Социолог Теодор Шанин о еврейской легенде о ламедвавниках (тридцати шести)
Социолог Теодор Шанин о еврейской легенде о тридцати шести в интервью Арнису Ритупсу: "У еврейского народа есть одна легенда, очень важная. Евреи, вообще говоря, часто были довольно умными... Они создавали хорошие легенды. Есть одна легенда, никто не знает, кто ее создал, она к нам пришла из Средневековья. Это легенда о тридцати шести. Ламед-вав. На иврите буквы - это также и числа. «Ламед» - это тридцать, а «вав» - это шесть. Мир существует потому, что в мире есть 36 справедливых. Они не самые богатые, не самые сильные. Даже не самые умные. Но в них есть что-то особое. Они понимают жизнь. И в тот момент, когда умирает один из них, рождается человек с теми же характеристиками. Поэтому их всегда только 36.
Это легенда, которую я слышал от своего деда. И когда я потом спорил на какую-то тему, мне собеседник сказал: «Ты себя считаешь ламедвавником?» Я засмеялся и сказал: «Ну что же, это один из способов ответить». Есть люди, которые отличаются от всех. Их, несомненно, в мире больше, чем 36, но их не очень много. Каждый из них известен в своем кругу. Ну, я думаю, что Мераб Мамардашвили в России был таким. И Эйнштейн был таким. Не из-за того, что он написал в физике. В том, что он написал в физике, я недостаточно понимаю. Но когда читаешь, что он писал не про физику, видишь его величие куда более серьезное.
- Для меня таким человеком был Александр Моисеевич Пятигорский. Он был совсем другим, чем все остальные, кого я знал.
- Я недостаточно его знал. Он был очень странным, и его странность была в том числе и в том, что у него не очень легко создавались отношения с людьми. Я его видел на расстоянии, а он меня знал. Мне было ясно, что он один из особых. Вообще я бы не знал о Пятигорском, если бы не Мераб. Потому что Мераб мне сказал: вот есть такой, он особый, найди его. И я нашел его в том смысле, что я с ним два-три раза встретился, но разговор не получился. Мы были разные люди. И так как мы не встречались систематически, а как-то случайно раз, случайно два, то разговора не получилось. У меня осталось впечатление интересного человека. И где-то осталось в памяти такое, что надо еще встретиться. После этого я узнал, что он умер.
- О чем вы говорили с Мерабом, когда встречались?
- Это было неважно, главным было общение, которое давало нам обоим свободу. Мераба я знал больше. На каком-то этапе так вышло, что ему было очень плохо, и такой иностранец, как я, помогал ему выжить. Не тем, что я что-то делал, а просто тем, что я был. Где-то.
- В чем вы заметили величие Мераба?
- Я думаю, что он понимал философию. Не философию как одного философа, а как тело мышления. Лучше, чем кто-либо из всех, кого я встречал. Что-то такое особое в Мерабе было. И к этому добавляется еще одна вещь, которая, я думаю, центральный элемент ламедвавника, - это не бояться. Просто не бояться.
- Чего не бояться?
- Ничего не бояться.
- По этому признаку вы тоже один из ламедвавников?
- Быть может, приближаюсь.
- В том смысле особости, в котором вы говорите и о Мерабе, и о Пятигорском, вы таких много встречаете в академическом мире?
- Мало.
- Они все уже умерли?
- Нет, их просто 36.
- В Кембридже вы знаете кого-нибудь?
- Нет. Исайя Берлин был таким, конечно.
- А в России есть такие?
- Я их не знаю или еще не знаю.
Это легенда, которую я слышал от своего деда. И когда я потом спорил на какую-то тему, мне собеседник сказал: «Ты себя считаешь ламедвавником?» Я засмеялся и сказал: «Ну что же, это один из способов ответить». Есть люди, которые отличаются от всех. Их, несомненно, в мире больше, чем 36, но их не очень много. Каждый из них известен в своем кругу. Ну, я думаю, что Мераб Мамардашвили в России был таким. И Эйнштейн был таким. Не из-за того, что он написал в физике. В том, что он написал в физике, я недостаточно понимаю. Но когда читаешь, что он писал не про физику, видишь его величие куда более серьезное.
- Для меня таким человеком был Александр Моисеевич Пятигорский. Он был совсем другим, чем все остальные, кого я знал.
- Я недостаточно его знал. Он был очень странным, и его странность была в том числе и в том, что у него не очень легко создавались отношения с людьми. Я его видел на расстоянии, а он меня знал. Мне было ясно, что он один из особых. Вообще я бы не знал о Пятигорском, если бы не Мераб. Потому что Мераб мне сказал: вот есть такой, он особый, найди его. И я нашел его в том смысле, что я с ним два-три раза встретился, но разговор не получился. Мы были разные люди. И так как мы не встречались систематически, а как-то случайно раз, случайно два, то разговора не получилось. У меня осталось впечатление интересного человека. И где-то осталось в памяти такое, что надо еще встретиться. После этого я узнал, что он умер.
- О чем вы говорили с Мерабом, когда встречались?
- Это было неважно, главным было общение, которое давало нам обоим свободу. Мераба я знал больше. На каком-то этапе так вышло, что ему было очень плохо, и такой иностранец, как я, помогал ему выжить. Не тем, что я что-то делал, а просто тем, что я был. Где-то.
- В чем вы заметили величие Мераба?
- Я думаю, что он понимал философию. Не философию как одного философа, а как тело мышления. Лучше, чем кто-либо из всех, кого я встречал. Что-то такое особое в Мерабе было. И к этому добавляется еще одна вещь, которая, я думаю, центральный элемент ламедвавника, - это не бояться. Просто не бояться.
- Чего не бояться?
- Ничего не бояться.
- По этому признаку вы тоже один из ламедвавников?
- Быть может, приближаюсь.
- В том смысле особости, в котором вы говорите и о Мерабе, и о Пятигорском, вы таких много встречаете в академическом мире?
- Мало.
- Они все уже умерли?
- Нет, их просто 36.
- В Кембридже вы знаете кого-нибудь?
- Нет. Исайя Берлин был таким, конечно.
- А в России есть такие?
- Я их не знаю или еще не знаю.