Борис Хазанов: "Лагерь представляет собой аномалию, которая стала нормальным образом жизни в СССР"
Писатель Борис Хазанов (1928-2022) в интервью Михаилу Соколову для РС в 2011 году - о своем тюремном заключении в период позднего сталинизма: "Все время допросы происходили по ночам. Днем в тюрьме не разрешается не только спать, но даже лечь нельзя. Стоит вам чуть-чуть прилечь, как тут же во внутренней тюрьме открывается дверь, а в Бутырках, куда я был переведен, открывается "кормушка" - окошко. Это был самый простой способ измучить человека бессонницей совершенно.
Допрос продолжался очень много часов, обычно сразу же после отбоя, часов в 11. В 10 часов отбой, в 11 часов вас выдергивают из камеры на допрос, а возвращаетесь вы уже перед рассветом или на рассвете. Но все время у следователя уходило на писание протоколов и бумаг. Человек он был малограмотный, иногда спрашивал, как, что какое слово пишется. Это было для него действительно серьезное и трудное дело. Он скрипел бумагами, в это время должны были сидеть в противоположном углу подальше из соображений безопасности.
Да еще дело зимой, была осень, потом зима, открывал окно, сам он в шинели, и холод. Но никаких других мер физических. Существовал еще карцер, но я до карцера не дотянул. В общем, никаких рукоприкладств, этого не было. Я, правда, слышал в тюрьме иногда какие-то крики в коридоре, видимо, кого-то тащили. Но в общем то, что происходило в 1937 и 1938 годах, а я сидел как раз с двумя людьми, которые прошли эти годы и потом остались в живых и снова были арестованы, этого не было тогда. Там избивали людей самым жестоким образом.
При мне этого, во всяком случае, в моем качестве не было. Все сводилось к сочинению длинных протоколов, ужасным языком написанных, где арестованный должен был с одной стороны разоблачить самого себя как злостного антисоветчика, занимающегося антисоветской агитацией и пропагандой, и кроме того, одновременно себя осуждающего: я свою антисоветскую пропаганду вел так-то, так-то и так далее. Очень длинно и все прочее. После этого нужно было это подписать.
И я решил, что я буду подписывать, потому что с самого начала для меня, даже после первого допроса, было совершенно ясно, что ничего сделать невозможно, судьба моя решена уже. И действительно, дело в том, что я не могу сказать, что меня оклеветали - вот это самое главное было, что мне придумали что-то, чего я не самом деле не был, организацию, где я не состоял. Все, что там писалось, пусть даже ужасным языком, было правдой, потому что все, что я говорил, записывалось. Записывал наш Сева, и никуда не денешься.
То есть я не могу сказать, что меня арестовали, и я сидел даром. Я не был невинным с точки зрения этого государства, с точки зрения всей этой системы и весьма гротескной юриспруденции, я действительно был враг, действительно был виноват, потому что я высказывал вслух мысли, которые касались даже не отдельных людей, а всего государственного строя и лично Вождя народов. Я даже не очень верю, когда очень часто люди писали и говорили о том, что они ни в чем не виноваты и так далее. С человеческой точки зрения, конечно, обвинения были смехотворны, но с точки зрения тех правил, которых придерживались люди, там работавшие - это как раз соответствовало их правилам.
И вообще, что такое закон? Я могу вам дать исчерпывающую формулировку. Закон - это система правил и инструкций, по которым надлежит творить беззаконие. Чем они и занимались. Надо еще добавить к этому, я не знаю, когда-то это не было такой тривиальной истиной, а сейчас это тривиальная истина, что такого рода государственное устройство, такая экономика не может обойтись без принудительного труда, называйте его рабским или как угодно.
Следователь ничего мне не обещал, но сказал, что, конечно, я поеду в лагерь, не без этого, обязательно - это полезно. Мне ведь дали все-таки не десятку, а восемь лет, а моему подельнику Яше дали пять лет, и он потом попал под амнистию в 1953 году. Для того времени 8 лет был детский срок, потому что я находился, особенно потом, когда разделили, 58 статью отделили, у всех были 25 лет и 5 поражения в правах: это были западные белорусы, западные украинцы, особенно прибалты, очень много литовцев.
Лагерный социум - это было общество, по-своему построенное, очень напоминавшее советское общество, но это было общество, где как во всяком социуме против воли людей, помимо воли людей или незаметно для них, но устанавливаются определенные правила - правила общежития. И, кроме того, у меня, например, в лагере были замечательные друзья, которых я буду помнить всю свою жизнь. Я не могу о себе, сказать, что как сказал Солженицын о Бродском: «Хорошо, что его сослали и надо было бы побольше, тогда бы он с народом познакомился!». Это, конечно, постыдное заявление.
Не могу сказать, что лагерь полезен или что-то в этом роде, мне так говорил один высокопоставленный чиновник - "так тебе и надо".Это тоже нельзя, разумеется, сказать. И вообще лагерь представляет собой аномалию, которая стала нормальным образом жизни в Советском Союзе. Так что я сам не знаю, я не стал бы соглашаться полностью ни с Шаламовым, ни с Солженицыным. Тем более, что произведения Солженицына написаны не для тех, кто сидел.
Все бараки были радиофицированы. Несколько дней подряд сообщалось о болезни Сталина и чувствовалось, что дело пахнет керосином. Фактически Ус уже, что называется, отбросил копыта, но это все не сообщалось. И наконец Левитан таким гробовым голосом, сначала он говорил: "Товарищ Сталин потерял сознание", - такая была фраза. Потом стало ясно, что товарища Сталина уже не существует. И знаете, распространилась совершенно невидимая, подавленная, но хорошо ощущаемая злобная радость охватила людей.
Никто, конечно, вслух не мог говорить в лагере, как и на воле, существовали и стукачи, и оперуполномоченные. А люди религиозные намекали на то, что, дескать, Бог наконец его наказал. Нельзя сказать, что это произвело особенный шум, просто такая злобная радость. Потом проходило время, проходили месяцы, как будто ничего не менялось. Потом стали понемножку выдергивать отдельных людей на освобождение, то одного, то другого с пересмотром дела. Я, например, освободился через два года после того, как умер Сталин, был освобожден, называлось "условно-досрочно", с "волчьим билетом", с паспортом с отметкой 55.
Как-то раз я оказался в эти дни на станции, лагерный полустанок, тут стоял состав, видимо, только что прибывший, может быть даже и не к нам - это были "жучки", уголовная шпана. И высунулась такая сопливая морда, и такой голос очень специфический, аденоидный голос выкрикнул: "Ус подох!"".
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky
Допрос продолжался очень много часов, обычно сразу же после отбоя, часов в 11. В 10 часов отбой, в 11 часов вас выдергивают из камеры на допрос, а возвращаетесь вы уже перед рассветом или на рассвете. Но все время у следователя уходило на писание протоколов и бумаг. Человек он был малограмотный, иногда спрашивал, как, что какое слово пишется. Это было для него действительно серьезное и трудное дело. Он скрипел бумагами, в это время должны были сидеть в противоположном углу подальше из соображений безопасности.
Да еще дело зимой, была осень, потом зима, открывал окно, сам он в шинели, и холод. Но никаких других мер физических. Существовал еще карцер, но я до карцера не дотянул. В общем, никаких рукоприкладств, этого не было. Я, правда, слышал в тюрьме иногда какие-то крики в коридоре, видимо, кого-то тащили. Но в общем то, что происходило в 1937 и 1938 годах, а я сидел как раз с двумя людьми, которые прошли эти годы и потом остались в живых и снова были арестованы, этого не было тогда. Там избивали людей самым жестоким образом.
При мне этого, во всяком случае, в моем качестве не было. Все сводилось к сочинению длинных протоколов, ужасным языком написанных, где арестованный должен был с одной стороны разоблачить самого себя как злостного антисоветчика, занимающегося антисоветской агитацией и пропагандой, и кроме того, одновременно себя осуждающего: я свою антисоветскую пропаганду вел так-то, так-то и так далее. Очень длинно и все прочее. После этого нужно было это подписать.
И я решил, что я буду подписывать, потому что с самого начала для меня, даже после первого допроса, было совершенно ясно, что ничего сделать невозможно, судьба моя решена уже. И действительно, дело в том, что я не могу сказать, что меня оклеветали - вот это самое главное было, что мне придумали что-то, чего я не самом деле не был, организацию, где я не состоял. Все, что там писалось, пусть даже ужасным языком, было правдой, потому что все, что я говорил, записывалось. Записывал наш Сева, и никуда не денешься.
То есть я не могу сказать, что меня арестовали, и я сидел даром. Я не был невинным с точки зрения этого государства, с точки зрения всей этой системы и весьма гротескной юриспруденции, я действительно был враг, действительно был виноват, потому что я высказывал вслух мысли, которые касались даже не отдельных людей, а всего государственного строя и лично Вождя народов. Я даже не очень верю, когда очень часто люди писали и говорили о том, что они ни в чем не виноваты и так далее. С человеческой точки зрения, конечно, обвинения были смехотворны, но с точки зрения тех правил, которых придерживались люди, там работавшие - это как раз соответствовало их правилам.
И вообще, что такое закон? Я могу вам дать исчерпывающую формулировку. Закон - это система правил и инструкций, по которым надлежит творить беззаконие. Чем они и занимались. Надо еще добавить к этому, я не знаю, когда-то это не было такой тривиальной истиной, а сейчас это тривиальная истина, что такого рода государственное устройство, такая экономика не может обойтись без принудительного труда, называйте его рабским или как угодно.
Следователь ничего мне не обещал, но сказал, что, конечно, я поеду в лагерь, не без этого, обязательно - это полезно. Мне ведь дали все-таки не десятку, а восемь лет, а моему подельнику Яше дали пять лет, и он потом попал под амнистию в 1953 году. Для того времени 8 лет был детский срок, потому что я находился, особенно потом, когда разделили, 58 статью отделили, у всех были 25 лет и 5 поражения в правах: это были западные белорусы, западные украинцы, особенно прибалты, очень много литовцев.
Лагерный социум - это было общество, по-своему построенное, очень напоминавшее советское общество, но это было общество, где как во всяком социуме против воли людей, помимо воли людей или незаметно для них, но устанавливаются определенные правила - правила общежития. И, кроме того, у меня, например, в лагере были замечательные друзья, которых я буду помнить всю свою жизнь. Я не могу о себе, сказать, что как сказал Солженицын о Бродском: «Хорошо, что его сослали и надо было бы побольше, тогда бы он с народом познакомился!». Это, конечно, постыдное заявление.
Не могу сказать, что лагерь полезен или что-то в этом роде, мне так говорил один высокопоставленный чиновник - "так тебе и надо".Это тоже нельзя, разумеется, сказать. И вообще лагерь представляет собой аномалию, которая стала нормальным образом жизни в Советском Союзе. Так что я сам не знаю, я не стал бы соглашаться полностью ни с Шаламовым, ни с Солженицыным. Тем более, что произведения Солженицына написаны не для тех, кто сидел.
Все бараки были радиофицированы. Несколько дней подряд сообщалось о болезни Сталина и чувствовалось, что дело пахнет керосином. Фактически Ус уже, что называется, отбросил копыта, но это все не сообщалось. И наконец Левитан таким гробовым голосом, сначала он говорил: "Товарищ Сталин потерял сознание", - такая была фраза. Потом стало ясно, что товарища Сталина уже не существует. И знаете, распространилась совершенно невидимая, подавленная, но хорошо ощущаемая злобная радость охватила людей.
Никто, конечно, вслух не мог говорить в лагере, как и на воле, существовали и стукачи, и оперуполномоченные. А люди религиозные намекали на то, что, дескать, Бог наконец его наказал. Нельзя сказать, что это произвело особенный шум, просто такая злобная радость. Потом проходило время, проходили месяцы, как будто ничего не менялось. Потом стали понемножку выдергивать отдельных людей на освобождение, то одного, то другого с пересмотром дела. Я, например, освободился через два года после того, как умер Сталин, был освобожден, называлось "условно-досрочно", с "волчьим билетом", с паспортом с отметкой 55.
Как-то раз я оказался в эти дни на станции, лагерный полустанок, тут стоял состав, видимо, только что прибывший, может быть даже и не к нам - это были "жучки", уголовная шпана. И высунулась такая сопливая морда, и такой голос очень специфический, аденоидный голос выкрикнул: "Ус подох!"".
Вы можете подписаться на мой телеграм-канал: https://t.me/podosokorsky