революции. Этих встреч я не запомнил, запомнил я вторую: пришла пора защитить богатенького.
1996 год... Родственники олигарха с Урала, обвиненного как заказчик убийства, обратились почему-то за помощью именно ко мне. Ему грозила высшая мера. Но мне показалось, что молодой обвиняемый скорее талант, чем преступник: раскрутился, разросся, монополизировался, его решили переделить и подставили. Я ничего не понимал в таких вопросах и никого не знал близко из понимающих. Я вспоминал только те немногие громкие процессы, что попадали в брежневскую печать: всякий раз была наказуема инициатива. Потом вспомнил Остапа Бендера, и даже не его, а диплом своей черной аспирантки в Нью-Йорке, в котором она проявила крайне несоветское отношение к герою: восхитилась им и пожалела.
Что было с этим скромным набором делать? И тут я вспомнил, что у меня есть-таки человек: прославленный журналист, занимавшийся подобной тематикой, а теперь депутат Думы. Дозвониться до него стало проблемой. Наконец его помощник запомнил мое имя, и Юра мне тут же отзвонил. У него стал говорок человека, у которого счет идет на секунды, и я сказал: «Что если я напишу тебе личное письмо, изложу проблему, а ты затеешь по нему журналистское расследование?» - «Напиши.» - «Только я завтра улетаю.» - «А ты сегодня и напиши.» Так я совершил свой очередной плагиат: перепечатал целиком дипломную работу своей черной студентки с призывом начать спасать нового Остапа. Я успел. И Щекочихин. Уже в Америке я узнал, что материал мой был тотчас же напечатан под названием «Горячий афроамериканский привет Остапу Бендеру»... Через год-другой последовал оправдательный приговор, как мне пояснили, впервые за всю практику по подобной статье. Дело! Легко. Этот вечный юноша не испытывал земного тяготения.
В третий раз я его там и встретил, в небе, на рубеже веков и тысячелетий. Мы совпали в рейсе из Берлина. Он спросил, что меня на этот раз заботит. На этот раз меня заботил Андрей Платонов, его затерявшийся меж Пушкиным и Набоковым юбилей и то, что Литературный институт никак не хочет расстаться с двумя комнатами для музея мастера. Пришла пора защитить великого бомжа советской литературы. И что же? Наутро я сидел у него в редакции и наговаривал беседу на эту тему. В текущем же номере она была напечатана, превосходно по-журналистски уложенная. Дело не сдвинулось, зато кое-кому это не понравилось.
Скорость! Решимость! Могучий дух. Я мало встречал людей подобной адекватности. Да и не встречал. На воробья он был похож, вот на кого. Вечно припрыгивающий и поглядывающий. Значит, еще он был похож на боксера в категории мухи. Удар, однако, разящий: не разглядишь. Характер не нордический, а львиный. Заслуги и достоинства его перечислят другие, кто его лучше знал. Моя скорбь: я не успел узнать его лучше. У него было свое, беспартийное, слово и знамя - справедливости и чести. Он его не выпустил из рук... Мне кажется, он и погиб, как Гаврош. Отравленный испарением перестройки. На реальной баррикаде".
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky