Ричард Пайпс: "Скромность Сахарова поражала потому, что в ней не было ни йоты ложной покорности"
Ричард Эдгар Пайпс (1923-2018) - американский учёный, доктор философии (Ph.D.) по предмету истории, профессор русистики и русской истории Гарвардского университета c 1958 по 1996 гг., с 1996 - почётный профессор. В 1968-1973 годах был директором Исследовательского Центра по изучению России (Центр Дэвиса) при Гарвардском университете, в 1973-1978 - главный научный консультант Института по исследованию России при Стэнфордском университете.
Ниже размещен фрагмент из мемуаров историка Ричарда Пайпса: Пайпс Р. Я жил. Мемуары непримкнувшего / Перевод осуществлен с английского издания: Richard Pipes. Dixi: Memoirs of a Non-Belonger. - Vale University Press, New Haven & London. 2003. - М.: Московская школа политических исследований, 2005. - 408 с., илл.
Советский Союз открывается: Сахаров
Как только Горбачев был назначен Генеральным секретарем, меня начали посещать советские журналисты, которые интересовались моими суждениями по различным вопросам относительно своей страны и публиковали их без привычных искажений. Первым изданием, опубликовавшим меня, была газета «Московские новости» (декабрь 1986 г.), а затем, в июле 1989-го, - «Известия». В начале 1991 года советский журнал «Полис» даже перепечатал с незначительными (но немаловажными) сокращениями отрывок из моей «Русской революции», в котором описывался разгон большевиками Учредительного собрания. В апреле 1990 года я организовал перевод на русский язык книги «Русская революция».
Согласно контракту с издательством «Книга», которое раньше специализировалось на факсимильном издании редких старых иллюстрированных книг, но потом стало издавать книги по современной тематике, оно должно было напечатать минимум 50 000 экземпляров к июню 1992 года. Но по мере того как проходила эйфория, отражая изменяющееся настроение в стране, издательство сначала отложило выход книги на год, а затем вообще аннулировало контракт, потому что решило переключиться на издание литературы по бизнесу. С трудом я нашел другого издателя, «РОССПЭН», которое выпустило «Русскую революцию» в двух томах в 1994 году тиражом 5 тыс. экземпляров и «Россия при большевиках» три года спустя, тиражом 2 тысячи. Прогрессирующее сокращение тиражей можно объяснить двумя причинами. Первая заключалась в том, что система розничной продажи книг развалилась и российским издателям приходилось налаживать связи непосредственно с книжными магазинами. В результате произошло значительное сужение книжного рынка. Новые книги стали доступны практически только в Москве и в Петербурге.
Второй причиной была потеря российской публикой интереса к серьезной нехудожественной литературе, особенно к истории своей собственной страны. Такая реакция была сходна с реакцией немцев, которые в годы, последовавшие за Второй мировой войной, потеряли всякий интерес ко всему периоду нацизма. В Москве большая часть розничной торговли книгами происходила на тротуарах; книги раскладывали прямо на земле или на переносных столах. Большинство предлагаемых книг составляла развлекательная литература (детективы, любовные романы, порнография) или практические издания (словари иностранных языков, книги по бухгалтерскому делу и книга Дэйла Карнеги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей»). История не выдерживала конкуренции, если она не была романтизированной или сенсационной.
Я также договорился с книгоиздательским отделом «Независимой газеты» о новом издании на русском языке «России при старом режиме», опубликованной впервые на мои средства в 1980 году в Соединенных Штатах. Издание вышло в июне 1993 года. Несколько лет спустя заместитель мэра Москвы пригласил меня для беседы. Он показал экземпляр этой книги, от начала до конца исчерканный карандашами разных цветов. Один цвет означал полное согласие, второй частичное согласие и так далее. Несмотря на то что националистам, как и ожидалось, книга очень не понравилась, она все-таки произвела впечатление и ее многие прочитали, особенно студенты вузов. Тем не менее, несмотря на благоприятные приметы оттепели, я испытывал глубокое недоверие к Горбачеву и его планам реформ. Новый советский лидер не скрывал, что он оставался убежденным коммунистом и намеревался обновить систему, а не отменять ее или хотя бы существенно изменить.
1 декабря 1987 года я написал в «Уолл-стрит джорнал» критический обзор его книги «Перестройка». Кажется, это была единственная в Соединенных Штатах не хвалебная рецензия на эту книгу. Сейчас можно сказать, что она, возможно, была чрезмерно жесткой, но в свете прошлых разочарований советскими обещаниями перемен мое недоверие было не так уж и необоснованно. Через неделю после рецензии я встретил Горбачева на ланче, который дал в его честь в Госдепартаменте госсекретарь Джордж Шульц. Когда очередь гостей, которых представляли ему, дошла до меня, назвали мое имя. Горбачев сразу же среагировал: «О, мистер Пайпс, похоже, вам не понравилась моя книга?» - «К сожалению, это так». - «Ну да, ведь вы ученый. Вам бы хотелось, чтобы я наметил четкую программу. Но ведь я политик». Мы говорили по-русски. Шульц, стоявший рядом с Горбачевым, выглядел обеспокоенным этим разговором, сути которого не понимал: его лицо выражало опасение, как бы я не развязал третью мировую войну. Пятнадцать лет спустя, когда Горбачев прибыл с визитом в Гарвард, я признался ему, что был неправ, не приняв всерьез его план перестройки.
Независимо от моего недоверия относительно намерений Горбачева, я полагал, что Советский Союз приближался к своему концу. На совещании специалистов по России, созванном ЦРУ в августе 1987 года, я сказал, что СССР выпутывается. Тем временем оттепель продолжалась. В июне 1988 года во время визита в Москву со мной произошел необычный случай. Я встречался с русским диссидентом, экономистом Львом Тимофеевым, которого недавно выпустили из тюрьмы и который основал двумя месяцами раньше организацию с амбициозным названием «Независимый университет», хотя у него не было ни помещения, ни преподавателей. Он пригласил меня выступить на любую выбранную мной тему. Я предложил «Российское прошлое и советское настоящее». Лекция прошла в квартире на окраине Москвы. Гостиная и кухня были заполнены людьми. Некоторые из них принесли с собой магнитофоны. В лекции я подчеркивал, что корни коммунизма берут начало в русской истории, что вызвало негодование Солженицына. Во время последовавшей затем дискуссии образовались две фракции: славянофилы (которых можно было отличить по их окладистым бородам) и западники.
Славянофилы придерживались знакомого уже и идеализированного взгляда на дореволюционную Россию; а западники - более реалистичных воззрений. Атмосфера была просто захватывающая: возникло чувство, будто присутствуешь при рождении новой и свободной России. После лекции мы с Тимофеевым направились к нему домой, на другой конец Москвы, где поужинали в компании нескольких известных диссидентов. Одним из них был Сергей Ковалев, которому суждено было унаследовать «мантию» Сахарова как защитника прав человека в России. Ковалев был ученым, и незадолго до этой встречи его выпустили из тюрьмы, обещав устроить на работу, при условии что он откажется от присутствия на приеме для советских диссидентов, который намеревался дать Рональд Рейган в американском посольстве через месяц. Ковалев проигнорировал предупреждение и был наказан. Я спросил его, присутствовал бы он на приеме, если бы знал, что власти выполнят свою угрозу. Он задумался на мгновение и ответил, что все равно поступил бы так же.
Он и другие диссиденты излучали спокойное мужество, сильно отличавшееся от позерства западных радикалов, которые никогда не платили никакой цены за свое несогласие с политикой правительства. Из всех, кого я когда-либо встречал, эти люди вызывали у меня наибольшее восхищение. Могу добавить, что ни один из этих героев ни в коей мере не походил на рубак, подобных Джону Уэйну или Эролу Флинну. Это были тихие и погруженные в себя люди, чье мужество обнаруживалось только во взгляде - уверенном и искреннем. Их храбрость была внутри, благодаря глубоким этическим убеждениям. Самый достойный восхищения из них, Андрей Сахаров, посетил Бостон в конце 1988 года. Ему разрешили выехать из страны впервые в качестве члена руководства фиктивной организации под названием Международный фонд выживания и развития человечества, спонсировавшейся совместно американскими и советскими организациями. Спонсоры надеялись, что участие Сахарова поможет им завоевать доверие и привлечь финансы. Сахаров согласился войти в руководство, но не без колебаний, так как понимал, что его просто используют.
18 ноября 1988 года организаторы устроили в здании Американской академии наук и искусств в Кембридже заседание, где Сахаров должен был быть главным докладчиком. Однако в своей речи, вместо того чтобы поддержать Международный фонд, он высказал оговорки относительно состава его участников и целей. Он сказал собравшимся, а 90 процентов из них были либерально настроенные люди, что у него были сомнения по поводу своего участия в организации, состоявшей исключительно из людей «дружелюбно настроенных по отношению к Советскому Союзу», а также людей с «левыми убеждениями». Он даже выразил большое сомнение, заслуживает ли эта организация финансовой поддержки (большую часть которой предоставлял Арманд Хаммер). Я видел как Джером Визнер, бывший президент Массачусетского технологического института и один из руководителей фонда, сидевший рядом с Сахаровым, в замешательстве закрыл лицо руками; его советский коллега (кажется, это был академик Евгений Велихов) сидел рядом с каменным лицом. Какое-то время спустя у Визнера случился инфаркт, в чем некоторые винили Сахарова. С моей точки зрения, его поведение демонстрировало незаурядное гражданское мужество.
Пару недель спустя приемная дочь Сахарова Таня Янкелевич пригласила меня на приватный прием в честь Сахарова у нее дома в Ньютоне (пригород Бостона). В то утро мне позвонили из Би-би-си и поинтересовались, собираюсь ли я встретиться с Сахаровым, и если да, то, что я ему скажу. «Я бы задал ему такой вопрос: Что вы думаете о будущем Советского Союза?» - ответил я. Они обещали позвонить на следующий день, чтобы узнать его ответ. Буквально сразу же, как только меня представили Сахарову и прежде чем я успел что-либо сказать, он спросил: «Что вы думаете о будущем Советского Союза?» Я был поражен. Затем мы некоторое время разговаривали. Он задавался вопросом, не стал ли он объектом манипуляции, участвуя в руководстве Международного фонда. Мне казалось, что так оно и было, но цена этого была минимальной, а преимущества большие. Но его совесть явно не давала ему покоя. Казалось, он не осознавал, насколько он знаменит и значителен. Его скромность поражала потому, что в ней не было ни йоты ложной покорности.
В июне 1990 года я участвовал в конференции в Москве на тему «Истоки "холодной войны"», организованной советским Министерством иностранных дел. В своем докладе я возложил вину за «холодную войну» исключительно на Советский Союз, идеология и интересы которого требовали постоянного напряжения в отношениях с Западом. Дискуссия проходила вежливо, и советская делегация не подвергла меня никакой критике. Все это, конечно, было беспрецедентно. В феврале 1991 года я с удивлением получил приглашение из советского посольства принять участие через месяц в коллоквиуме в Москве на тему «Ленин и XX век». Это была из ряда вон выходящая встреча, где в присутствии официальных коммунистических деятелей и иностранных гостей в самом сердце Советского Союза - в столице, в гостинице, которая ранее предназначалась исключительно для номенклатуры, я сделал доклад, в котором показал Сталина как верного последователя Ленина.
Два месяца спустя вдова Сахарова, Елена Боннэр, организовала конференцию в Москве в память о своем муже, умершем два года назад. Высшей точкой торжеств была церемония 21 мая в Большом зале Московской консерватории, где выступавшие вспоминали о его достижениях, а выдающиеся музыканты исполняли музыкальные произведения в его честь. В ложе с одной стороны зала сидел Горбачев, а Ельцин напротив. Горбачев вынужден был выслушивать горькие обвинения в свой адрес от многих говоривших, в том числе и от Елены Боннэр. Я подумал про себя, что, возможно, это был первый случай, когда глава российского государства сам позволил подвергнуть себя публичному порицанию. Во время перерыва я вышел в холл. Посередине стоял окруженный толпой Ельцин. У него брали интервью для телевидения. Когда интервью закончилось и огни погасли, Ельцин остался один. Я подошел к нему и без всякого вступления сказал: «Вы знаете, господин Ельцин, если через месяц вас изберут Президентом России, вы будете первым главой государства в истории вашей страны, которого изберет народ». «Если меня изберут», - ответил он, несколько удивившись. «Дело в том, что Керенского никогда не избирали, - продолжал я, - и никакой другой глава правительства ни до, ни после него не был избран». Он кивнул.
На следующий день я случайно встретил Лейна Киркленда, главу Американской федерации труда и Конгресса производственных профсоюзов, приехавшего в Россию на чествование Сахарова. Он рассказал мне, что встречался в то утро с Ельциным. «Ну и что он сказал?» - спросил я. «Он сказал, что, если через месяц его изберут на пост президента, он будет первым главой государства в истории России...» и так далее. Таким образом, я дал краткий урок русской истории первому настоящему Президенту России.
Из Москвы я направился в Тбилиси, куда меня пригласило правительство Грузии, провозгласившее независимость месяц назад. Я долгое время поддерживал отношения с грузинской общиной в Париже, где обосновались лидеры независимой Грузии, когда их страну захватили коммунисты в 1921 году. Я всегда испытывал симпатию к грузинам, благодаря их обаянию и приветливости. В 1951 году я посетил их колонию в Лёвилле около Парижа и встретился, а точнее получил аудиенцию у Ноя Жордания - свергнутого главы их правительства, который даже в жуткой нищете сумел сохранить президентское достоинство. У меня сложились особенно теплые отношения с Ноем Цинцадзе, который в те годы служил министром в кабинете Жордания, а в эмиграции стал успешным бизнесменом. Это он сообщил мне об опасениях грузинской общины за безопасность эвакуированного в Париж в 1921 году национального архива, который мог быть захвачен сначала нацистами, а потом коммунистами.
Цинцадзе спросил, не будет ли заинтересован Гарвард в приобретении этого архива. Гарвардский университет согласился и к 1959 году был готов подписать контракт, но затем в грузинской эмигрантской общине возникли некоторые трудности и переговоры затянулись на годы. В конце концов, в 1974 году архив был перевезен в библиотеку редких книг имени Хаугтона в Гарварде, где хрупкая бумага подверглась химической обработке, коллекция каталогизирована и снята на микропленку. Согласно условиям соглашения, коллекция должна быть возвращена в Тбилиси через тридцать лет, а в Гарварде останется копия на микропленке. Я провел неделю в Тбилиси, наблюдая за президентскими выборами, на которых победил Звиад Гамсахурдиа, поэт и бывший диссидент. Я встречался приватно с Гамсахурдия как до, так и после его победы на выборах.
Мне он показался ужасно стеснительным, потому что никогда не смотрел собеседнику в глаза, и произвел впечатление человека, находившегося в глубокой депрессии. Он спросил, что он должен делать, чтобы добиться расположения Вашингтона, который при Буше и Бейкере нарочито пренебрежительно относился к нему. Я предложил проводить последовательную демократическую политику. Он ответил, что уже делает это. И, словно защищаясь, обратил мое внимание на протестующих, пикетировавших вход в президентскую резиденцию. «Станет ли президент Буш терпеть подобные протесты перед Белым домом?» - спросил он. Этот вопрос показывал, насколько он был наивен в политике. Я присутствовал на банкете в честь его победы, но победа оказалась кратковременной. В январе 1992 года при обстоятельствах, которые остаются неясными до сих пор, Гамсахурдиа был свергнут и вынужден бежать. Два года спустя его нашли мертвым: он стал жертвой или самоубийства, или, что более вероятно, убийства. Летом 1997 года грузинский архив был возвращен в Тбилиси - столицу независимой Грузии. Я посетил Грузию вскоре после этого и был целую неделю гостем правительства, которое назначило меня почетным консулом, а также почетным гражданином Грузии. Эти знаки почета я получил от преемника Гамсахурдиа Эдуарда Шеварднадзе.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Ниже размещен фрагмент из мемуаров историка Ричарда Пайпса: Пайпс Р. Я жил. Мемуары непримкнувшего / Перевод осуществлен с английского издания: Richard Pipes. Dixi: Memoirs of a Non-Belonger. - Vale University Press, New Haven & London. 2003. - М.: Московская школа политических исследований, 2005. - 408 с., илл.
Советский Союз открывается: Сахаров
Как только Горбачев был назначен Генеральным секретарем, меня начали посещать советские журналисты, которые интересовались моими суждениями по различным вопросам относительно своей страны и публиковали их без привычных искажений. Первым изданием, опубликовавшим меня, была газета «Московские новости» (декабрь 1986 г.), а затем, в июле 1989-го, - «Известия». В начале 1991 года советский журнал «Полис» даже перепечатал с незначительными (но немаловажными) сокращениями отрывок из моей «Русской революции», в котором описывался разгон большевиками Учредительного собрания. В апреле 1990 года я организовал перевод на русский язык книги «Русская революция».
Согласно контракту с издательством «Книга», которое раньше специализировалось на факсимильном издании редких старых иллюстрированных книг, но потом стало издавать книги по современной тематике, оно должно было напечатать минимум 50 000 экземпляров к июню 1992 года. Но по мере того как проходила эйфория, отражая изменяющееся настроение в стране, издательство сначала отложило выход книги на год, а затем вообще аннулировало контракт, потому что решило переключиться на издание литературы по бизнесу. С трудом я нашел другого издателя, «РОССПЭН», которое выпустило «Русскую революцию» в двух томах в 1994 году тиражом 5 тыс. экземпляров и «Россия при большевиках» три года спустя, тиражом 2 тысячи. Прогрессирующее сокращение тиражей можно объяснить двумя причинами. Первая заключалась в том, что система розничной продажи книг развалилась и российским издателям приходилось налаживать связи непосредственно с книжными магазинами. В результате произошло значительное сужение книжного рынка. Новые книги стали доступны практически только в Москве и в Петербурге.
Второй причиной была потеря российской публикой интереса к серьезной нехудожественной литературе, особенно к истории своей собственной страны. Такая реакция была сходна с реакцией немцев, которые в годы, последовавшие за Второй мировой войной, потеряли всякий интерес ко всему периоду нацизма. В Москве большая часть розничной торговли книгами происходила на тротуарах; книги раскладывали прямо на земле или на переносных столах. Большинство предлагаемых книг составляла развлекательная литература (детективы, любовные романы, порнография) или практические издания (словари иностранных языков, книги по бухгалтерскому делу и книга Дэйла Карнеги «Как приобретать друзей и оказывать влияние на людей»). История не выдерживала конкуренции, если она не была романтизированной или сенсационной.
Я также договорился с книгоиздательским отделом «Независимой газеты» о новом издании на русском языке «России при старом режиме», опубликованной впервые на мои средства в 1980 году в Соединенных Штатах. Издание вышло в июне 1993 года. Несколько лет спустя заместитель мэра Москвы пригласил меня для беседы. Он показал экземпляр этой книги, от начала до конца исчерканный карандашами разных цветов. Один цвет означал полное согласие, второй частичное согласие и так далее. Несмотря на то что националистам, как и ожидалось, книга очень не понравилась, она все-таки произвела впечатление и ее многие прочитали, особенно студенты вузов. Тем не менее, несмотря на благоприятные приметы оттепели, я испытывал глубокое недоверие к Горбачеву и его планам реформ. Новый советский лидер не скрывал, что он оставался убежденным коммунистом и намеревался обновить систему, а не отменять ее или хотя бы существенно изменить.
1 декабря 1987 года я написал в «Уолл-стрит джорнал» критический обзор его книги «Перестройка». Кажется, это была единственная в Соединенных Штатах не хвалебная рецензия на эту книгу. Сейчас можно сказать, что она, возможно, была чрезмерно жесткой, но в свете прошлых разочарований советскими обещаниями перемен мое недоверие было не так уж и необоснованно. Через неделю после рецензии я встретил Горбачева на ланче, который дал в его честь в Госдепартаменте госсекретарь Джордж Шульц. Когда очередь гостей, которых представляли ему, дошла до меня, назвали мое имя. Горбачев сразу же среагировал: «О, мистер Пайпс, похоже, вам не понравилась моя книга?» - «К сожалению, это так». - «Ну да, ведь вы ученый. Вам бы хотелось, чтобы я наметил четкую программу. Но ведь я политик». Мы говорили по-русски. Шульц, стоявший рядом с Горбачевым, выглядел обеспокоенным этим разговором, сути которого не понимал: его лицо выражало опасение, как бы я не развязал третью мировую войну. Пятнадцать лет спустя, когда Горбачев прибыл с визитом в Гарвард, я признался ему, что был неправ, не приняв всерьез его план перестройки.
Независимо от моего недоверия относительно намерений Горбачева, я полагал, что Советский Союз приближался к своему концу. На совещании специалистов по России, созванном ЦРУ в августе 1987 года, я сказал, что СССР выпутывается. Тем временем оттепель продолжалась. В июне 1988 года во время визита в Москву со мной произошел необычный случай. Я встречался с русским диссидентом, экономистом Львом Тимофеевым, которого недавно выпустили из тюрьмы и который основал двумя месяцами раньше организацию с амбициозным названием «Независимый университет», хотя у него не было ни помещения, ни преподавателей. Он пригласил меня выступить на любую выбранную мной тему. Я предложил «Российское прошлое и советское настоящее». Лекция прошла в квартире на окраине Москвы. Гостиная и кухня были заполнены людьми. Некоторые из них принесли с собой магнитофоны. В лекции я подчеркивал, что корни коммунизма берут начало в русской истории, что вызвало негодование Солженицына. Во время последовавшей затем дискуссии образовались две фракции: славянофилы (которых можно было отличить по их окладистым бородам) и западники.
Славянофилы придерживались знакомого уже и идеализированного взгляда на дореволюционную Россию; а западники - более реалистичных воззрений. Атмосфера была просто захватывающая: возникло чувство, будто присутствуешь при рождении новой и свободной России. После лекции мы с Тимофеевым направились к нему домой, на другой конец Москвы, где поужинали в компании нескольких известных диссидентов. Одним из них был Сергей Ковалев, которому суждено было унаследовать «мантию» Сахарова как защитника прав человека в России. Ковалев был ученым, и незадолго до этой встречи его выпустили из тюрьмы, обещав устроить на работу, при условии что он откажется от присутствия на приеме для советских диссидентов, который намеревался дать Рональд Рейган в американском посольстве через месяц. Ковалев проигнорировал предупреждение и был наказан. Я спросил его, присутствовал бы он на приеме, если бы знал, что власти выполнят свою угрозу. Он задумался на мгновение и ответил, что все равно поступил бы так же.
Он и другие диссиденты излучали спокойное мужество, сильно отличавшееся от позерства западных радикалов, которые никогда не платили никакой цены за свое несогласие с политикой правительства. Из всех, кого я когда-либо встречал, эти люди вызывали у меня наибольшее восхищение. Могу добавить, что ни один из этих героев ни в коей мере не походил на рубак, подобных Джону Уэйну или Эролу Флинну. Это были тихие и погруженные в себя люди, чье мужество обнаруживалось только во взгляде - уверенном и искреннем. Их храбрость была внутри, благодаря глубоким этическим убеждениям. Самый достойный восхищения из них, Андрей Сахаров, посетил Бостон в конце 1988 года. Ему разрешили выехать из страны впервые в качестве члена руководства фиктивной организации под названием Международный фонд выживания и развития человечества, спонсировавшейся совместно американскими и советскими организациями. Спонсоры надеялись, что участие Сахарова поможет им завоевать доверие и привлечь финансы. Сахаров согласился войти в руководство, но не без колебаний, так как понимал, что его просто используют.
18 ноября 1988 года организаторы устроили в здании Американской академии наук и искусств в Кембридже заседание, где Сахаров должен был быть главным докладчиком. Однако в своей речи, вместо того чтобы поддержать Международный фонд, он высказал оговорки относительно состава его участников и целей. Он сказал собравшимся, а 90 процентов из них были либерально настроенные люди, что у него были сомнения по поводу своего участия в организации, состоявшей исключительно из людей «дружелюбно настроенных по отношению к Советскому Союзу», а также людей с «левыми убеждениями». Он даже выразил большое сомнение, заслуживает ли эта организация финансовой поддержки (большую часть которой предоставлял Арманд Хаммер). Я видел как Джером Визнер, бывший президент Массачусетского технологического института и один из руководителей фонда, сидевший рядом с Сахаровым, в замешательстве закрыл лицо руками; его советский коллега (кажется, это был академик Евгений Велихов) сидел рядом с каменным лицом. Какое-то время спустя у Визнера случился инфаркт, в чем некоторые винили Сахарова. С моей точки зрения, его поведение демонстрировало незаурядное гражданское мужество.
Пару недель спустя приемная дочь Сахарова Таня Янкелевич пригласила меня на приватный прием в честь Сахарова у нее дома в Ньютоне (пригород Бостона). В то утро мне позвонили из Би-би-си и поинтересовались, собираюсь ли я встретиться с Сахаровым, и если да, то, что я ему скажу. «Я бы задал ему такой вопрос: Что вы думаете о будущем Советского Союза?» - ответил я. Они обещали позвонить на следующий день, чтобы узнать его ответ. Буквально сразу же, как только меня представили Сахарову и прежде чем я успел что-либо сказать, он спросил: «Что вы думаете о будущем Советского Союза?» Я был поражен. Затем мы некоторое время разговаривали. Он задавался вопросом, не стал ли он объектом манипуляции, участвуя в руководстве Международного фонда. Мне казалось, что так оно и было, но цена этого была минимальной, а преимущества большие. Но его совесть явно не давала ему покоя. Казалось, он не осознавал, насколько он знаменит и значителен. Его скромность поражала потому, что в ней не было ни йоты ложной покорности.
В июне 1990 года я участвовал в конференции в Москве на тему «Истоки "холодной войны"», организованной советским Министерством иностранных дел. В своем докладе я возложил вину за «холодную войну» исключительно на Советский Союз, идеология и интересы которого требовали постоянного напряжения в отношениях с Западом. Дискуссия проходила вежливо, и советская делегация не подвергла меня никакой критике. Все это, конечно, было беспрецедентно. В феврале 1991 года я с удивлением получил приглашение из советского посольства принять участие через месяц в коллоквиуме в Москве на тему «Ленин и XX век». Это была из ряда вон выходящая встреча, где в присутствии официальных коммунистических деятелей и иностранных гостей в самом сердце Советского Союза - в столице, в гостинице, которая ранее предназначалась исключительно для номенклатуры, я сделал доклад, в котором показал Сталина как верного последователя Ленина.
Два месяца спустя вдова Сахарова, Елена Боннэр, организовала конференцию в Москве в память о своем муже, умершем два года назад. Высшей точкой торжеств была церемония 21 мая в Большом зале Московской консерватории, где выступавшие вспоминали о его достижениях, а выдающиеся музыканты исполняли музыкальные произведения в его честь. В ложе с одной стороны зала сидел Горбачев, а Ельцин напротив. Горбачев вынужден был выслушивать горькие обвинения в свой адрес от многих говоривших, в том числе и от Елены Боннэр. Я подумал про себя, что, возможно, это был первый случай, когда глава российского государства сам позволил подвергнуть себя публичному порицанию. Во время перерыва я вышел в холл. Посередине стоял окруженный толпой Ельцин. У него брали интервью для телевидения. Когда интервью закончилось и огни погасли, Ельцин остался один. Я подошел к нему и без всякого вступления сказал: «Вы знаете, господин Ельцин, если через месяц вас изберут Президентом России, вы будете первым главой государства в истории вашей страны, которого изберет народ». «Если меня изберут», - ответил он, несколько удивившись. «Дело в том, что Керенского никогда не избирали, - продолжал я, - и никакой другой глава правительства ни до, ни после него не был избран». Он кивнул.
На следующий день я случайно встретил Лейна Киркленда, главу Американской федерации труда и Конгресса производственных профсоюзов, приехавшего в Россию на чествование Сахарова. Он рассказал мне, что встречался в то утро с Ельциным. «Ну и что он сказал?» - спросил я. «Он сказал, что, если через месяц его изберут на пост президента, он будет первым главой государства в истории России...» и так далее. Таким образом, я дал краткий урок русской истории первому настоящему Президенту России.
Из Москвы я направился в Тбилиси, куда меня пригласило правительство Грузии, провозгласившее независимость месяц назад. Я долгое время поддерживал отношения с грузинской общиной в Париже, где обосновались лидеры независимой Грузии, когда их страну захватили коммунисты в 1921 году. Я всегда испытывал симпатию к грузинам, благодаря их обаянию и приветливости. В 1951 году я посетил их колонию в Лёвилле около Парижа и встретился, а точнее получил аудиенцию у Ноя Жордания - свергнутого главы их правительства, который даже в жуткой нищете сумел сохранить президентское достоинство. У меня сложились особенно теплые отношения с Ноем Цинцадзе, который в те годы служил министром в кабинете Жордания, а в эмиграции стал успешным бизнесменом. Это он сообщил мне об опасениях грузинской общины за безопасность эвакуированного в Париж в 1921 году национального архива, который мог быть захвачен сначала нацистами, а потом коммунистами.
Цинцадзе спросил, не будет ли заинтересован Гарвард в приобретении этого архива. Гарвардский университет согласился и к 1959 году был готов подписать контракт, но затем в грузинской эмигрантской общине возникли некоторые трудности и переговоры затянулись на годы. В конце концов, в 1974 году архив был перевезен в библиотеку редких книг имени Хаугтона в Гарварде, где хрупкая бумага подверглась химической обработке, коллекция каталогизирована и снята на микропленку. Согласно условиям соглашения, коллекция должна быть возвращена в Тбилиси через тридцать лет, а в Гарварде останется копия на микропленке. Я провел неделю в Тбилиси, наблюдая за президентскими выборами, на которых победил Звиад Гамсахурдиа, поэт и бывший диссидент. Я встречался приватно с Гамсахурдия как до, так и после его победы на выборах.
Мне он показался ужасно стеснительным, потому что никогда не смотрел собеседнику в глаза, и произвел впечатление человека, находившегося в глубокой депрессии. Он спросил, что он должен делать, чтобы добиться расположения Вашингтона, который при Буше и Бейкере нарочито пренебрежительно относился к нему. Я предложил проводить последовательную демократическую политику. Он ответил, что уже делает это. И, словно защищаясь, обратил мое внимание на протестующих, пикетировавших вход в президентскую резиденцию. «Станет ли президент Буш терпеть подобные протесты перед Белым домом?» - спросил он. Этот вопрос показывал, насколько он был наивен в политике. Я присутствовал на банкете в честь его победы, но победа оказалась кратковременной. В январе 1992 года при обстоятельствах, которые остаются неясными до сих пор, Гамсахурдиа был свергнут и вынужден бежать. Два года спустя его нашли мертвым: он стал жертвой или самоубийства, или, что более вероятно, убийства. Летом 1997 года грузинский архив был возвращен в Тбилиси - столицу независимой Грузии. Я посетил Грузию вскоре после этого и был целую неделю гостем правительства, которое назначило меня почетным консулом, а также почетным гражданином Грузии. Эти знаки почета я получил от преемника Гамсахурдиа Эдуарда Шеварднадзе.
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky