Николай Подосокорский. В скользящей удавке загона (о сборнике произведений Юлия Даниэля)
Оригинал: Николай Подосокорский. В скользящей удавке загона // Лиterraтура, 2020. №151.
Даниэль Ю.М. Проза. Стихи. Переводы / отв. ред. М. Амелин; сост. Л. Чаусова; предисл. Л. Улицкая. - М.: ОГИ, 2019. - 400 с.
В этом году исполнится 95 лет со дня рождения советского писателя и диссидента Юлия Марковича Даниэля (1925-1988). Выпущенный издательством «ОГИ» сборник его избранных произведений объединил под одной обложкой лучшее из его наследия, да и имя Максима Амелина в качестве ответственного редактора книги уже само по себе является знаком высокого качества.
Людмила Улицкая в предисловии говорит о «писательском подвиге» Даниэля и, вместе с тем, отмечает: «Очень хотелось бы, чтобы имя Юлия Даниэля не затерялось. Его повесть «Говорит Москва» осталась многообещающей заявкой, за которой не последовало развития. В каком-то смысле он предпочел саму жизнь ее художественному преображению». Действительно, Даниэль-диссидент известен гораздо шире, чем Даниэль-писатель (его литературный псевдоним - Николай Аржак - сегодня, пожалуй, твердо помнят лишь эрудиты, специалисты-филологи и шестидесятники), хотя судили его именно за «неправильную» литературу, а вовсе не за участие в уличных акциях протеста и подготовку политических прокламаций.
В своем «последнем слове» на позорнейшем в нашей новейшей истории судилище 1966 года, ставшем важной вехой в становлении диссидентского движения в СССР, Юлий Даниэль так объяснил создание антиутопии «Говорит Москва»: «Вот меня спрашивали: почему я написал повесть "Говорит Москва"? Я отвечал: потому что я чувствовал реальную угрозу возрождения культа личности. Мне возражают: при чем здесь культ личности, если повесть написана в 1960-61 году. Я говорю: это именно те годы, когда ряд событий заставил думать, что культ личности, возобновляется. Меня не опровергают, не говорят, мол, вы врете, этого не было, - нет, мои слова просто пропускают мимо ушей, как если бы этих слов не было. Мне говорят: вы оклеветали страну, народ, правительство своей чудовищной выдумкой о Дне открытых убийств. Я отвечаю: так могло быть, если вспомнить преступления во время культа личности, они гораздо страшнее того, что написано у меня и у Синявского».
И проза, и стихи Даниэля посвящены одиночеству интеллигента, вопль которого демонстративно игнорируют и который обречен сполна испить чашу страдания в жестоком и абсурдном мире.
Пускай твоя саднящая мозоль
Напоминает о чужих увечьях.
Ты захлебнулся в судьбах человечьих -
Твоей судьбой теперь да будет боль.
Да будешь ты вседневно грань стирать
Меж легким «я» и многотонным «все мы»,
И за других, чьи смерти были немы,
Да будешь ты вседневно умирать.
Поэт пытается найти мгновения счастья во «вседневном умирании» и порой даже их находит, но в его вселенной всё относительно, зыбко и переменчиво, в любой момент можно стать жертвой доноса и «получить по шее от начальства». Пасмурные стихи Даниэля пронизаны стоицизмом автора: «Я поражение любое / Приму, зажав зубами крик, / Не для победы, а для боя / Я шел на ринг». Главное в его мироощущении - выстоять и не сломаться под грузом обстоятельств. О бóльшем он, кажется, и не мечтает.
В прозаический раздел сборника вошли две повести («Искупление», «Говорит Москва») и один рассказ («В районном центре»). В «Искуплении» герой становится жертвой несправедливого доноса, и при этом мучается сознанием вины за происходящее в стране: «Я не буду говорить о том, что я мог бы сделать всерьез. Действительно важное и нужное, для многих людей. Да, не стоит - это было бы напыщенно. Вот взять, казалось бы, пустяки: я не могу простить себе, что в свое время не написал, не пришел к таким людям, как Пастернак или Зощенко. Да-да, я понимаю, вас, снобов, шокирует это сопоставление. Дело не в этом. Никогда, вы понимаете, ни-ко-гда я уже не смогу сказать им, как я им благодарен, как счастлив, что я их современник. Или другое: я не написал ни одного письма своему другу, когда посадили его родителей. И не от трусости, нет! Просто я не люблю писать письма, не люблю эпистолярного жанра. И я, скотина, не сделал исключения для него. А ведь тогда одно мое письмо было важнее, чем всё наше общение потом... Эх, да мало ли!»
Эти сомнения, к сожалению, для многих актуальны и сегодня, когда в стране вновь есть (хотя и не в такой чудовищной форме) несменяемая и непогрешимая власть, культ личности правителя, политзаключенные, неподконтрольные обществу спецслужбы, цензура, разветвленная система доносительства (мониторинга), травля деятелей культуры за инакомыслие и проч. Спустя семьдесят пять лет после завершения Великой Отечественной войны гуманизм фронтовика Даниэля, награжденного медалью «За Отвагу», все так же чужд официозу. А откровение героя «Искупления» о том, что он учился свободе у незнакомого ему солдата Третьего рейха, альбом с рисунками которого он нашел, может вызвать приступ истерики у жрецов победобесия.
Между тем это признание в повести слишком прекрасно, чтобы его не процитировать: «Я таскал с собой альбом почти до самой демобилизации, пока замполит не отобрал. Нет, я не относился к войне так, как этот Фриц или Ганс. Я должен был воевать, и не только потому, что меня призвали. Эта война была моей войной. Я не жалел, что воюю. И не о войне думал я, снова и снова рассматривая альбом. Я понял, что немец боялся не смерти: он был в ужасе от того, что кто-то взял его за глотку и заставил подчиняться, сделал его несвободным. Может быть, с этого-то немца, брата моего во Искусстве, и начались мои мысли о свободе и несвободе. Может быть, тогда-то и пришло мне впервые в голову, что умирать легче, чем быть в тюрьме. Может быть, именно с тех пор я стал осторожнее в разговорах, оберегая свою свободу».
Вообще Даниэль актуален не только своими идеями свободы и гражданского мужества, но, прежде всего, своим художественным языком. Читать его легко и интересно, историческая дистанция почти не ощущается. Любопытно, что в повести «Говорит Москва» он едва ли не положил начало целому жанру о легализации убийств в определенный день года. Конечно, фанаты сериала «Звездный путь» (1967) и триллера «Судная ночь» (2013) вряд ли читали Даниэля, зато сам он черпал вдохновение не столько в искусстве, сколько в самой советской действительности эпохи Большого террора и сталинщины, когда люди готовы были оправдать что угодно, ибо «правительству виднее». Как с горечью замечает герой об одном из таких конформистов-пропагандистов: «Завтра объявят День педераста, и он сразу за кисти схватится. Будет вычерчивать рост гомосексуализма по сравнению с 1913 годом. Я больше не хочу никого убивать. Не хо-чу!»
Небольшой рассказ «В районном центре» написан в духе Гоголя и Булгакова. Глава района товарищ Гайдуков неожиданно оказывается оборотнем, который время от времени превращается в кота и в таком виде расслабляется от паранойи будней, не теряя при этом хватки верного коммуниста-ленинца. Примечательно, что сатира Даниэля не злая, а вполне себе мягкая, предельно рефлексивная. Автор ни на чем не настаивает и не пытается «открыть глаза» читателей на происходящее. Скорее, он приглашает их к размышлению, сдержанно и спокойно. «А вам, читатель, приходилось ли встречаться с Государственностью? Думается, что человек, нос к носу столкнувшийся с Государственностью, должен испытывать то смешанное (как написал бы покойный Фадеев), то смешанное чувство благоговейного обожания, робости и умиления, какое испытывали паломничавшие полсотни лет назад в Ясную Поляну. Это чувство рождается, вероятно, из понимания сверхъестественности находящегося перед нами явления, его монументальности, его всеобъемлющей мощи, его поведения. Разумеется, Государственности чужды те трещины и изъяны, которые были в творчестве Л.Н. Толстого; поэтому она, Государственность, и вызывает в большей степени удивление, нежели Лев Николаевич. Удивление же, как нам кажется, есть фактор, еще не оцененный по достоинству человечеством».
Метафизика государства у Даниэля связана не столько с его демонизацией, сколько с ощущением неестественности и античеловечности происходящего. И это вызывает не столько гнев или страх, сколько чисто юношеское изумление и удивление, стремление понять абсурд реальности. А цена за такого рода знание всегда была высокой.
О, как безысходно поэту
В скользящей удавке загона,
Погоня, погоня по следу -
За горло клыками закона!
Задушен, застрелен, затравлен,
Замучен вопящей оравой…
…Но как безобидна расправа
В сравненье с посмертною славой…
Даниэль вовсе не убежден в честности Истории, которая дескать сама всё расставит на свои места и каждому воздаст должное. Он предвидит перемену политических декораций, при которых палачи присвоят и поднимут на знамя то, что прежде было растоптано. Его слова «Сегодняшние подонки / Цитируют Пастернака» созвучны тому, о чем пел Галич: «А над гробом встали мародёры / И несут почётный ка-ра-ул!» Да и новое убийство поэта, по его признанию, может случиться уже и после смерти. Тут всё зависит от настроения людей. Настроение же самого Даниэля великолепно передают и его талантливые переводы западных поэтов. Неслучайно сборник завершается переведенной им «Песенкой первого желания» Федерико Гарсиа Лорки, которая кончается такими словами: «Душа, золотись померанцем / Душа, любовью отсвечивай».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Даниэль Ю.М. Проза. Стихи. Переводы / отв. ред. М. Амелин; сост. Л. Чаусова; предисл. Л. Улицкая. - М.: ОГИ, 2019. - 400 с.
В этом году исполнится 95 лет со дня рождения советского писателя и диссидента Юлия Марковича Даниэля (1925-1988). Выпущенный издательством «ОГИ» сборник его избранных произведений объединил под одной обложкой лучшее из его наследия, да и имя Максима Амелина в качестве ответственного редактора книги уже само по себе является знаком высокого качества.
Людмила Улицкая в предисловии говорит о «писательском подвиге» Даниэля и, вместе с тем, отмечает: «Очень хотелось бы, чтобы имя Юлия Даниэля не затерялось. Его повесть «Говорит Москва» осталась многообещающей заявкой, за которой не последовало развития. В каком-то смысле он предпочел саму жизнь ее художественному преображению». Действительно, Даниэль-диссидент известен гораздо шире, чем Даниэль-писатель (его литературный псевдоним - Николай Аржак - сегодня, пожалуй, твердо помнят лишь эрудиты, специалисты-филологи и шестидесятники), хотя судили его именно за «неправильную» литературу, а вовсе не за участие в уличных акциях протеста и подготовку политических прокламаций.
В своем «последнем слове» на позорнейшем в нашей новейшей истории судилище 1966 года, ставшем важной вехой в становлении диссидентского движения в СССР, Юлий Даниэль так объяснил создание антиутопии «Говорит Москва»: «Вот меня спрашивали: почему я написал повесть "Говорит Москва"? Я отвечал: потому что я чувствовал реальную угрозу возрождения культа личности. Мне возражают: при чем здесь культ личности, если повесть написана в 1960-61 году. Я говорю: это именно те годы, когда ряд событий заставил думать, что культ личности, возобновляется. Меня не опровергают, не говорят, мол, вы врете, этого не было, - нет, мои слова просто пропускают мимо ушей, как если бы этих слов не было. Мне говорят: вы оклеветали страну, народ, правительство своей чудовищной выдумкой о Дне открытых убийств. Я отвечаю: так могло быть, если вспомнить преступления во время культа личности, они гораздо страшнее того, что написано у меня и у Синявского».
И проза, и стихи Даниэля посвящены одиночеству интеллигента, вопль которого демонстративно игнорируют и который обречен сполна испить чашу страдания в жестоком и абсурдном мире.
Пускай твоя саднящая мозоль
Напоминает о чужих увечьях.
Ты захлебнулся в судьбах человечьих -
Твоей судьбой теперь да будет боль.
Да будешь ты вседневно грань стирать
Меж легким «я» и многотонным «все мы»,
И за других, чьи смерти были немы,
Да будешь ты вседневно умирать.
Поэт пытается найти мгновения счастья во «вседневном умирании» и порой даже их находит, но в его вселенной всё относительно, зыбко и переменчиво, в любой момент можно стать жертвой доноса и «получить по шее от начальства». Пасмурные стихи Даниэля пронизаны стоицизмом автора: «Я поражение любое / Приму, зажав зубами крик, / Не для победы, а для боя / Я шел на ринг». Главное в его мироощущении - выстоять и не сломаться под грузом обстоятельств. О бóльшем он, кажется, и не мечтает.
В прозаический раздел сборника вошли две повести («Искупление», «Говорит Москва») и один рассказ («В районном центре»). В «Искуплении» герой становится жертвой несправедливого доноса, и при этом мучается сознанием вины за происходящее в стране: «Я не буду говорить о том, что я мог бы сделать всерьез. Действительно важное и нужное, для многих людей. Да, не стоит - это было бы напыщенно. Вот взять, казалось бы, пустяки: я не могу простить себе, что в свое время не написал, не пришел к таким людям, как Пастернак или Зощенко. Да-да, я понимаю, вас, снобов, шокирует это сопоставление. Дело не в этом. Никогда, вы понимаете, ни-ко-гда я уже не смогу сказать им, как я им благодарен, как счастлив, что я их современник. Или другое: я не написал ни одного письма своему другу, когда посадили его родителей. И не от трусости, нет! Просто я не люблю писать письма, не люблю эпистолярного жанра. И я, скотина, не сделал исключения для него. А ведь тогда одно мое письмо было важнее, чем всё наше общение потом... Эх, да мало ли!»
Эти сомнения, к сожалению, для многих актуальны и сегодня, когда в стране вновь есть (хотя и не в такой чудовищной форме) несменяемая и непогрешимая власть, культ личности правителя, политзаключенные, неподконтрольные обществу спецслужбы, цензура, разветвленная система доносительства (мониторинга), травля деятелей культуры за инакомыслие и проч. Спустя семьдесят пять лет после завершения Великой Отечественной войны гуманизм фронтовика Даниэля, награжденного медалью «За Отвагу», все так же чужд официозу. А откровение героя «Искупления» о том, что он учился свободе у незнакомого ему солдата Третьего рейха, альбом с рисунками которого он нашел, может вызвать приступ истерики у жрецов победобесия.
Между тем это признание в повести слишком прекрасно, чтобы его не процитировать: «Я таскал с собой альбом почти до самой демобилизации, пока замполит не отобрал. Нет, я не относился к войне так, как этот Фриц или Ганс. Я должен был воевать, и не только потому, что меня призвали. Эта война была моей войной. Я не жалел, что воюю. И не о войне думал я, снова и снова рассматривая альбом. Я понял, что немец боялся не смерти: он был в ужасе от того, что кто-то взял его за глотку и заставил подчиняться, сделал его несвободным. Может быть, с этого-то немца, брата моего во Искусстве, и начались мои мысли о свободе и несвободе. Может быть, тогда-то и пришло мне впервые в голову, что умирать легче, чем быть в тюрьме. Может быть, именно с тех пор я стал осторожнее в разговорах, оберегая свою свободу».
Вообще Даниэль актуален не только своими идеями свободы и гражданского мужества, но, прежде всего, своим художественным языком. Читать его легко и интересно, историческая дистанция почти не ощущается. Любопытно, что в повести «Говорит Москва» он едва ли не положил начало целому жанру о легализации убийств в определенный день года. Конечно, фанаты сериала «Звездный путь» (1967) и триллера «Судная ночь» (2013) вряд ли читали Даниэля, зато сам он черпал вдохновение не столько в искусстве, сколько в самой советской действительности эпохи Большого террора и сталинщины, когда люди готовы были оправдать что угодно, ибо «правительству виднее». Как с горечью замечает герой об одном из таких конформистов-пропагандистов: «Завтра объявят День педераста, и он сразу за кисти схватится. Будет вычерчивать рост гомосексуализма по сравнению с 1913 годом. Я больше не хочу никого убивать. Не хо-чу!»
Небольшой рассказ «В районном центре» написан в духе Гоголя и Булгакова. Глава района товарищ Гайдуков неожиданно оказывается оборотнем, который время от времени превращается в кота и в таком виде расслабляется от паранойи будней, не теряя при этом хватки верного коммуниста-ленинца. Примечательно, что сатира Даниэля не злая, а вполне себе мягкая, предельно рефлексивная. Автор ни на чем не настаивает и не пытается «открыть глаза» читателей на происходящее. Скорее, он приглашает их к размышлению, сдержанно и спокойно. «А вам, читатель, приходилось ли встречаться с Государственностью? Думается, что человек, нос к носу столкнувшийся с Государственностью, должен испытывать то смешанное (как написал бы покойный Фадеев), то смешанное чувство благоговейного обожания, робости и умиления, какое испытывали паломничавшие полсотни лет назад в Ясную Поляну. Это чувство рождается, вероятно, из понимания сверхъестественности находящегося перед нами явления, его монументальности, его всеобъемлющей мощи, его поведения. Разумеется, Государственности чужды те трещины и изъяны, которые были в творчестве Л.Н. Толстого; поэтому она, Государственность, и вызывает в большей степени удивление, нежели Лев Николаевич. Удивление же, как нам кажется, есть фактор, еще не оцененный по достоинству человечеством».
Метафизика государства у Даниэля связана не столько с его демонизацией, сколько с ощущением неестественности и античеловечности происходящего. И это вызывает не столько гнев или страх, сколько чисто юношеское изумление и удивление, стремление понять абсурд реальности. А цена за такого рода знание всегда была высокой.
О, как безысходно поэту
В скользящей удавке загона,
Погоня, погоня по следу -
За горло клыками закона!
Задушен, застрелен, затравлен,
Замучен вопящей оравой…
…Но как безобидна расправа
В сравненье с посмертною славой…
Даниэль вовсе не убежден в честности Истории, которая дескать сама всё расставит на свои места и каждому воздаст должное. Он предвидит перемену политических декораций, при которых палачи присвоят и поднимут на знамя то, что прежде было растоптано. Его слова «Сегодняшние подонки / Цитируют Пастернака» созвучны тому, о чем пел Галич: «А над гробом встали мародёры / И несут почётный ка-ра-ул!» Да и новое убийство поэта, по его признанию, может случиться уже и после смерти. Тут всё зависит от настроения людей. Настроение же самого Даниэля великолепно передают и его талантливые переводы западных поэтов. Неслучайно сборник завершается переведенной им «Песенкой первого желания» Федерико Гарсиа Лорки, которая кончается такими словами: «Душа, золотись померанцем / Душа, любовью отсвечивай».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky