Маэстро
Есть люди, встреча с которыми переворачивает жизнь. И неважно, что некоторые из них умерли и встретиться с ними можно только в пространстве их творчества: в музыке, книгах или картинах. Важно совсем другое, а именно то, какими в результате становимся мы. Вдвойне прекрасно, когда с этими людьми можно дружить в реальности; пускай даже эта дружба будет совсем короткой, в несколько встреч…
Вчера у меня умер друг: от рака. В Нью-Йорке, на Пятой Авеню. Последний из друзей юности, один из немногих, с кем бы хотелось поговорить, даже не поговорить - просто помолчать. Маэстро уходящей эпохи…
Часть первая
Если хочешь увидеть, как падает снег твоей юности, приходи к Дому масонов в Верхнем городе Минска…
Андрею, до востребования,
Минск, 80-е, XX век
Привет, бро!
Пишу тебе из 10-х годов XXI столетия. Мир изменился, но жить по-прежнему в кайф. Я все плыву по течению день за днем, минута за минутой. Плыву без всякой цели, ведь куда бы ни завела меня дорога, я по-прежнему остаюсь дома.
Бывай, Маэстро! Позже!..
Теплым июньским вечером я возвращался домой через двор на соседней улице. Вроде и не далеко, но это место было мне почти не знакомо. И школа, и ближайшая автобусная остановка располагались по другую сторону от дома. А здесь, не считая белого забора, за которым располагалась воинская часть, в общем, и не было ничего интересного. Окна с геранью на подоконниках, балконы с бельем и кусты отцветшей сирени в палисаднике… Обычный двор рабочей окраины, скучный городской вечер.
Слева от голубятни группа пацанов моего возраста лениво перебрасывалась замызганной консервной банкой. После одного из ударов банка отлетела, подпрыгивая, ко мне.
- Эй, маэстро, подбей банку! - прозвучал чей-то доброжелательный голос.
Я обернулся. Один из четверых, с волосами до плеч и живыми глазами, приветливо помахал рукой и улыбнулся. Я улыбнулся в ответ и подал ногой банку в его сторону.
- Иди к нам, - кивнул он. - Как тебя зовут?
- Филмор, - вырвалось у меня. Я тут же поправился: - Вова.
- А я Андрей. Это Витя, Сергей и Женя, - он сделал обводящий жест рукой, словно заключая меня в круг единомышленников, и повторил: - присоединяйся!
Я подошел к парням и одну за другой пожал протянутые руки. Витя был самый невысокий из них. Сергей выглядел старше остальных, темноволосый, с пробивающимися усами над верхней губой. У Жени были светлые, почти белые, вьющиеся волосы.
- Играешь в пекаря?
- А то!
Откуда-то из кустов Сергей достал видавшую виды биту и протянул мне:
- Ты в игре!..
- “Tu es en le jeu!”(«Ты в игре!» (фр.)), - через много лет повторили мне в маленьком нормандском городке, когда я, разговорившись за выпивкой с местными рыбаками, попросил их взять с собой в море.
Было ветрено. Кутаясь в воротник куртки, я глядел на белые барашки волн и удаляющийся берег, размышляя о той цепочке случайностей, что привела меня в Нормандию. О пролетевших месяцах парижской жизни, дружбе с Дмитрием Савицким и встречах с Вик. Маленькой грустной Вик, чья жизнь была вывернута в прошлое, словно второпях стянутая перчатка…
Мы встречались у нее на Монмартре. Если Вик не было дома, я отправлялся ее искать по сбегающим вниз улочкам и чаще всего находил в каком-нибудь маленьком кафе на Place Blanch с книжкой в руках и чашкой давно остывшего кофе на столике. Заказав кофе или бокал вина, я подсаживался рядом и ожидал, с интересом посматривая на прохожих, пока Вик интеллектуально насытится. Потом мы поднимались к ней каморку на чердаке в районе Moulin de la Galette и угощались пищей другого рода…
Иногда после секса она читала стихи. Печальные стихи о заколоченном доме с разбитыми окнами, о пожелтевших газетах с давно устаревшими новостями, о чашках с высохшей кофейной гущей и желтой листве, стучащей по крыше. О чем бы Вик не говорила в стихах, она вновь и вновь возвращалась к мыслям о непонятости другими, об одиночестве вдвоем и сожалению по ушедшим временам…
Эта тоска по прошлому доходила у нее до маниакальности: каждый раз, когда Вик обрезала волосы или ногти, она долго хранила их, не решаясь выкинуть, - ей казалось, что вместе с волосами она отрезала какую-то часть себя. То же самое и со старыми вещами. И порванные блузки, и прохудившееся белье, и даже старые туфли накапливались у нее в чулане вместе со стихами. Накапливались, чтобы никогда не исчезнуть…
Однажды в кафе, прервав наблюдения за прохожими и оставив тщетные попытки думать на другом языке, я спросил Вик, почему она так привязана к невозвратимому, почему не освободится от хлама и не заживет по новому. «Я слабость свою люблю, - ответила девушка, глядя на меня поверх томика Мураками. - Люблю, когда душа болит, когда тяжело...» (Харуки Мураками. Охота на овец) Только через полгода я узнал, что это была цитата…
Жалеть о прошлом? Такой мысли у нас даже не возникало. Как не возникало мыслей о коллекционировании старья. Мы жили здесь и сейчас, как живут цветы, кузнечики и стрижи. А значит, мы были свободны!
- Эй, маэстро! - позвонил Андрей. - Мы собираемся на «Паниковку» (Сквер у фонтана «Мальчик с лебедем» (Паниковский в детстве), одно из мест тусовки минских хиппи). Пойдешь с нами?
- Да.
- Тогда у метро минут через десять…
Когда я пришел, Андрей уже был на месте.
- Пойдем?
- Сейчас, - кивнул он, - Женю подождем.
Мы стояли у входа в метро, глазея по сторонам.
- Смотри, какая… - Андрей махнул рукой в сторону девушки в оранжевой куртке.
- Клеевая, - согласился я. Захотелось оставить друга и броситься следом за ней. Хотя нет, позже.
- Вот скажи, почему ты взял себе такой псевдоним?
- Не знаю. В романе «Тропик Козерога» у Генри Миллера есть воспоминание об улочках детства, в том числе и о маленькой, милой сердцу улочке Филмор Плэйс, исчезнувшей после того, как открыли Бруклинский мост и с Манхэттена хлынули переселенцы…. Тут что-то личное, на сердце легло…
- Вроде, как фильм твой, - кивнул Андрей, поправляя бандану. - А я думал, что Филмор Плэйс - какое-то вымышленное существо, вроде единорога…
- Может и так… - улыбнулся я.
Пришел Женя.
- Ну что, пошли?
- Пошли!
На «Паниковке» было тихо: ни ЙоЙо, ни детей цветов. Мы немного посидели на «летающей лавке» у фонтана, а потом решили переместиться к Дому масонов. Просто так, чтобы поменять сцену.
- Скажите, - начал Женя, когда мы зависли у Дома масонов, - неужели нам когда-нибудь придется вписаться в систему и морщить задницу всю сознательную жизнь?
Мы с Андреем переглянулись. Однажды мне приснился сон о заколдованном дворце, жители которого боялись выйти из здания. Боялись, потому что священник внушил им страх перед миром снаружи. И только несколько человек решились выбраться: выбраться, чтобы больше никогда не возвращаться. Этот сон перевернул меня, дал ощущение свободы: я не хотел бы, подобно какому-нибудь квадрату, провести жизнь взаперти, какой бы прекрасной ни казалась клетка изнутри или снаружи…
- Врубаешься, - Андрей расстегнул и снова застегнул косуху, - это все игры ума. Стоит ли беспокоиться о том, что может быть, а может и не быть?.. Расслабься, иди с потоком. Если приятно - делай! Не хочешь - не делай. Будешь ты квадратом, или сити трипи, или просто прекрасным человеком - все зависит только от тебя, от центровки твоего сознания, от того, что ты сам о себе думаешь. Но это все - в будущем, потом. А сейчас - будь реалистом!
- Разумно, - кивнул Женя и повернулся ко мне: - а ты что думаешь?
- Я про будущее не думаю, - улыбнулся я. - Поживем, увидим…
Порой я захожу в Христианию - просто так, чтобы подышать этим воздухом, воздухом прекрасных людей. Впрочем, воздух здесь везде свободный, как «праздник, который всегда с тобой». И если во времена Хэмингэуя этот праздник был в Париже, то теперь там словно затянувшееся похмелье. Того и гляди, придут официанты, чтобы убирать со столов и двигать мебель…
Другое дело - бурлящий, пульсирующий Нью-Йорк или энергичный Лондон. Но ничто не сравнится со сказочным, словно пряничным Копенгагеном! Маленькая бронзовая русалка на пристани, промытые каналы, босые улочки, бегущие вдоль разноцветных домов и дружелюбные лица… Город восторга; праздника, который вот-вот должен начаться.
- Передай мне носки, - попросила Оля после того, как мы вернулись из душа. - Они там, в верхнем ящике.
Я откинулся на левую сторону кровати и потянул, выдвигая, верхний ящичек прикроватной тумбочки. Взял светло-зеленые полосатые носочки и задвинул ящик (возле тумбочки лежали два использованных презерватива - утром выбросим).
- Держи, - протянул девушке, - мерзнешь?
- Мерзну, - серьезно ответила она, надевая оранжевый топик. - Каждый вечер, ближе к десяти часам. Меня даже озноб бьет.
- От чего?
- Не знаю. Зимой я будто накапливаю холод. Если вечером поставить ноги в горячую воду, по всему телу «бегут мурашки», и я чувствую, как холод выходит. Но все равно: после десяти вечера мне нужно укутаться во что-нибудь теплое. Поэтому я и сплю в носках и под двумя одеялами. Даже летом.
- Интересно, - удивился я. - Какая ты… особенная…
- Я знаю, - кивнула Оля. - Только все равно мерзну.
- Не тревожься. Сегодня я буду тебя греть…
Мы легли спать, но я еще долго не мог заснуть, думал о том, как мы познакомились, как пили кофе в маленькой кафешке у ратуши, и неожиданно для самого себя я сказал, что хотел бы разделить с ней день; вернее, и день, и ночь.… А она неожиданно согласилась. И потом ее рассказ о потерянной собачке, и слова о том, что она мерзнет по ночам…
Я приподнялся в постели и потрогал Олины лодыжки. Вот, вроде, и не было ничего особенного: я просто стал на колени, чтобы погреть ее ноги. Просто тихонько растирал ладошками узкие девичьи ступни и думал о том, что нас связывает. Просто истаивал от нежности и света. Света, переполнявшего нас обоих…
И хотя мы встречались всего один раз, порой мне кажется, что эта встреча дала так много, как никакие другие…
Oh, bella, ciao, oh, bella, ciao, oh, bella, ciao, bella, ciao, bella, ciao, ciao, ciao…
Noi siamo libri la su montagna… («Oh, bella, ciao» - песня, ставшая гимном итальянских партизан)
Самым ярким событием детства был приезд итальянской делегации в наш летний лагерь. Дружелюбные люди, щедро расточающие улыбки, и их прощальная песня «Oh, bella, ciao». Песня, ставшая для меня маленьким глотком свободы и дверью в огромный Единый мир.
Такую же, если не больше, свободу дарило общение с друзьями юности, и, в первую очередь, с Андреем. Однажды он принес несколько отпечатанных на пишущей машинке стихотворений запрещенного писателя Юлия Даниэля (Был репрессирован во времена правления Хрущева и осужден на пять лет лагерей за то, что передал свои произведения для публикации на Запад). Стихотворений было немного, но что это были за стихи! «…Я ведь - не человек, Я твой окоп, Добро, Я - смотровая щель, Пушки твоей ядро, Камень в твоей праще!» (Юлий Даниэль. На библейские темы)
Маленький гимн человеческому достоинству, тому самому, что помогает не сгибаться, быть человеком, не смотря ни на что. Несколько слов правды, прививки от лжи.… И когда после этого меня тошнило три дня, я знал: выходит ложь. Меня рвало «совком», как рвет от несвежей, испорченной пищи. А значит, душа становилась свободной!
Мы сидели с пивом в «Карчме» в Троицком предместье. Прямо под лестницей на второй этаж.
- А что, - промолвил Андрей, провожая глазами очередную пару околгоченных женских ног, - скажи, что жить в кайф.
- Конечно, - улыбнулся я.
Подошел один из завсегдатаев, парень спортивного телосложения. Просто чтобы поздороваться. (Года два назад он также мимолетно окликнул меня на улице Богдановича: «Привет, что делаешь?» - «Собираюсь перебраться в Копегаген». - «А, ну ладно, увидимся…»)
- Как ты смотришь на то, - продолжил Андрей, - чтобы сходить куда-нибудь?
- Куда?
- Да, в общем, без разницы. В Киев, в Москву, в Питер…. Куда угодно!
Вот как получилось, что после первого курса института, когда другие парни потянулись в стройотряд, мы с Андреем отправились в Питер. На попутках, стопом.
Пейзажи и дальнобойщики сменяли друг друга, а мы все шли и шли. Сквозь время и птичье пение, дальше и дальше…. Отклонялись в сторону, раз даже ночевали в стогу сена, но все время ощущали какую-то удивительную легкость, открытость новому. Прежние представления о жизни, казалось, исчезли, и мы начали жить с чистого листа. «Научи меня жить, я ничего не умею…»
А потом был Питер, вечерний «Сайгон» , маленький двойной кофе и люди, удивительные люди - как подростки, так и солидные пятидесятилетние - совершенно небрежные в одежде. Везде витала атмосфера пофигизма и юные панки свободно общались с олдовыми хиппи. То тут, то там виднелись вплетенные в волосы фенечки и какие-то смешные значки, которые обитатели «Сайгона» прикрепляли где попало: кто на берете, а кто и на штанине у щиколотки. (Как-то во сне я нашел под кроватью целую коробку из-под ботинок таких значков, и, когда проснулся, совершенно не знал, что делать с этим богатством)
Мы уже собирались куда-нибудь на вписку, когда я увидел ее - слева от входа, в компании праздных ЙоЙо. Тоненькая, словно летящая, она казалась иностранкой посередине совка.
- Salut! - сказал я, подойдя к девушке. - Sa va?
- Что?
- Почему-то захотелось заговорить с тобой по-французски. Привет, говорю, как дела?
- Клево, просто взрыв!
- Куда идете?
- Идем с потоком, - пошутила она. - Пипл устраивают хепенинг на флэту. Пойдете с нами?
- Конечно!
Мы свернули с главной улицы и пошли дворами, мимо каких-то маленьких домиков, полуразрушенных лестниц и деревянных навесов на уровне второго этажа…. Потом была расслабленная вписка и хепенинг где-то на Лиговке в компании прекрасных людей, картины непризнанных художников и «Hotel Calufornia», песня, ставшая мелодией нашего путешествия. Все было кайфово и без напряга. А потом мы с Машей мягко выспались на чьей-то кровати.
Утром дети цветов собирались на залив. Пригласили и нас. Андрей согласился, а я… я решил проводить Машу, которая уезжала домой, в Москву. Может, и зря, но так хотелось продлить, отсрочить расставание, так хотелось вернуть невозвратимое…
Однажды в Сан-Франциско я пытался найти следы Лета Любви. Разлитая в воздухе ночная прохлада таяла в лучах восходящего солнца, а я бродил по Хайт-Эшбери и не находил ничего. Ничего, кроме запыленных холмов и нескольких подслеповатых магазинчиков с банданами, фенечками и «ловцами снов». Даже не знаю, что я думал найти, но явно что-то другое…
…You can check out any time you like
But you can never leave! (The Eagles. «Hotel Calufornia»)
Часть вторая
Stay hungry. Stay foolish
Steven Jobs
(«Оставайтесь голодными. Оставайтесь безрассудными» Стив Джобс)
Ну что, двинулись дальше?
Однажды мы выросли из детства. Естественно, это произошло не сразу, но, оглядевшись, соединив прожитые точки, я увидел, что мы стали не теми, что раньше. И осознал, что игры в безответственность, по сути, ничем не отличаются от игр в карьеру и зарабатывание денег, хотя, конечно, от последних хуже пахнет…
Шел дождь. Хмурый весенний дождь. Мы зашли в кафе «Зодчие», где взяли по пиву и присели за столик, покрытый клеенкой. Пригубив пиво и закурив, Андрей сказал, что Бук умер.
- Какой Бук?
- Ну, Буковский. Чарльз.
- А, - согласился я, - бывает.
- Точно, - кивнул он. - Ответ в дзенском духе.
Я смутно представлял, что такое дзен, и тогда Андрей в двух словах растолковал, что дзен - это даже не религия, это мировоззрение, взгляд на мир, как на шкатулку с чудесами, где в любой миг может случиться все, что угодно, в том числе и внезапное просветление, после которого человек уже никогда не будет прежним. И поскольку в тот день меня пару раз пробивало на изменение сознания, довольно скоро я понял, о чем идет речь: «Сидишь - и сиди себе; идешь - и иди себе. Главное - не суетись попусту»...
Той же ночью у меня почти открылся третий глаз. Но я проснулся, и он остался приоткрытым.
Мы жили рядом на Монпарнасе. Маленькая аспирантка Сорбонны, приехавшая из Хайфы изучать право и решившая поселиться в артистическом районе. И я, непонятно зачем явившийся в Париж. Просто выдалось свободных полгода. Полгода, которые я мог посвятить самому себе. Чем я занимался? Радовался! Наслаждался звуком, светом, запахом, вкусом. Жил Парижем, его домами, бульварами, ливнями вечерних огней, очаровательными маленькими кафешками, цветочными и овощными лотками… Жил этим, дышал полной грудью и ничего не хотел менять…
Она же была поглощена идеей Блаватской о преобразовании мира. Ей казалось, что человечество настолько погрязло в грехах, что в будущем (если мы не изменимся) нас ожидают страшные природные катаклизмы, вплоть до уничтожения Земли…. Эта мысль опутала девушку до такой степени, что она решила организовать Комитет по Спасению Человечества с перспективой обращения в свою идею половину населения планеты.
Предложение вступить в ее Комитет Керл сделала прямо за чашкой кофе в La Rotonde. При этом она достала из сумки толстую общую тетрадь.
- А что в тетради? - спросил я, наслаждаясь теплом осеннего вечера. Воздух дышал свежестью и покоем.
- Имена обратившихся, - деловито ответила девушка. - Я все подсчитала: если у каждого будет тетрадь с именами последователей, а у тех - свои тетради, то очень скоро мы охватим полмира…
- А в чем, собственно, суть того, что ты предлагаешь?
- Разве не знаешь? - удивилась она. - Мы боремся с «темными», теми, кто до сих пор не принял идею спасения человечества. Для этого каждую субботу в шесть утра по Гринвичу мы должны проводить спасительную медитацию. Вот текст медитации, - подала она размноженный на ксероксе листок бумаги. Бумажка была довольно потрепанной. - Перепиши, потом вернешь.
- Спасибо, - уклонился я от листка, - хотелось бы немного подумать.
- Потом, - продолжала Керл, неодобрительно поглядывая на меня, - мы обратимся к главам государств с предложением установить Единый день всемирной медитации, когда мы станем подключаться чакрами к энергии вселенной и транслировать через себя потоки…
- Так бы и сказала… - я хотел попрощаться, но вспомнил о переводе с иврита (приятель попросил помочь). - Слушай, ты же из Хайфы? Можешь посмотреть перевод, там строчек пятнадцать…
- Ну, нет, - высокомерно ответила «спасительница человечества». - Я даже за деньги не перевожу.
- А-а, ну ладно, - улыбнулся я. Собственно, чего я ожидал. Одержимость глобальными проектами чаще всего означает неумение (и нежелание) помогать ближним. Со всеми вытекающими…
Более того, размышлял я, возвращаясь домой по Rue de la Gaité, в Реальности не существует ни «темных» ни «не темных», и нет никакого зла, кроме того, что придумывает ум. Проект «космического масштаба», по сути, ничто иное, как пустое сотрясание воздуха. Двойственность, деление на «своих» и «чужих», непоколебимая убежденность в собственной правоте… - все это не может привести ни к чему, кроме кормления раздутого эго «спасателей».
Всё священно, всё - бесконечное Творчество, и мир совершенен каждый свой миг. Поэтому те, кто ищет перемен, должны изменить себя, а не наполнять чужие головы своими сомнениями и страхами. Хочешь медитировать - медитируй, но знай, что ты изменяешь не мир, но только самого себя. Не нужно претендовать на что-то большее.
Если же тебе хочется света, почему бы ни оставить мир в покое, таким, каков он есть, и любить его, и радоваться собственной к нему принадлежности?
Как-то во время сиесты я присел отдохнуть в маленьком скверике Кордовы. Палило солнце, в ветвях платанов, на земле лениво чирикали воробьи. Было жарко и душно.
Возле фонтанчика у входа прямо на земле сидел хиппи, голый по пояс (удивительно, как много в Андалузии прекрасных людей). У его ног лежала рыжая собака. Собачка поменьше, беленькая, с ошейником, все бегала по дорожкам, всматриваясь в сторону противоположного входа... Подбежит к фонтанчику, посмотрит на рыжую собаку и снова к дальнему выходу... Потом подошла к хиппи и улеглась рядом с рыжей.
Прошло минут двадцать-тридцать. Парень поднялся, надел рубашку и пошел на выход, рыжая собака побежала следом. Собачка с ошейником осталась («Потерялась», - подумал я, даже переживать начал).
Минуты через две возвращается хиппи и раздраженно говорит собачке: "Vaya, perro! Si que hay en tu cabeza? De que siempre piensas? Entonces vamos!" («Ну, ты даешь, собака! Что же у тебя в голове? О чем все время думаешь? Пойдем же!» (исп.)) Словно только ожидая этого приглашения, собачка вскочила и побежала к выходу, он отправился следом...
Вот еще случай…. Путешествуя по Европе, мы с Андреем добрались стопом до Малаги и зависли там на какое-то время. Закончились деньги, но почти сразу местные ЙоЙо показали, где находится ночлежка, и пожелали не париться насчет будущего: все разрешится само собой. А мы и не парились, мы просто шли с потоком.
Вечером знакомились с новыми соседями. Кого там только не было! Прекрасные люди, бесцельно кочующие по Андалузии, мигранты, терпеливо выжидающие три года для получения вида на жительство, потрепанные жизнью бомжи, профессиональные нищие, люди со справками об освобождении…. И если первое время я чувствовал себя немного не в своей тарелке, то Андрей сразу стал со всеми на дружеской ноге. Конечно, насколько позволяло знание испанского... А через пару дней я заметил, что обитатели ночлежки обращались к нему за советом. Более того, иногда даже казалось, что мы не просто так оказались в этой ночлежке, говорили на их языке и спали в одной спальне…
Года через два после описанного мне снова довелось побывать в Малаге. И там, на вокзале, показалось, что я встретил одного из наших прежних знакомых. Теперь он был ухожен, одет в дорогой костюм и шел куда-то, разговаривая с красивой спутницей. Я не могу поклясться, что это был он, но… мы переглянулись в толпе, как два заговорщика.
Когда нам было лет по шестнадцать, мы думали, что знаем о любви всё. По двое, по трое мы с парнями ходили по минским улицам и, увидев красивую девушку, переглядывались и заговорщицки улыбались друг другу. Уж мы-то знали…
Только через пару лет у меня случился первый сексуальный опыт и, когда мы с девушкой остались наедине, я не смог придумать ничего умнее, кроме как «ты умеешь употреблять секс? научишь меня?» (девочку звали Таня, и она была абитуриенткой института народного хозяйства).
А теперь.… Теперь я думаю, что знаю о любви совсем немного. Что касается всего того, о чем мы «знали» в шестнадцать лет, придерживаюсь мнения Андрея: «Когда работу, секс и жизнь воспринимаешь как игру, изменяется и работа, и секс, и жизнь»…
Бурлящий, кричащий, звенящий, блестящий, летящий Манхэттен. Прогулки по Пятой Авеню, зигзагами через Washington Square Park, Times Square, Kips Bay, Stuyvesant Park, Lincoln Square, Carl Schurz Park и дальше, до самой Harlem River, и обратно по Бродвею, для Бродвея, вместе с Бродвеем…
Вот он, город, где всегда что-нибудь происходит. Вот четыре синих барных табурета, выставленных у входа в кафе, вот приткнувшийся к стене красный корабль, вот ночной клуб.... Ночной клуб с дорогими билетами, мордастыми охранниками и неожиданно приятной женщиной-администратором. Несколько залов, каждый в своем стиле (мексиканский, французский, ковбойский), барные стойки, танцпол, комнаты для уединения…. Все развлекаются, танцуют, флиртуют друг с другом, но как-то лениво-пресыщенно…
Не успел я выйти на танцпол, как ко мне подошла высокая красивая девушка:
- Hello!
- Hello, - ответил я.
- Ты русский?
- Как узнала?
- Я тоже русская, меня Алена зовут.
- Понятно, - улыбнулся я. - А меня Филмор. Пойдем куда-нибудь?
- Конечно, - кивнула она.
Вот так, не прошло и пяти минут, как меня сняли. На этом знакомство с ночным Манхэттеном закончилось и началось знакомство с Аленой. Но это совсем другая история…
Когда пришло сообщение о том, что Маэстро умер… вернее, когда я прочитал в сети, что его больше нет, некоторое время ум отказывался поверить. Я даже отправил на «мыло» Андрею письмо с просьбой подтвердить или опровергнуть эту информацию. Правда, ответа так и не дождался.
Я вышел в вечерний Копенгаген - просто, чтобы побыть среди людей, вместе с людьми, для людей… Город был закутан туманом, на ветвях выцветали опоздавшие осыпаться листья. Все казалось нереальным, несбыточным, невероятным…. Я шел вдоль канала, размышляя о том, что в последнее время все чаще сталкиваюсь со смертью. Собственно говоря, Андрей был последним из друзей юности, с кем бы хотелось поговорить, даже не поговорить - просто помолчать.
Мне все казалось, что он вовсе не умер, просто ушел в очередное путешествие, путешествие, из которого рано или поздно вернется. Я думал о том, что смерть, по сути, ничего не меняет. Ничего: тот, кто участвовал в крысиных бегах за властью, богатством и славой, так и останется крысой, а тот, кто стремился к свободе, будет свободным и там, на другом берегу. Я думал о том, что смерть - просто еще один этап, точка на Пути, освобождение места для следующих рождений. Думал о той бесконечной свободе, которую дарует уход.
Море штормило. Пенно-зеленые волны катились на берег, с грохотом разбивались и укатывались обратно. У самой кромки прибоя стоял взволнованный мужчина в плаще и черной фетровой шляпе, который кричал по-немецки и размахивал газетой, зажатой в левой руке. О чем именно он вел речь, не было слышно, но его вид, само его поведение были восторгом, гимном стихии, радостной песней преображения. Мир изменялся, и мы изменялись вместе с ним!
Прохладный камень под попой, тень от балкона закрывает голову и плечи, изредка звякнет монетка в стаканчике из-под кофе…. Течет, течет неспешное время, бежит безмятежностью тихих улочек, сияет солнцем, освежает дождем…. Течет, наполняя жизнь светом и музыкой…. Течет, и будет течь всегда…. Я плыву по течению, кайфуя от жизни. Все чудесно и удивительно, и будь, что будет!
Мы с собакой сидим на улице, наслаждаясь еще одним днем. Бутерброды делим пополам, воду берем в фонтанчике на площади. А когда надоест, можно пойти домой или отправиться прогуляться по Pusher Street . Это мой выбор, мое безмятежное скитание, дань памяти всем, кто был со мной на Пути, и, прежде всего, Маэстро…
Ну, что ж, похоже, мы засиделись до рассвета. Давай теперь помолчим. Давай просто порадуемся наступающему утру. Пусть этот день будет светлым!..
Вчера у меня умер друг: от рака. В Нью-Йорке, на Пятой Авеню. Последний из друзей юности, один из немногих, с кем бы хотелось поговорить, даже не поговорить - просто помолчать. Маэстро уходящей эпохи…
Часть первая
Если хочешь увидеть, как падает снег твоей юности, приходи к Дому масонов в Верхнем городе Минска…
Андрею, до востребования,
Минск, 80-е, XX век
Привет, бро!
Пишу тебе из 10-х годов XXI столетия. Мир изменился, но жить по-прежнему в кайф. Я все плыву по течению день за днем, минута за минутой. Плыву без всякой цели, ведь куда бы ни завела меня дорога, я по-прежнему остаюсь дома.
Бывай, Маэстро! Позже!..
Теплым июньским вечером я возвращался домой через двор на соседней улице. Вроде и не далеко, но это место было мне почти не знакомо. И школа, и ближайшая автобусная остановка располагались по другую сторону от дома. А здесь, не считая белого забора, за которым располагалась воинская часть, в общем, и не было ничего интересного. Окна с геранью на подоконниках, балконы с бельем и кусты отцветшей сирени в палисаднике… Обычный двор рабочей окраины, скучный городской вечер.
Слева от голубятни группа пацанов моего возраста лениво перебрасывалась замызганной консервной банкой. После одного из ударов банка отлетела, подпрыгивая, ко мне.
- Эй, маэстро, подбей банку! - прозвучал чей-то доброжелательный голос.
Я обернулся. Один из четверых, с волосами до плеч и живыми глазами, приветливо помахал рукой и улыбнулся. Я улыбнулся в ответ и подал ногой банку в его сторону.
- Иди к нам, - кивнул он. - Как тебя зовут?
- Филмор, - вырвалось у меня. Я тут же поправился: - Вова.
- А я Андрей. Это Витя, Сергей и Женя, - он сделал обводящий жест рукой, словно заключая меня в круг единомышленников, и повторил: - присоединяйся!
Я подошел к парням и одну за другой пожал протянутые руки. Витя был самый невысокий из них. Сергей выглядел старше остальных, темноволосый, с пробивающимися усами над верхней губой. У Жени были светлые, почти белые, вьющиеся волосы.
- Играешь в пекаря?
- А то!
Откуда-то из кустов Сергей достал видавшую виды биту и протянул мне:
- Ты в игре!..
- “Tu es en le jeu!”(«Ты в игре!» (фр.)), - через много лет повторили мне в маленьком нормандском городке, когда я, разговорившись за выпивкой с местными рыбаками, попросил их взять с собой в море.
Было ветрено. Кутаясь в воротник куртки, я глядел на белые барашки волн и удаляющийся берег, размышляя о той цепочке случайностей, что привела меня в Нормандию. О пролетевших месяцах парижской жизни, дружбе с Дмитрием Савицким и встречах с Вик. Маленькой грустной Вик, чья жизнь была вывернута в прошлое, словно второпях стянутая перчатка…
Мы встречались у нее на Монмартре. Если Вик не было дома, я отправлялся ее искать по сбегающим вниз улочкам и чаще всего находил в каком-нибудь маленьком кафе на Place Blanch с книжкой в руках и чашкой давно остывшего кофе на столике. Заказав кофе или бокал вина, я подсаживался рядом и ожидал, с интересом посматривая на прохожих, пока Вик интеллектуально насытится. Потом мы поднимались к ней каморку на чердаке в районе Moulin de la Galette и угощались пищей другого рода…
Иногда после секса она читала стихи. Печальные стихи о заколоченном доме с разбитыми окнами, о пожелтевших газетах с давно устаревшими новостями, о чашках с высохшей кофейной гущей и желтой листве, стучащей по крыше. О чем бы Вик не говорила в стихах, она вновь и вновь возвращалась к мыслям о непонятости другими, об одиночестве вдвоем и сожалению по ушедшим временам…
Эта тоска по прошлому доходила у нее до маниакальности: каждый раз, когда Вик обрезала волосы или ногти, она долго хранила их, не решаясь выкинуть, - ей казалось, что вместе с волосами она отрезала какую-то часть себя. То же самое и со старыми вещами. И порванные блузки, и прохудившееся белье, и даже старые туфли накапливались у нее в чулане вместе со стихами. Накапливались, чтобы никогда не исчезнуть…
Однажды в кафе, прервав наблюдения за прохожими и оставив тщетные попытки думать на другом языке, я спросил Вик, почему она так привязана к невозвратимому, почему не освободится от хлама и не заживет по новому. «Я слабость свою люблю, - ответила девушка, глядя на меня поверх томика Мураками. - Люблю, когда душа болит, когда тяжело...» (Харуки Мураками. Охота на овец) Только через полгода я узнал, что это была цитата…
Жалеть о прошлом? Такой мысли у нас даже не возникало. Как не возникало мыслей о коллекционировании старья. Мы жили здесь и сейчас, как живут цветы, кузнечики и стрижи. А значит, мы были свободны!
- Эй, маэстро! - позвонил Андрей. - Мы собираемся на «Паниковку» (Сквер у фонтана «Мальчик с лебедем» (Паниковский в детстве), одно из мест тусовки минских хиппи). Пойдешь с нами?
- Да.
- Тогда у метро минут через десять…
Когда я пришел, Андрей уже был на месте.
- Пойдем?
- Сейчас, - кивнул он, - Женю подождем.
Мы стояли у входа в метро, глазея по сторонам.
- Смотри, какая… - Андрей махнул рукой в сторону девушки в оранжевой куртке.
- Клеевая, - согласился я. Захотелось оставить друга и броситься следом за ней. Хотя нет, позже.
- Вот скажи, почему ты взял себе такой псевдоним?
- Не знаю. В романе «Тропик Козерога» у Генри Миллера есть воспоминание об улочках детства, в том числе и о маленькой, милой сердцу улочке Филмор Плэйс, исчезнувшей после того, как открыли Бруклинский мост и с Манхэттена хлынули переселенцы…. Тут что-то личное, на сердце легло…
- Вроде, как фильм твой, - кивнул Андрей, поправляя бандану. - А я думал, что Филмор Плэйс - какое-то вымышленное существо, вроде единорога…
- Может и так… - улыбнулся я.
Пришел Женя.
- Ну что, пошли?
- Пошли!
На «Паниковке» было тихо: ни ЙоЙо, ни детей цветов. Мы немного посидели на «летающей лавке» у фонтана, а потом решили переместиться к Дому масонов. Просто так, чтобы поменять сцену.
- Скажите, - начал Женя, когда мы зависли у Дома масонов, - неужели нам когда-нибудь придется вписаться в систему и морщить задницу всю сознательную жизнь?
Мы с Андреем переглянулись. Однажды мне приснился сон о заколдованном дворце, жители которого боялись выйти из здания. Боялись, потому что священник внушил им страх перед миром снаружи. И только несколько человек решились выбраться: выбраться, чтобы больше никогда не возвращаться. Этот сон перевернул меня, дал ощущение свободы: я не хотел бы, подобно какому-нибудь квадрату, провести жизнь взаперти, какой бы прекрасной ни казалась клетка изнутри или снаружи…
- Врубаешься, - Андрей расстегнул и снова застегнул косуху, - это все игры ума. Стоит ли беспокоиться о том, что может быть, а может и не быть?.. Расслабься, иди с потоком. Если приятно - делай! Не хочешь - не делай. Будешь ты квадратом, или сити трипи, или просто прекрасным человеком - все зависит только от тебя, от центровки твоего сознания, от того, что ты сам о себе думаешь. Но это все - в будущем, потом. А сейчас - будь реалистом!
- Разумно, - кивнул Женя и повернулся ко мне: - а ты что думаешь?
- Я про будущее не думаю, - улыбнулся я. - Поживем, увидим…
Порой я захожу в Христианию - просто так, чтобы подышать этим воздухом, воздухом прекрасных людей. Впрочем, воздух здесь везде свободный, как «праздник, который всегда с тобой». И если во времена Хэмингэуя этот праздник был в Париже, то теперь там словно затянувшееся похмелье. Того и гляди, придут официанты, чтобы убирать со столов и двигать мебель…
Другое дело - бурлящий, пульсирующий Нью-Йорк или энергичный Лондон. Но ничто не сравнится со сказочным, словно пряничным Копенгагеном! Маленькая бронзовая русалка на пристани, промытые каналы, босые улочки, бегущие вдоль разноцветных домов и дружелюбные лица… Город восторга; праздника, который вот-вот должен начаться.
- Передай мне носки, - попросила Оля после того, как мы вернулись из душа. - Они там, в верхнем ящике.
Я откинулся на левую сторону кровати и потянул, выдвигая, верхний ящичек прикроватной тумбочки. Взял светло-зеленые полосатые носочки и задвинул ящик (возле тумбочки лежали два использованных презерватива - утром выбросим).
- Держи, - протянул девушке, - мерзнешь?
- Мерзну, - серьезно ответила она, надевая оранжевый топик. - Каждый вечер, ближе к десяти часам. Меня даже озноб бьет.
- От чего?
- Не знаю. Зимой я будто накапливаю холод. Если вечером поставить ноги в горячую воду, по всему телу «бегут мурашки», и я чувствую, как холод выходит. Но все равно: после десяти вечера мне нужно укутаться во что-нибудь теплое. Поэтому я и сплю в носках и под двумя одеялами. Даже летом.
- Интересно, - удивился я. - Какая ты… особенная…
- Я знаю, - кивнула Оля. - Только все равно мерзну.
- Не тревожься. Сегодня я буду тебя греть…
Мы легли спать, но я еще долго не мог заснуть, думал о том, как мы познакомились, как пили кофе в маленькой кафешке у ратуши, и неожиданно для самого себя я сказал, что хотел бы разделить с ней день; вернее, и день, и ночь.… А она неожиданно согласилась. И потом ее рассказ о потерянной собачке, и слова о том, что она мерзнет по ночам…
Я приподнялся в постели и потрогал Олины лодыжки. Вот, вроде, и не было ничего особенного: я просто стал на колени, чтобы погреть ее ноги. Просто тихонько растирал ладошками узкие девичьи ступни и думал о том, что нас связывает. Просто истаивал от нежности и света. Света, переполнявшего нас обоих…
И хотя мы встречались всего один раз, порой мне кажется, что эта встреча дала так много, как никакие другие…
Oh, bella, ciao, oh, bella, ciao, oh, bella, ciao, bella, ciao, bella, ciao, ciao, ciao…
Noi siamo libri la su montagna… («Oh, bella, ciao» - песня, ставшая гимном итальянских партизан)
Самым ярким событием детства был приезд итальянской делегации в наш летний лагерь. Дружелюбные люди, щедро расточающие улыбки, и их прощальная песня «Oh, bella, ciao». Песня, ставшая для меня маленьким глотком свободы и дверью в огромный Единый мир.
Такую же, если не больше, свободу дарило общение с друзьями юности, и, в первую очередь, с Андреем. Однажды он принес несколько отпечатанных на пишущей машинке стихотворений запрещенного писателя Юлия Даниэля (Был репрессирован во времена правления Хрущева и осужден на пять лет лагерей за то, что передал свои произведения для публикации на Запад). Стихотворений было немного, но что это были за стихи! «…Я ведь - не человек, Я твой окоп, Добро, Я - смотровая щель, Пушки твоей ядро, Камень в твоей праще!» (Юлий Даниэль. На библейские темы)
Маленький гимн человеческому достоинству, тому самому, что помогает не сгибаться, быть человеком, не смотря ни на что. Несколько слов правды, прививки от лжи.… И когда после этого меня тошнило три дня, я знал: выходит ложь. Меня рвало «совком», как рвет от несвежей, испорченной пищи. А значит, душа становилась свободной!
Мы сидели с пивом в «Карчме» в Троицком предместье. Прямо под лестницей на второй этаж.
- А что, - промолвил Андрей, провожая глазами очередную пару околгоченных женских ног, - скажи, что жить в кайф.
- Конечно, - улыбнулся я.
Подошел один из завсегдатаев, парень спортивного телосложения. Просто чтобы поздороваться. (Года два назад он также мимолетно окликнул меня на улице Богдановича: «Привет, что делаешь?» - «Собираюсь перебраться в Копегаген». - «А, ну ладно, увидимся…»)
- Как ты смотришь на то, - продолжил Андрей, - чтобы сходить куда-нибудь?
- Куда?
- Да, в общем, без разницы. В Киев, в Москву, в Питер…. Куда угодно!
Вот как получилось, что после первого курса института, когда другие парни потянулись в стройотряд, мы с Андреем отправились в Питер. На попутках, стопом.
Пейзажи и дальнобойщики сменяли друг друга, а мы все шли и шли. Сквозь время и птичье пение, дальше и дальше…. Отклонялись в сторону, раз даже ночевали в стогу сена, но все время ощущали какую-то удивительную легкость, открытость новому. Прежние представления о жизни, казалось, исчезли, и мы начали жить с чистого листа. «Научи меня жить, я ничего не умею…»
А потом был Питер, вечерний «Сайгон» , маленький двойной кофе и люди, удивительные люди - как подростки, так и солидные пятидесятилетние - совершенно небрежные в одежде. Везде витала атмосфера пофигизма и юные панки свободно общались с олдовыми хиппи. То тут, то там виднелись вплетенные в волосы фенечки и какие-то смешные значки, которые обитатели «Сайгона» прикрепляли где попало: кто на берете, а кто и на штанине у щиколотки. (Как-то во сне я нашел под кроватью целую коробку из-под ботинок таких значков, и, когда проснулся, совершенно не знал, что делать с этим богатством)
Мы уже собирались куда-нибудь на вписку, когда я увидел ее - слева от входа, в компании праздных ЙоЙо. Тоненькая, словно летящая, она казалась иностранкой посередине совка.
- Salut! - сказал я, подойдя к девушке. - Sa va?
- Что?
- Почему-то захотелось заговорить с тобой по-французски. Привет, говорю, как дела?
- Клево, просто взрыв!
- Куда идете?
- Идем с потоком, - пошутила она. - Пипл устраивают хепенинг на флэту. Пойдете с нами?
- Конечно!
Мы свернули с главной улицы и пошли дворами, мимо каких-то маленьких домиков, полуразрушенных лестниц и деревянных навесов на уровне второго этажа…. Потом была расслабленная вписка и хепенинг где-то на Лиговке в компании прекрасных людей, картины непризнанных художников и «Hotel Calufornia», песня, ставшая мелодией нашего путешествия. Все было кайфово и без напряга. А потом мы с Машей мягко выспались на чьей-то кровати.
Утром дети цветов собирались на залив. Пригласили и нас. Андрей согласился, а я… я решил проводить Машу, которая уезжала домой, в Москву. Может, и зря, но так хотелось продлить, отсрочить расставание, так хотелось вернуть невозвратимое…
Однажды в Сан-Франциско я пытался найти следы Лета Любви. Разлитая в воздухе ночная прохлада таяла в лучах восходящего солнца, а я бродил по Хайт-Эшбери и не находил ничего. Ничего, кроме запыленных холмов и нескольких подслеповатых магазинчиков с банданами, фенечками и «ловцами снов». Даже не знаю, что я думал найти, но явно что-то другое…
…You can check out any time you like
But you can never leave! (The Eagles. «Hotel Calufornia»)
Часть вторая
Stay hungry. Stay foolish
Steven Jobs
(«Оставайтесь голодными. Оставайтесь безрассудными» Стив Джобс)
Ну что, двинулись дальше?
Однажды мы выросли из детства. Естественно, это произошло не сразу, но, оглядевшись, соединив прожитые точки, я увидел, что мы стали не теми, что раньше. И осознал, что игры в безответственность, по сути, ничем не отличаются от игр в карьеру и зарабатывание денег, хотя, конечно, от последних хуже пахнет…
Шел дождь. Хмурый весенний дождь. Мы зашли в кафе «Зодчие», где взяли по пиву и присели за столик, покрытый клеенкой. Пригубив пиво и закурив, Андрей сказал, что Бук умер.
- Какой Бук?
- Ну, Буковский. Чарльз.
- А, - согласился я, - бывает.
- Точно, - кивнул он. - Ответ в дзенском духе.
Я смутно представлял, что такое дзен, и тогда Андрей в двух словах растолковал, что дзен - это даже не религия, это мировоззрение, взгляд на мир, как на шкатулку с чудесами, где в любой миг может случиться все, что угодно, в том числе и внезапное просветление, после которого человек уже никогда не будет прежним. И поскольку в тот день меня пару раз пробивало на изменение сознания, довольно скоро я понял, о чем идет речь: «Сидишь - и сиди себе; идешь - и иди себе. Главное - не суетись попусту»...
Той же ночью у меня почти открылся третий глаз. Но я проснулся, и он остался приоткрытым.
Мы жили рядом на Монпарнасе. Маленькая аспирантка Сорбонны, приехавшая из Хайфы изучать право и решившая поселиться в артистическом районе. И я, непонятно зачем явившийся в Париж. Просто выдалось свободных полгода. Полгода, которые я мог посвятить самому себе. Чем я занимался? Радовался! Наслаждался звуком, светом, запахом, вкусом. Жил Парижем, его домами, бульварами, ливнями вечерних огней, очаровательными маленькими кафешками, цветочными и овощными лотками… Жил этим, дышал полной грудью и ничего не хотел менять…
Она же была поглощена идеей Блаватской о преобразовании мира. Ей казалось, что человечество настолько погрязло в грехах, что в будущем (если мы не изменимся) нас ожидают страшные природные катаклизмы, вплоть до уничтожения Земли…. Эта мысль опутала девушку до такой степени, что она решила организовать Комитет по Спасению Человечества с перспективой обращения в свою идею половину населения планеты.
Предложение вступить в ее Комитет Керл сделала прямо за чашкой кофе в La Rotonde. При этом она достала из сумки толстую общую тетрадь.
- А что в тетради? - спросил я, наслаждаясь теплом осеннего вечера. Воздух дышал свежестью и покоем.
- Имена обратившихся, - деловито ответила девушка. - Я все подсчитала: если у каждого будет тетрадь с именами последователей, а у тех - свои тетради, то очень скоро мы охватим полмира…
- А в чем, собственно, суть того, что ты предлагаешь?
- Разве не знаешь? - удивилась она. - Мы боремся с «темными», теми, кто до сих пор не принял идею спасения человечества. Для этого каждую субботу в шесть утра по Гринвичу мы должны проводить спасительную медитацию. Вот текст медитации, - подала она размноженный на ксероксе листок бумаги. Бумажка была довольно потрепанной. - Перепиши, потом вернешь.
- Спасибо, - уклонился я от листка, - хотелось бы немного подумать.
- Потом, - продолжала Керл, неодобрительно поглядывая на меня, - мы обратимся к главам государств с предложением установить Единый день всемирной медитации, когда мы станем подключаться чакрами к энергии вселенной и транслировать через себя потоки…
- Так бы и сказала… - я хотел попрощаться, но вспомнил о переводе с иврита (приятель попросил помочь). - Слушай, ты же из Хайфы? Можешь посмотреть перевод, там строчек пятнадцать…
- Ну, нет, - высокомерно ответила «спасительница человечества». - Я даже за деньги не перевожу.
- А-а, ну ладно, - улыбнулся я. Собственно, чего я ожидал. Одержимость глобальными проектами чаще всего означает неумение (и нежелание) помогать ближним. Со всеми вытекающими…
Более того, размышлял я, возвращаясь домой по Rue de la Gaité, в Реальности не существует ни «темных» ни «не темных», и нет никакого зла, кроме того, что придумывает ум. Проект «космического масштаба», по сути, ничто иное, как пустое сотрясание воздуха. Двойственность, деление на «своих» и «чужих», непоколебимая убежденность в собственной правоте… - все это не может привести ни к чему, кроме кормления раздутого эго «спасателей».
Всё священно, всё - бесконечное Творчество, и мир совершенен каждый свой миг. Поэтому те, кто ищет перемен, должны изменить себя, а не наполнять чужие головы своими сомнениями и страхами. Хочешь медитировать - медитируй, но знай, что ты изменяешь не мир, но только самого себя. Не нужно претендовать на что-то большее.
Если же тебе хочется света, почему бы ни оставить мир в покое, таким, каков он есть, и любить его, и радоваться собственной к нему принадлежности?
Как-то во время сиесты я присел отдохнуть в маленьком скверике Кордовы. Палило солнце, в ветвях платанов, на земле лениво чирикали воробьи. Было жарко и душно.
Возле фонтанчика у входа прямо на земле сидел хиппи, голый по пояс (удивительно, как много в Андалузии прекрасных людей). У его ног лежала рыжая собака. Собачка поменьше, беленькая, с ошейником, все бегала по дорожкам, всматриваясь в сторону противоположного входа... Подбежит к фонтанчику, посмотрит на рыжую собаку и снова к дальнему выходу... Потом подошла к хиппи и улеглась рядом с рыжей.
Прошло минут двадцать-тридцать. Парень поднялся, надел рубашку и пошел на выход, рыжая собака побежала следом. Собачка с ошейником осталась («Потерялась», - подумал я, даже переживать начал).
Минуты через две возвращается хиппи и раздраженно говорит собачке: "Vaya, perro! Si que hay en tu cabeza? De que siempre piensas? Entonces vamos!" («Ну, ты даешь, собака! Что же у тебя в голове? О чем все время думаешь? Пойдем же!» (исп.)) Словно только ожидая этого приглашения, собачка вскочила и побежала к выходу, он отправился следом...
Вот еще случай…. Путешествуя по Европе, мы с Андреем добрались стопом до Малаги и зависли там на какое-то время. Закончились деньги, но почти сразу местные ЙоЙо показали, где находится ночлежка, и пожелали не париться насчет будущего: все разрешится само собой. А мы и не парились, мы просто шли с потоком.
Вечером знакомились с новыми соседями. Кого там только не было! Прекрасные люди, бесцельно кочующие по Андалузии, мигранты, терпеливо выжидающие три года для получения вида на жительство, потрепанные жизнью бомжи, профессиональные нищие, люди со справками об освобождении…. И если первое время я чувствовал себя немного не в своей тарелке, то Андрей сразу стал со всеми на дружеской ноге. Конечно, насколько позволяло знание испанского... А через пару дней я заметил, что обитатели ночлежки обращались к нему за советом. Более того, иногда даже казалось, что мы не просто так оказались в этой ночлежке, говорили на их языке и спали в одной спальне…
Года через два после описанного мне снова довелось побывать в Малаге. И там, на вокзале, показалось, что я встретил одного из наших прежних знакомых. Теперь он был ухожен, одет в дорогой костюм и шел куда-то, разговаривая с красивой спутницей. Я не могу поклясться, что это был он, но… мы переглянулись в толпе, как два заговорщика.
Когда нам было лет по шестнадцать, мы думали, что знаем о любви всё. По двое, по трое мы с парнями ходили по минским улицам и, увидев красивую девушку, переглядывались и заговорщицки улыбались друг другу. Уж мы-то знали…
Только через пару лет у меня случился первый сексуальный опыт и, когда мы с девушкой остались наедине, я не смог придумать ничего умнее, кроме как «ты умеешь употреблять секс? научишь меня?» (девочку звали Таня, и она была абитуриенткой института народного хозяйства).
А теперь.… Теперь я думаю, что знаю о любви совсем немного. Что касается всего того, о чем мы «знали» в шестнадцать лет, придерживаюсь мнения Андрея: «Когда работу, секс и жизнь воспринимаешь как игру, изменяется и работа, и секс, и жизнь»…
Бурлящий, кричащий, звенящий, блестящий, летящий Манхэттен. Прогулки по Пятой Авеню, зигзагами через Washington Square Park, Times Square, Kips Bay, Stuyvesant Park, Lincoln Square, Carl Schurz Park и дальше, до самой Harlem River, и обратно по Бродвею, для Бродвея, вместе с Бродвеем…
Вот он, город, где всегда что-нибудь происходит. Вот четыре синих барных табурета, выставленных у входа в кафе, вот приткнувшийся к стене красный корабль, вот ночной клуб.... Ночной клуб с дорогими билетами, мордастыми охранниками и неожиданно приятной женщиной-администратором. Несколько залов, каждый в своем стиле (мексиканский, французский, ковбойский), барные стойки, танцпол, комнаты для уединения…. Все развлекаются, танцуют, флиртуют друг с другом, но как-то лениво-пресыщенно…
Не успел я выйти на танцпол, как ко мне подошла высокая красивая девушка:
- Hello!
- Hello, - ответил я.
- Ты русский?
- Как узнала?
- Я тоже русская, меня Алена зовут.
- Понятно, - улыбнулся я. - А меня Филмор. Пойдем куда-нибудь?
- Конечно, - кивнула она.
Вот так, не прошло и пяти минут, как меня сняли. На этом знакомство с ночным Манхэттеном закончилось и началось знакомство с Аленой. Но это совсем другая история…
Когда пришло сообщение о том, что Маэстро умер… вернее, когда я прочитал в сети, что его больше нет, некоторое время ум отказывался поверить. Я даже отправил на «мыло» Андрею письмо с просьбой подтвердить или опровергнуть эту информацию. Правда, ответа так и не дождался.
Я вышел в вечерний Копенгаген - просто, чтобы побыть среди людей, вместе с людьми, для людей… Город был закутан туманом, на ветвях выцветали опоздавшие осыпаться листья. Все казалось нереальным, несбыточным, невероятным…. Я шел вдоль канала, размышляя о том, что в последнее время все чаще сталкиваюсь со смертью. Собственно говоря, Андрей был последним из друзей юности, с кем бы хотелось поговорить, даже не поговорить - просто помолчать.
Мне все казалось, что он вовсе не умер, просто ушел в очередное путешествие, путешествие, из которого рано или поздно вернется. Я думал о том, что смерть, по сути, ничего не меняет. Ничего: тот, кто участвовал в крысиных бегах за властью, богатством и славой, так и останется крысой, а тот, кто стремился к свободе, будет свободным и там, на другом берегу. Я думал о том, что смерть - просто еще один этап, точка на Пути, освобождение места для следующих рождений. Думал о той бесконечной свободе, которую дарует уход.
Море штормило. Пенно-зеленые волны катились на берег, с грохотом разбивались и укатывались обратно. У самой кромки прибоя стоял взволнованный мужчина в плаще и черной фетровой шляпе, который кричал по-немецки и размахивал газетой, зажатой в левой руке. О чем именно он вел речь, не было слышно, но его вид, само его поведение были восторгом, гимном стихии, радостной песней преображения. Мир изменялся, и мы изменялись вместе с ним!
Прохладный камень под попой, тень от балкона закрывает голову и плечи, изредка звякнет монетка в стаканчике из-под кофе…. Течет, течет неспешное время, бежит безмятежностью тихих улочек, сияет солнцем, освежает дождем…. Течет, наполняя жизнь светом и музыкой…. Течет, и будет течь всегда…. Я плыву по течению, кайфуя от жизни. Все чудесно и удивительно, и будь, что будет!
Мы с собакой сидим на улице, наслаждаясь еще одним днем. Бутерброды делим пополам, воду берем в фонтанчике на площади. А когда надоест, можно пойти домой или отправиться прогуляться по Pusher Street . Это мой выбор, мое безмятежное скитание, дань памяти всем, кто был со мной на Пути, и, прежде всего, Маэстро…
Ну, что ж, похоже, мы засиделись до рассвета. Давай теперь помолчим. Давай просто порадуемся наступающему утру. Пусть этот день будет светлым!..