Леонид Зорин: "Цензура и искусство несовместимы"
Студентка 4 курса отделения культурологии Дарья Коржова в рамках работы над ВКР взяла интервью у Леонида Зорина, 20 января 2014 года. Леонид Генрихович Зорин (р. 1924) - драматург, поэт, прозаик. Автор 50 пьес, среди них - «Римская комедия», «Варшавская мелодия», «Царская охота», «Транзит», «Покровские ворота»; романов и повестей («Старая рукопись», «Странник», «Трезвенник», «Из жизни Ромина» и многих других).
- Леонид Генрихович, почему Вы на какое-то время перестали заниматься драматургией?
- Драматургия, я считаю, - дело молодых. Тут нужен молодой нерв, молодой драйв. Я очень долго занимался драматургией, написал 50 пьес, но уже давно занимаюсь прозой, ее у меня вышло уже 10 томов. Стоит признать, что мне было легче писать прозу, скорее потому, что она пришла уже на бесцензурную эпоху. Мои драматургические молодость и зрелость прошли, так сказать, в «пасти этого чудовища» - цензуры. За каждую реплику приходилось бороться, более того - за буквы. Смешно звучит, но это так. Пьеса «Дион» у меня кончалась тем, что главный герой говорил: «Ничего они с нами не сделают». После унизительных споров разрешили оставить «ничего ОН с нами не сделает», видимо, чтобы не было обобщения. Вот в таком цензурном аду нелепо, глупо, по-идиотски прошла жизнь, лучшее время, когда были еще энергия и силы. Цензура и искусство несовместимы. Говорят, что цензура дает дополнительный драйв, нерв, силу сопротивления, в какой-то степени так и есть, она закаляет характер, но это сплошные унижения, вечная борьба, не говорю уже, что эта мясорубка ускорила кончины самых любимых людей: Р. Симонова, А. Лобанова, Ю. Завадского.
- Вымышлена ли история, изложенная в «Гостях»?
- Подобных историй в то время было очень много. Эта история еще смягчена. Адвоката, которого выкинули из коллегии, я знал. Нас свзывали очень добрые отношения. Это был киевский адвокат Марсель Павлович Городисский, которому запретили заниматься адвокатской деятельностью. Он был большой любитель театра, как оказалось, драматургии, мой поклонник. Я стал невольным свидетелем его драмы, и она так во мне отозвалась, что я написал пьесу «Гости». Я писал ее в феврале-марте 1953 года, в сущности, совсем скоро после похорон Сталина. Берия был еще у власти, все еще было достаточно смутно. И уже в конце 1953 «Гостей» стали ставить. Сразу же после первого спектакля пришлось пережить разгром спектакля и пьесы. Видимо, дело было в том, что впервые оказалось сформулировано то, что было болезненно для системы, а именно понятие «нового класса», сказано о его перерождении. Тем более, все это совпало с тем, что в это же время Милован Джилас выпустил свою работу о «Новом классе».
Я помню, какой горячий прием вызвал спектакль в БДТ и что было в зале после второго акта, который заканчивался репликой Варвары: «Господи, до чего ненавижу буржуев!». Конечно, безнаказанно пройти это не могло. Помню, как ко мне подвели актрису Ленинградского БДТ Е. Грановскую, ей тогда оставалось жить совсем немного времени, она перекрестила меня и сказала: «Боже, что с вами будет!» И все, кстати, вышло, как она предчувствовала. Примерно в тот же период, Лобанов, который ставил этот спектакль в Москве, сказал мне: «Замахиваемся мы с вами на опасную твердыню, но будем с достоинством принимать события». Мы с достоинством и приняли. Мне потом не раз поминали, что я ни словом никогда не реагировал на критику, ни разу так и не покаялся. И печать неистовствовала: «молчит», «отмалчивается», тем не менее, я так и не сказал, что я отрекаюсь от пьесы, что понял свою ошибку - удержался.
- Ставили ли «Гостей» после премьеры в 1954 году?
- Их во второй раз поставил Владимир Андреев в Малом театре в 1989-1990 гг. Но естественно она не имела уже такого воздействия. Сейчас «Гостей» не ставят.
- Как Вы можете объяснить подобную «заморозку» произведения?
- Тогда это был революционный акт. Вся партийная администрация была взбешена, тем, что я изобразил противоположную народу среду, которая живет своей жизнью, совершенно оторванной от жизни громадной страны. Об этом, в сущности, было сказано в первый раз, так уж получилось. Тридцать лет были сплошные гимны, сплошной пафос со всех театральных сцен, звучало, что в «нашей прекрасной стране можно петь и смеяться как дети». Сейчас я, конечно, смотрю на пьесу другими глазами: она чрезмерно публицистическая, чрезмерно запальчива. Все это должно было быть выражено тоньше, художественнее, но тогда это был крик, вырвавшийся из сдавленного горла, первый крик после тридцатилетнего молчания. Пьеса была не столько художественным, сколько политическим актом. Это был, конечно, вызов, и как вызов пьеса и была воспринята всей этой политической верхушкой. Выходили целые полосы газет, посвященные этому спектаклю, постановление было принято специально. Моя фамилия стала в ту пору едва ли не нарицательной: «эти зорины», «несмотря на происки зориных». В общем, чудом не загремел. С моими пьесами часто потом так было. С «Гостями» было, конечно, жестче, потому что случилось это в первый раз, а главное - бюрократия восприняла пьесу как личное оскорбление.
Я помню, меня пригласил пообедать Константин Симонов, он был тогда первым заместителем Александра Фадеева. Союз писателей в то время был очень иерархической организацией, даже шутили, что скоро писателям будут присваивать звания. Симонов предложил мне пообедать в клубе Союза писателей на Поварской. Все смотрели на наш столик: сидит второй человек Союза, о чем-то он беседует сникому неизвестным молодым человеком. Должен сказать, что сам Симонов вызывал у меня симпатию на фоне всей этой оголтелой шайки: Софроновы, Суровы, им подобные - это были откровенные черносотенцы, при этом малограмотные. Симонов как-никак был из князей Оболенских, чувствовалась «косточка»; и вообще, в нем было много привлекательных черт. Конечно, Симонов - фигура по-своему трагическая. Он был способный человек, в нем было и безусловное дарование, и темперамент. В нормальных условиях мог родиться очень серьезный писатель, но ему не повезло в том, что ему повезло.
А повезло ему в том, что его полюбил Сталин, который вообще-то и не знал, что это такое - «любовь». Я дебютировал как драматург на сцене Малого театра в 1949 г. в самое драматическое, а попросту - в чудовищное время - в год «борьбы с космополитами». В 1953 г. начался медленный откат, но вообще работать тогда в литературе было словно ходить по минному полю.И вдруг появляется пьеса «Гости» и, в сущности, говорит, что появился «новый класс», который переродился. Чего я мог ожидать? Я был молод, неосторожен, но Лобанова - хотя он был опытный - как художника потянуло. Из-за «Гостей» он потерял театр Ермоловой, который создал. Вот о нем я до сих пор горюю, а сам все же рад, что получил этот опыт, что написал об этом явлении в этой молчаливой стране. Симонов мне тогда сказал: «У меня есть опасения, что вы натравливаете часть народа на другую его часть. Я говорю это не потому, что я человек состоятельный». Я ему ответил, что «тоже не бедный человек, просто есть явление, которое я как реалистический писатель описываю». Он отнесся с симпатией к этому. Его задушила барская любовь, шесть сталинских премий.
- Сколько Вы писали пьесу?
- Около трех недель. Пьесу «Добряки» (восемнадцать лет шла в театре Советской армии) я вообще написал за шесть дней. Конечно, это объясняется крайней молодостью, но, надо заметить, пьесы вообще пишутся быстро. Пьеса как бы выплескивается, ее можно долго обдумывать, но когда вы садитесь «сдавать текст», вы уже в состоянии драйва. Поэтому я глубоко убежден, что драматургия - это дело молодых.
- Мы говорим о далеком прошлом, а что происходит в Вашей литературной жизни сейчас?
- Сейчас я продолжаю писать, но уже прозу. Вышло много рассказов, повестей, романов, но, как ни странно, в этом году неожиданно потянуло к диалогу. И написал я пьесу; она появится в ноябрьской книжке журнала «Знамя», с которым меня связывает многолетняя тесная дружба.
- Леонид Генрихович, почему Вы на какое-то время перестали заниматься драматургией?
- Драматургия, я считаю, - дело молодых. Тут нужен молодой нерв, молодой драйв. Я очень долго занимался драматургией, написал 50 пьес, но уже давно занимаюсь прозой, ее у меня вышло уже 10 томов. Стоит признать, что мне было легче писать прозу, скорее потому, что она пришла уже на бесцензурную эпоху. Мои драматургические молодость и зрелость прошли, так сказать, в «пасти этого чудовища» - цензуры. За каждую реплику приходилось бороться, более того - за буквы. Смешно звучит, но это так. Пьеса «Дион» у меня кончалась тем, что главный герой говорил: «Ничего они с нами не сделают». После унизительных споров разрешили оставить «ничего ОН с нами не сделает», видимо, чтобы не было обобщения. Вот в таком цензурном аду нелепо, глупо, по-идиотски прошла жизнь, лучшее время, когда были еще энергия и силы. Цензура и искусство несовместимы. Говорят, что цензура дает дополнительный драйв, нерв, силу сопротивления, в какой-то степени так и есть, она закаляет характер, но это сплошные унижения, вечная борьба, не говорю уже, что эта мясорубка ускорила кончины самых любимых людей: Р. Симонова, А. Лобанова, Ю. Завадского.
- Вымышлена ли история, изложенная в «Гостях»?
- Подобных историй в то время было очень много. Эта история еще смягчена. Адвоката, которого выкинули из коллегии, я знал. Нас свзывали очень добрые отношения. Это был киевский адвокат Марсель Павлович Городисский, которому запретили заниматься адвокатской деятельностью. Он был большой любитель театра, как оказалось, драматургии, мой поклонник. Я стал невольным свидетелем его драмы, и она так во мне отозвалась, что я написал пьесу «Гости». Я писал ее в феврале-марте 1953 года, в сущности, совсем скоро после похорон Сталина. Берия был еще у власти, все еще было достаточно смутно. И уже в конце 1953 «Гостей» стали ставить. Сразу же после первого спектакля пришлось пережить разгром спектакля и пьесы. Видимо, дело было в том, что впервые оказалось сформулировано то, что было болезненно для системы, а именно понятие «нового класса», сказано о его перерождении. Тем более, все это совпало с тем, что в это же время Милован Джилас выпустил свою работу о «Новом классе».
Я помню, какой горячий прием вызвал спектакль в БДТ и что было в зале после второго акта, который заканчивался репликой Варвары: «Господи, до чего ненавижу буржуев!». Конечно, безнаказанно пройти это не могло. Помню, как ко мне подвели актрису Ленинградского БДТ Е. Грановскую, ей тогда оставалось жить совсем немного времени, она перекрестила меня и сказала: «Боже, что с вами будет!» И все, кстати, вышло, как она предчувствовала. Примерно в тот же период, Лобанов, который ставил этот спектакль в Москве, сказал мне: «Замахиваемся мы с вами на опасную твердыню, но будем с достоинством принимать события». Мы с достоинством и приняли. Мне потом не раз поминали, что я ни словом никогда не реагировал на критику, ни разу так и не покаялся. И печать неистовствовала: «молчит», «отмалчивается», тем не менее, я так и не сказал, что я отрекаюсь от пьесы, что понял свою ошибку - удержался.
- Ставили ли «Гостей» после премьеры в 1954 году?
- Их во второй раз поставил Владимир Андреев в Малом театре в 1989-1990 гг. Но естественно она не имела уже такого воздействия. Сейчас «Гостей» не ставят.
- Как Вы можете объяснить подобную «заморозку» произведения?
- Тогда это был революционный акт. Вся партийная администрация была взбешена, тем, что я изобразил противоположную народу среду, которая живет своей жизнью, совершенно оторванной от жизни громадной страны. Об этом, в сущности, было сказано в первый раз, так уж получилось. Тридцать лет были сплошные гимны, сплошной пафос со всех театральных сцен, звучало, что в «нашей прекрасной стране можно петь и смеяться как дети». Сейчас я, конечно, смотрю на пьесу другими глазами: она чрезмерно публицистическая, чрезмерно запальчива. Все это должно было быть выражено тоньше, художественнее, но тогда это был крик, вырвавшийся из сдавленного горла, первый крик после тридцатилетнего молчания. Пьеса была не столько художественным, сколько политическим актом. Это был, конечно, вызов, и как вызов пьеса и была воспринята всей этой политической верхушкой. Выходили целые полосы газет, посвященные этому спектаклю, постановление было принято специально. Моя фамилия стала в ту пору едва ли не нарицательной: «эти зорины», «несмотря на происки зориных». В общем, чудом не загремел. С моими пьесами часто потом так было. С «Гостями» было, конечно, жестче, потому что случилось это в первый раз, а главное - бюрократия восприняла пьесу как личное оскорбление.
Я помню, меня пригласил пообедать Константин Симонов, он был тогда первым заместителем Александра Фадеева. Союз писателей в то время был очень иерархической организацией, даже шутили, что скоро писателям будут присваивать звания. Симонов предложил мне пообедать в клубе Союза писателей на Поварской. Все смотрели на наш столик: сидит второй человек Союза, о чем-то он беседует сникому неизвестным молодым человеком. Должен сказать, что сам Симонов вызывал у меня симпатию на фоне всей этой оголтелой шайки: Софроновы, Суровы, им подобные - это были откровенные черносотенцы, при этом малограмотные. Симонов как-никак был из князей Оболенских, чувствовалась «косточка»; и вообще, в нем было много привлекательных черт. Конечно, Симонов - фигура по-своему трагическая. Он был способный человек, в нем было и безусловное дарование, и темперамент. В нормальных условиях мог родиться очень серьезный писатель, но ему не повезло в том, что ему повезло.
А повезло ему в том, что его полюбил Сталин, который вообще-то и не знал, что это такое - «любовь». Я дебютировал как драматург на сцене Малого театра в 1949 г. в самое драматическое, а попросту - в чудовищное время - в год «борьбы с космополитами». В 1953 г. начался медленный откат, но вообще работать тогда в литературе было словно ходить по минному полю.И вдруг появляется пьеса «Гости» и, в сущности, говорит, что появился «новый класс», который переродился. Чего я мог ожидать? Я был молод, неосторожен, но Лобанова - хотя он был опытный - как художника потянуло. Из-за «Гостей» он потерял театр Ермоловой, который создал. Вот о нем я до сих пор горюю, а сам все же рад, что получил этот опыт, что написал об этом явлении в этой молчаливой стране. Симонов мне тогда сказал: «У меня есть опасения, что вы натравливаете часть народа на другую его часть. Я говорю это не потому, что я человек состоятельный». Я ему ответил, что «тоже не бедный человек, просто есть явление, которое я как реалистический писатель описываю». Он отнесся с симпатией к этому. Его задушила барская любовь, шесть сталинских премий.
- Сколько Вы писали пьесу?
- Около трех недель. Пьесу «Добряки» (восемнадцать лет шла в театре Советской армии) я вообще написал за шесть дней. Конечно, это объясняется крайней молодостью, но, надо заметить, пьесы вообще пишутся быстро. Пьеса как бы выплескивается, ее можно долго обдумывать, но когда вы садитесь «сдавать текст», вы уже в состоянии драйва. Поэтому я глубоко убежден, что драматургия - это дело молодых.
- Мы говорим о далеком прошлом, а что происходит в Вашей литературной жизни сейчас?
- Сейчас я продолжаю писать, но уже прозу. Вышло много рассказов, повестей, романов, но, как ни странно, в этом году неожиданно потянуло к диалогу. И написал я пьесу; она появится в ноябрьской книжке журнала «Знамя», с которым меня связывает многолетняя тесная дружба.