Светлана Фанталис о 1970-х гг.: "Мы знали, что те, кого запрещают, умнее и лучше тех, кто запрещает"
Светлана Григорьевна Фанталис, 1943 года рождения. В 1970-1980-е годы - старший инженер Всесоюзного научно-исследовательского института радиационной техники (ВНИИРТ). Ниже размещен фрагмент ее воспоминаний об эпохе Застоя в СССР. Текст приводится по изданию: Дубнова М., Дубнов А. Танки в Праге, Джоконда в Москве. Азарт и стыд семидесятых. - М.: Время, 2007.
Высоцкого я узнала как поэта только после его смерти. До этого я его не любила, потому что не любила блатные песни. Мы в детстве жили
в комнате в бараке, так что я знала об уголовниках без романтики. Хотя, конечно, пела их песни:
Как бы ни был мой приговор строг,
Я вернусь на родимый порог,
И, тоскуя по ласке твоей,
Я в окно постучу. Ча-ча-ча.
Эти песни нельзя было не петь, потому что нельзя было выделяться: везде и всегда существует метод забивания гвоздей, у кого шляпка торчит, тому ее быстрее снимают. На следующий день после похорон Высоцкого у нас на работе вывесили огромную, склеенную из нескольких листов ватмана, стенгазету. Она заняла почти всю стену длинного коридора, в который выходили двери канцелярии, бухгалтерии, всех «главных» кабинетов. В газете были стихи Высоцкого и других людей, посвященные Высоцкому: вся страна тогда писала стихи. Фотографии Высоцкого из домашних архивов. Наш начальник, гэбист, Владимир Ильич, три дня ходил мимо, а потом все-таки сказал ребятам: «Ну ладно, хватит. Три дня повисело - и хватит. Снимайте».
На работе мы много говорили о книгах, о фильмах. Было много обязательного к прочтению, к просмотру. Например, нам звонили из Дубны, Обнинска и говорили, что у них пойдет фильм Тарковского. И тогда мы от работы заказывали автобус и ехали смотреть. И совершенно было не страшно. Когда в «Новом мире» вышли «Мартовские иды» Торнтона Уайлдера, мой начальник подошел ко мне: «Ты читала?» - «Читала». - «Пойдем, поговорим...» И мы выходили и говорили об Уайлдере. Обсуждали. Я люблю Уайлдера, хотя он будто смотрит на нас с другой планеты... Однажды на работе я выбросила в корзину для бумаг какие-то секретные данные. Это стало известно, заварилась каша, но начальник «отбил», и меня не наказали. Однако с тех пор к секретам близко не подпускали, и я занималась составлением аналитических отчетов по опубликованным источникам. Но я ухитрялась так составлять эти отчеты, что их тут же засекречивали... Из почти несекретных источников я делала секретные выводы.
То же самое получалось с литературой. Мы переплетали журналы, читали книги. Помню, как читали книгу о поэзии Возрождения и спорили, не понимая, где там поэзия и где - Возрождение... Нам многое было навязано. Мне стало страшно, когда я прочла «Историю Пугачевского бунта». И вдруг Пушкин очаровался Пугачевым в «Капитанской дочке». Получалось, что он мог подчиниться любому тирану... Пушкин - странная фигура в нашей культуре. Хотел очаровать царя, а тот после заметил: «Поэты на стол вспрыгивают». Гений простодушен, а Пушкин не был простодушным, он поверял алгеброй гармонию, когда писал, что «поэзия должна быть глуповата»... Когда сын учился в школе, у меня всегда были конфликты с его учительницей литературы. Она писала ему замечания: «Старается выражать свои мысли, но они не оригинальны».
В нашей компании были филологи, журналисты. Мы говорили обо всем, и уровень наших разговоров был выше, чем уровень официальной критики, хотя я покупала и «Театр», и «Театральную жизнь», и «Вопросы литературы»... Не было критика, которому я бы полностью доверяла. Я читала и Туровскую, и Крымову, Рассадина... Но я с большим удовольствием прочту Германа о Тарковском, чем какого-нибудь «специалиста»... Мы много спорили. Причем не только друг с другом, но и с Толстым, и с Достоевским... Достоевский может вызывать злобу своими бесконечными припадками... А вот с Буниным не о чем спорить, с ним согласен. Да кажется, что и у него не возникало потребности в диалоге, он был трибун.
Журнал «Москва» с «Мастером» я выменяла в одной санаторной библиотеке на том Толстого. Переплела и всегда носила с собой. «Доктора Живаго» мне дал один приятель. Предупредил: «Если у меня найдут, скажу: «Нашел на помойке», а если у тебя, скажи: «Нашла в автобусе»». А вообще было несколько формул «на всякий случай»: «Одна сволочь дала почитать» или «В почтовый ящик положили». Страх был, разумеется, но как-то мы не попадались. Муж на работе переснял на фотопленку «Новый завет» и всем нашим друзьям сделал по копии. А в транспорте у меня хватало ума не читать. Однажды мне на одну ночь дали «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург. Я прочла и подумала: ведь человек писал - не боялся, значит, надо найти еще кого-то, кому до утра можно дать прочесть. О наших соседях тогда я знала только, что они - евреи, и что у них приятные лица. И я позвонила им в дверь и протянула книгу: «Читайте!» Они к утру прочитали, вернули, а на следующий день звонок в дверь: они принесли мне «Реквием» Ахматовой.
Мы читали «ГУЛАГ», но гораздо более сильное впечатление на меня произвели рассказы Шаламова и книга Ефросиньи Керсновской «Наскальная живопись» - она в «Огоньке» печаталась. Мы сопереживали. А сейчас я никому не могу сопереживать. Сейчас в телевизоре сидит человек, у него все карманы набиты истинами. И мне неинтересно. У меня был приятель, который мог достать книгу на черном рынке. И вот я его однажды увидела на Кузнецком и закричала: «Сашка! Мне нужно то-то и то-то!» А он мне шипит: «Тише!» У них там конкуренция была сильная среди «жуков», его даже били несколько раз... И тогда я кинулась к Саше на шею и стала нашептывать свой заказ. А подруга моя увидела это и изумилась: «Что ты ему уши гладишь?» Социальный подтекст мы не ловили. Нас интересовали более значимые вещи, более важные «для души». И Войновича я не могу читать: есть вещи, которые - нельзя, и это надо чувствовать. На Великой Отечественной погибли миллионы...
Мы тянулись все прочесть, это было модно, было неудобно что-то не читать, не знать. Мы твердо знали, что те, кого запрещают, умнее и лучше тех, кто запрещает. Был понятен уровень. А сейчас важно, кто что курит, у кого какая машина, а не кто что читает. А тогда я читала все время. Придешь с работы, пьешь чай - читаешь, вечером уложишь всех спать - опять читаешь. Я не была знакома ни с одним диссидентом, не читала «Метрополь». Гораздо позже я прочла и Максимова, и Владимова - но мне это показалось низким уровнем прозы. Мы зачитывались Бёллем, Булгаковым, Уайлдером... Мы были счастливы: нас дома ждали те писатели, которые хотели с тобой разговаривать... А театры я не любила. Помню, что ушла со спектакля «104 страницы про любовь», все показалось очень неестественным.
На Восьмое марта мне муж подарил билет на Таганку на «Мастера». И я ушла с первого отделения, это было невозможно смотреть. В фойе столкнулась с Любимовым. Он поинтересовался, почему я ухожу, и я наврала что-то про электричку, или про поезд... А многие считали, что на Таганке - свежий воздух... Мы ходили в кино, интересовались этим. Например, внимательно читали книгу «Кино Великобритании». Кто сейчас стал бы это читать, кому это интересно? А тогда мы твердо знали десятку лучших кинорежиссеров: Феллини, Антониони, Куросава, Тарковский, Герман... А сейчас - кто? Только специалисты знают, наверное.
Когда я лежала в больнице, то написала письмо Андрею Тарковскому. О его фильмах, о том, что я думаю... И в конце оставила свой телефон. И в тот день, когда меня выписали, не успела я войти в квартиру, как раздался телефонный звонок. «Алло, это Андрей Тарковский...» Я онемела от неожиданности. Он спросил: «Вам неудобно сейчас говорить? Мне перезвонить?» Я сказала: «Да». Он потом перезвонил, и мы стали общаться. Моя подруга, журналист, несколько раз брала интервью у Плисецкой, и ее удивила уверенность балерины в своей избранности. Но Плисецкая не говорила глупостей. Она сказала подруге: «Закройте рот!» - «Как только смогу, обязательно это сделаю».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky
Высоцкого я узнала как поэта только после его смерти. До этого я его не любила, потому что не любила блатные песни. Мы в детстве жили
в комнате в бараке, так что я знала об уголовниках без романтики. Хотя, конечно, пела их песни:
Как бы ни был мой приговор строг,
Я вернусь на родимый порог,
И, тоскуя по ласке твоей,
Я в окно постучу. Ча-ча-ча.
Эти песни нельзя было не петь, потому что нельзя было выделяться: везде и всегда существует метод забивания гвоздей, у кого шляпка торчит, тому ее быстрее снимают. На следующий день после похорон Высоцкого у нас на работе вывесили огромную, склеенную из нескольких листов ватмана, стенгазету. Она заняла почти всю стену длинного коридора, в который выходили двери канцелярии, бухгалтерии, всех «главных» кабинетов. В газете были стихи Высоцкого и других людей, посвященные Высоцкому: вся страна тогда писала стихи. Фотографии Высоцкого из домашних архивов. Наш начальник, гэбист, Владимир Ильич, три дня ходил мимо, а потом все-таки сказал ребятам: «Ну ладно, хватит. Три дня повисело - и хватит. Снимайте».
На работе мы много говорили о книгах, о фильмах. Было много обязательного к прочтению, к просмотру. Например, нам звонили из Дубны, Обнинска и говорили, что у них пойдет фильм Тарковского. И тогда мы от работы заказывали автобус и ехали смотреть. И совершенно было не страшно. Когда в «Новом мире» вышли «Мартовские иды» Торнтона Уайлдера, мой начальник подошел ко мне: «Ты читала?» - «Читала». - «Пойдем, поговорим...» И мы выходили и говорили об Уайлдере. Обсуждали. Я люблю Уайлдера, хотя он будто смотрит на нас с другой планеты... Однажды на работе я выбросила в корзину для бумаг какие-то секретные данные. Это стало известно, заварилась каша, но начальник «отбил», и меня не наказали. Однако с тех пор к секретам близко не подпускали, и я занималась составлением аналитических отчетов по опубликованным источникам. Но я ухитрялась так составлять эти отчеты, что их тут же засекречивали... Из почти несекретных источников я делала секретные выводы.
То же самое получалось с литературой. Мы переплетали журналы, читали книги. Помню, как читали книгу о поэзии Возрождения и спорили, не понимая, где там поэзия и где - Возрождение... Нам многое было навязано. Мне стало страшно, когда я прочла «Историю Пугачевского бунта». И вдруг Пушкин очаровался Пугачевым в «Капитанской дочке». Получалось, что он мог подчиниться любому тирану... Пушкин - странная фигура в нашей культуре. Хотел очаровать царя, а тот после заметил: «Поэты на стол вспрыгивают». Гений простодушен, а Пушкин не был простодушным, он поверял алгеброй гармонию, когда писал, что «поэзия должна быть глуповата»... Когда сын учился в школе, у меня всегда были конфликты с его учительницей литературы. Она писала ему замечания: «Старается выражать свои мысли, но они не оригинальны».
В нашей компании были филологи, журналисты. Мы говорили обо всем, и уровень наших разговоров был выше, чем уровень официальной критики, хотя я покупала и «Театр», и «Театральную жизнь», и «Вопросы литературы»... Не было критика, которому я бы полностью доверяла. Я читала и Туровскую, и Крымову, Рассадина... Но я с большим удовольствием прочту Германа о Тарковском, чем какого-нибудь «специалиста»... Мы много спорили. Причем не только друг с другом, но и с Толстым, и с Достоевским... Достоевский может вызывать злобу своими бесконечными припадками... А вот с Буниным не о чем спорить, с ним согласен. Да кажется, что и у него не возникало потребности в диалоге, он был трибун.
Журнал «Москва» с «Мастером» я выменяла в одной санаторной библиотеке на том Толстого. Переплела и всегда носила с собой. «Доктора Живаго» мне дал один приятель. Предупредил: «Если у меня найдут, скажу: «Нашел на помойке», а если у тебя, скажи: «Нашла в автобусе»». А вообще было несколько формул «на всякий случай»: «Одна сволочь дала почитать» или «В почтовый ящик положили». Страх был, разумеется, но как-то мы не попадались. Муж на работе переснял на фотопленку «Новый завет» и всем нашим друзьям сделал по копии. А в транспорте у меня хватало ума не читать. Однажды мне на одну ночь дали «Крутой маршрут» Евгении Гинзбург. Я прочла и подумала: ведь человек писал - не боялся, значит, надо найти еще кого-то, кому до утра можно дать прочесть. О наших соседях тогда я знала только, что они - евреи, и что у них приятные лица. И я позвонила им в дверь и протянула книгу: «Читайте!» Они к утру прочитали, вернули, а на следующий день звонок в дверь: они принесли мне «Реквием» Ахматовой.
Мы читали «ГУЛАГ», но гораздо более сильное впечатление на меня произвели рассказы Шаламова и книга Ефросиньи Керсновской «Наскальная живопись» - она в «Огоньке» печаталась. Мы сопереживали. А сейчас я никому не могу сопереживать. Сейчас в телевизоре сидит человек, у него все карманы набиты истинами. И мне неинтересно. У меня был приятель, который мог достать книгу на черном рынке. И вот я его однажды увидела на Кузнецком и закричала: «Сашка! Мне нужно то-то и то-то!» А он мне шипит: «Тише!» У них там конкуренция была сильная среди «жуков», его даже били несколько раз... И тогда я кинулась к Саше на шею и стала нашептывать свой заказ. А подруга моя увидела это и изумилась: «Что ты ему уши гладишь?» Социальный подтекст мы не ловили. Нас интересовали более значимые вещи, более важные «для души». И Войновича я не могу читать: есть вещи, которые - нельзя, и это надо чувствовать. На Великой Отечественной погибли миллионы...
Мы тянулись все прочесть, это было модно, было неудобно что-то не читать, не знать. Мы твердо знали, что те, кого запрещают, умнее и лучше тех, кто запрещает. Был понятен уровень. А сейчас важно, кто что курит, у кого какая машина, а не кто что читает. А тогда я читала все время. Придешь с работы, пьешь чай - читаешь, вечером уложишь всех спать - опять читаешь. Я не была знакома ни с одним диссидентом, не читала «Метрополь». Гораздо позже я прочла и Максимова, и Владимова - но мне это показалось низким уровнем прозы. Мы зачитывались Бёллем, Булгаковым, Уайлдером... Мы были счастливы: нас дома ждали те писатели, которые хотели с тобой разговаривать... А театры я не любила. Помню, что ушла со спектакля «104 страницы про любовь», все показалось очень неестественным.
На Восьмое марта мне муж подарил билет на Таганку на «Мастера». И я ушла с первого отделения, это было невозможно смотреть. В фойе столкнулась с Любимовым. Он поинтересовался, почему я ухожу, и я наврала что-то про электричку, или про поезд... А многие считали, что на Таганке - свежий воздух... Мы ходили в кино, интересовались этим. Например, внимательно читали книгу «Кино Великобритании». Кто сейчас стал бы это читать, кому это интересно? А тогда мы твердо знали десятку лучших кинорежиссеров: Феллини, Антониони, Куросава, Тарковский, Герман... А сейчас - кто? Только специалисты знают, наверное.
Когда я лежала в больнице, то написала письмо Андрею Тарковскому. О его фильмах, о том, что я думаю... И в конце оставила свой телефон. И в тот день, когда меня выписали, не успела я войти в квартиру, как раздался телефонный звонок. «Алло, это Андрей Тарковский...» Я онемела от неожиданности. Он спросил: «Вам неудобно сейчас говорить? Мне перезвонить?» Я сказала: «Да». Он потом перезвонил, и мы стали общаться. Моя подруга, журналист, несколько раз брала интервью у Плисецкой, и ее удивила уверенность балерины в своей избранности. Но Плисецкая не говорила глупостей. Она сказала подруге: «Закройте рот!» - «Как только смогу, обязательно это сделаю».
Вы также можете подписаться на мои страницы:
- в контакте: http://vk.com/podosokorskiy
- в телеграм: http://telegram.me/podosokorsky
- в одноклассниках: https://ok.ru/podosokorsky