Миссис Харрис едет в Нью-Йорк (16)
Миссис Харрис наконец оторвалась от документов и опустилась обратно в кресло, потому что ноги отказывались держать её.
- Боже мой, - повторяла она, - Боже мой... Что теперь делать? - и хрипло спросила: - Вы уже сказали ему?
- Нет ещё, - покачал головой мистер Шрайбер. - Я решил, что вам захочется сначала обдумать ситуацию. Ведь это вы привезли мальчика в Америку. Мы, право, просто не можем решать за вас.
По крайней мере было время подумать.
- Спасибо, сэр, - проговорила миссис Харрис. - Мне в самом деле надо подумать. - Она тяжело поднялась и медленно вышла из кабинета.
Когда она вошла на кухню, миссис Баттерфильд испуганно вскрикнула.
- Боже правый, Ада! Ты белее своего передника! Случилось что-то плохое?
- Да, - отвечала миссис Харрис.
- Они нашли отца Генри?
- Да.
- Он... умер?
- Нет, - сказала миссис Харрис угрюмо, и неожиданно выдала целый залп слов, которые мы не решаемся воспроизвести здесь. - В том-то и беда! Он жив, чтоб ему лопнуть. Отец Генри - этот (ещё одна серия эпитетов) Кентукки Клейборн!
Миссис Харрис была ввергнута в такую бездну отчаяния очевидной непоправимостью ситуации и мыслями о грузе, который она взвалила на плечи хороших людей, о неразберихе, которую она устроила и в особенности - о том, чт́о ожидает Генри, что она обратилась к самому заветному своему талисману, самой большой своей драгоценности - платью от Диора, чего не делала уже очень давно. Она достала платье из шкафа, положила его на постель и встала рядом, разглядывая платье, дергая себя за губу и пытаясь уловить какой-нибудь знак или совет.
Когда-то это платье было для нее самым недосягаемым и самым желанным предметом в мире. Она заполучила его - вот оно, лежит перед ней на кровати, почти такое же пышное и свежее, каким когда-то было упаковано для неё в Париже.
Некогда это платье тоже поставило перед нею, казалось бы, неразрешимую проблему - но вот же оно, здесь, потому что та проблема была в конце концов успешно решена.
А вот уродливый шрам на платье - прожжённая насквозь бархатная вставка и оплавленные гагатовые бусины; она не захотела реставрировать платье, потому что хотела, чтобы прожжённое платье напоминало ей, что ничто в мире, - природа, люди, жизнь - не совершенно, и ничто не получается в точности так, как было задумано. Судя по всему, в каждой бочке мёду непременно было размешано множество ложек дегтя - очевидно, это был закон природы.
Совет платья читался без особого труда: если захотеть по-настоящему и усердно трудиться, желание исполнится - но непременно окажется, что исполнилось оно не совсем так, как хотелось бы, или случится что-то, что всё испортит.
Но, любуясь платьем, за которое некогда она боролась так мужественно, миссис Харрис понимала, что не всё так просто. Когда в последний момент в истории с платьем возникла проблема, которая чуть не разлучила её с вожделенным шедевром Диора, нашёлся человек, который помог ей. А кто сейчас мог помочь ей решить, что лучше - отдать ребёнка, которого она уже полюбила, человеку явно неспособному стать его отцом, или же вернуть в руки мучителей Гассетов? Не Шрайберы; уж конечно, не миссис Баттерфильд; даже не мистер Бэйсуотер или её друг маркиз. Решать придётся ей самой, и решать быстро, причем она понимала, что к какому бы решению ни пришла, покоя оно ей не принесет. Вот к чему приводит попытка вмешаться в чужую судьбу!..
Она ещё немного постояла, глядя на платье - по сравнению с усилиями и жертвами, которых оно ей стоило, платье казалось дешёвой тряпкой. И потом... оно было неживым, бессловесным и бесчувственным; когда дрянная лондонская актерка прожгла его - боль почувствовала лишь миссис Харрис, а платью было всё равно. А малыш Генри? Что бы она ни решила - объявить его сыном эгоистичного хама или отдать Гассетам, - последствия ощутит на себе сам Генри. Вполне возможно, что и он, и Ада Харрис будут мучаться в результате всю оставшуюся жизнь... Конечно, настоящая лондонская уборщица способна справиться с самыми сложными проблемами; но эта проблема оказалась ей не по силам. Она не знала, как быть, и её платье, её счастливый талисман не могло ей помочь.
Платье давало советы - но то были довольно банальные афоризмы типа "никогда не сдавайся", "плыви - и выплывешь", "терпение и труд всё перетрут", "если ничего не получилось - попробуй ещё раз", "всего темнее перед рассветом", "помоги себе сам, и Бог тебе поможет" и тому подобное. Увы, ни одна из этих максим не несла ни успокоения, ни решения проблемы - а ведь речь шла о судьбе, о жизни, которая, в сущности, только начиналась!
Более того, она поняла вдруг, что воспринимала судьбу Генри в семействе Гассетов излишне остро - другие могли бы сказать "излишне романтично". Так ли уж он был беспросветно несчастлив? В конце концов, многие мальчики переносили в детстве колотушки, а потом вырастали великими людьми - или просто хорошими людьми. Генри обладал достаточной твёрдостью и в то же время достаточной чистотой души, чтобы перенести невзгоды и не ожесточиться; вскоре он должен был вырасти и стать способным не давать себя в обиду даже старшему Гассету. А потом, он ведь должен был пойти учиться, может быть, в ремесленное училище (даже в интернат, где он стал бы недоступен для Гассетов); потом получил бы работу и жил бы счастливо в том окружении, в котором и для которого был рождён - как миллионы других людей его класса и положения.
Миссис Харрис подумала о том, как она всё запутала и сколько наделала ошибок, села на кровать - и заплакала, спрятав лицо в ладонях. Она плакала не только и не столько от отчаяния и жалости к себе, сколько из любви и жалости к Генри. Она плакала о маленьком мальчике, у которого, что бы она ни делала, похоже, не было шансов в жизни. И слёзы сквозь ее пальцы капали на прожженное платье от Диора...
20
Придя немного в себя, миссис Харрис отправилась в комнату миссис Баттерфильд, и подруги долго, далеко заполночь, говорили и говорили - а Генри в это время спокойно спал в блаженном неведении относительно собравшихся над его головой туч.
Сквозь все споры, возражения, страхи и опасения, головокружительные фантастические планы и самые приземлённые доводы здравого смысла миссис Баттерфильд вела красной нитью тему, повторявшуюся как рефрен, или как тяжелые и мрачные удары какого-нибудь африканского барабана: "В конце концов, он же его отец, дорогая!" - пока миссис Харрис, вне себя от этих повторяющихся откровений (и того, что они соответствовали действительности) наконец возопила:
- Ви, если ты скажешь это ещё хоть раз, я сойду с ума!
- и подруга покорно замолчала, хотя по инерции пошевелила губами, так что миссис Харрис без труда прочла беззвучные слова:
- Но он же действительно его отец...
Никогда прежде миссис Харрис, чей жизненный путь не был усыпан розами, не сталкивалась с проблемой такого масштаба, значения и сложности, с таким количеством дополнительных обстоятельств, ещё более усложняющих дело.
Так, ведь она поклялась рассчитаться с Кентукки Клейборном за то, что он ударил Генри; но теперь, когда оказалось, что мистер Клейборн - то есть мистер Браун - отец Генри, он мог лупить мальчика, сколько ему угодно.
Миссис Харрис с самого начала в душе воспротивилась тому, что должна была бы сделать - то есть отдать ребёнка законному единокровному отцу и умыть руки. И тут Шрайберы оставили ей выход. Ведь они ничего не сказали Клейборну и тем самым показали, что готовы молчать и впредь, так что правду будут знать лишь четверо, включая миссис Баттерфильд.
Но что тогда будет с мальчиком? Попытаться отвезти его назад к Гассетам? Но как? Миссис Харрис долго прожила в мире документов - удостоверений личности, паспортов, пропусков, свидетельств, справок, продуктовых карточек и так далее, и прекрасно знала, что человек не существует, если у него нет документа, удостоверяющего его существование. Малыш Генри существовал официально в фотокопии выписки из личного дела его папаши из архивов ВВС США, в лондонском свидетельстве о рождении - и нигде больше. Он был незаконно вывезен за пределы Соединенного Королевства и ещё более незаконно ввезён в США. Она чувствовала абсолютную уверенность в том, что если она попытается вывезти Генри обратно таким же образом, как ввезла, то их непременно поймают. За себя она не особенно тревожилась, но не могла позволить себе подвергнуть новым испытанием свою подругу.
Даже если бы Шрайберы как-то помогли вернуть Генри в Англию, что маловероятно, оставались Гассеты. Да, они не стали поднимать шум по поводу его исчезновения (не то миссис Харрис, вероятно, уже узнала бы об этом от полиции); но безусловно они бы потребовали вернуть им беднягу, так как он мог им пригодиться как мальчик для битья и на посылках.
Она поняла также, как она была неправа в отношении родителей Генри. Винить следовало не Пенси Котт, а Джорджа Брауна - подловатого, невежественного, мстительного, наглого хама. Пенси же сделала совершенно разумную вещь, отказавшись поехать с таким сокровищем, как Браун, в Америку. Для ребёнка это, конечно же, было лучше. Кроме того, миссис Харрис не сомневалась, что Джордж Браун и не думал посылать деньги для сына бывшей жене.
Но все-таки надо было что-то решать - и именно она, Ада Харрис, должна принять на себя ответственность за него.
Все доводы разбивались о любовь и жалость к мальчику, чья жизнь так тесно переплелась с ее жизнью. Деться от этого было некуда. Она играла с огнем - и понимала теперь, что ожоги неизбежны.
А миссис Баттерфильд весь вечер повторяла лишь - "Но, милочка, в конце концов, он действительно его отец. Ты же говорила, как он будет рад снова увидеть своего мальчика, как он заберёт его у Гассетов. В конце концов, он имеет все права на мальчика..."
И увы, это была голая правда, и как бы они ни старались, изменить её было нельзя. Документы, полученные мистером Шрайбером, подтверждали это. Джорджа и Генри Браунов соединяли кровные узы. И в четыре утра миссис Харрис наконец сдалась. Она тяжело вздохнула и сказала с ноткой самоуничижения, которая тронула её подругу сильнее чего-либо другого за всю историю их дружбы:
- Наверное, ты права, Ви. Ты была права всё это время, а я нет. Его надо отдать отцу. Утром я скажу это мистеру Шрайберу...
В этот момент усталый рассудок миссис Харрис сыграл с нею скверную шутку - как часто бывает, когда человек доходит до предела. Перед ней возникло видение - мираж, которым ее сознание попыталось утешиться. Теперь, когда она приняла решение, кто мог сказать, что Кентукки Клейборн, он же Джордж Браун, не изменится к лучшему под благотворным влиянием этого славного ребёнка? Тотчас, прежде чем она успела осознать это, миссис Харрис оказалась унесена в грёзы (а с этого, собственно, и начались в свое время все её проблемы).
Все вдруг счастливо разрешилось само собой: Клейборн-Браун ударил Генри, когда принял его за какого-нибудь попрошайку; но своего единокровного сына он, уж конечно, радостно прижмет к сердцу. Да, он во всеуслышание рассказывал о своей неприязни к "англичашкам", но ведь мальчик был англичанином лишь наполовину, а вторая половина была стопроцентно американским Брауном.
Она вновь видела свои старые мечты наяву - счастливый отец радуется воссоединению со своим пропавшим сыном, а Генри получает куда лучшие условия для жизни, чем прежде (причём что касается денег, это действительно было так); Генри больше не придется голодать, мёрзнуть или одеваться в обноски; терпеть притеснения ненавистных Гассетов; он получит образование в этой удивительной стране, и получит свой шанс в жизни.
Что касается самого Джорджа Брауна, то он нуждался в облагораживающем влиянии мальчика не меньше, чем мальчик в отцовской заботе. Он, конечно, не устоит перед обаянием Генри, прекратит пить, изменит свои привычки, чтобы не подавать ребёнку дурной пример, и в результате его популярность среди юных американцев неизбежно удвоится.
На миссис Харрис снизошло убеждение, что она в конце концов всё же сыграла свою роль доброй феи-крёстной. Она выполнила то, к чему стремилась. Она ведь говорила, что найдет отца мальчика, если сможет попасть в Америку? Ну вот, она попала в Америку и нашла его отца - по крайней мере, он нашёлся не без её участия - отец действительно был миллионером, как она и думала с самого начала. "А раз так, - сказала она себе, - утри слезы, Ада Харрис, успокойся, запиши "Операция завершена успешно", и ложись спать".
И она пошла спать, не зная, насколько ее воображение отличается от того, что ждало ее утром.
На следующий день после обеда Джордж-Кентукки Клейборн-Браун, явно чувствуя себя не в своей тарелке, ожидал в кабинете мистера Шрайбера, который пригласил его для важной беседы. Беспокойство Клейборна усилилось, когда в кабинет вслед за мистером Шрайбером вошли его жена, миссис Харрис, миссис Баттерфильд и восьми(уже почти девяти)летний мальчик, известный как малыш Генри.
Мистер Шрайбер жестом пригласил свою свиту присаживаться и сказал:
- Присядьте и вы, Кентукки. У нас есть к вам важный разговор.
В глазах певца вспыхнула злость - он догадался, о чём пойдет речь, и не собирался выслушивать всякий вздор. Он встал в углу кабинета с вызывающим видом и заявил:
- Если вы тут решили, что наедете на меня за тычок этому вот щенку, так вы здорово ошибаетесь! Поганец мешал мне, когда я репетировал, дак я ему велел убраться, а он обнаглел, и я ему дал раз́а. И чтоб вы знали, я ему и ещё раз заеду, коли он будет возле меня ошиваться. Я вам сказал, что я люблю чертовых иностранцев не больше чем ниггеров. Но ежели они будут держаться от меня подальше, так и никаких проблем у них не будет.
- Да, да, - кивнул мистер Шрайбер, - это мы уже слышали. - Теперь, когда контракт был наконец подписан, он не намеревался сносить выходки Кентукки так же терпеливо, как и раньше. - Но я вас пригласил сюда не за этим. Речь пойдет о другом. Сядьте и выслушайте меня.
- Боже мой, - повторяла она, - Боже мой... Что теперь делать? - и хрипло спросила: - Вы уже сказали ему?
- Нет ещё, - покачал головой мистер Шрайбер. - Я решил, что вам захочется сначала обдумать ситуацию. Ведь это вы привезли мальчика в Америку. Мы, право, просто не можем решать за вас.
По крайней мере было время подумать.
- Спасибо, сэр, - проговорила миссис Харрис. - Мне в самом деле надо подумать. - Она тяжело поднялась и медленно вышла из кабинета.
Когда она вошла на кухню, миссис Баттерфильд испуганно вскрикнула.
- Боже правый, Ада! Ты белее своего передника! Случилось что-то плохое?
- Да, - отвечала миссис Харрис.
- Они нашли отца Генри?
- Да.
- Он... умер?
- Нет, - сказала миссис Харрис угрюмо, и неожиданно выдала целый залп слов, которые мы не решаемся воспроизвести здесь. - В том-то и беда! Он жив, чтоб ему лопнуть. Отец Генри - этот (ещё одна серия эпитетов) Кентукки Клейборн!
Миссис Харрис была ввергнута в такую бездну отчаяния очевидной непоправимостью ситуации и мыслями о грузе, который она взвалила на плечи хороших людей, о неразберихе, которую она устроила и в особенности - о том, чт́о ожидает Генри, что она обратилась к самому заветному своему талисману, самой большой своей драгоценности - платью от Диора, чего не делала уже очень давно. Она достала платье из шкафа, положила его на постель и встала рядом, разглядывая платье, дергая себя за губу и пытаясь уловить какой-нибудь знак или совет.
Когда-то это платье было для нее самым недосягаемым и самым желанным предметом в мире. Она заполучила его - вот оно, лежит перед ней на кровати, почти такое же пышное и свежее, каким когда-то было упаковано для неё в Париже.
Некогда это платье тоже поставило перед нею, казалось бы, неразрешимую проблему - но вот же оно, здесь, потому что та проблема была в конце концов успешно решена.
А вот уродливый шрам на платье - прожжённая насквозь бархатная вставка и оплавленные гагатовые бусины; она не захотела реставрировать платье, потому что хотела, чтобы прожжённое платье напоминало ей, что ничто в мире, - природа, люди, жизнь - не совершенно, и ничто не получается в точности так, как было задумано. Судя по всему, в каждой бочке мёду непременно было размешано множество ложек дегтя - очевидно, это был закон природы.
Совет платья читался без особого труда: если захотеть по-настоящему и усердно трудиться, желание исполнится - но непременно окажется, что исполнилось оно не совсем так, как хотелось бы, или случится что-то, что всё испортит.
Но, любуясь платьем, за которое некогда она боролась так мужественно, миссис Харрис понимала, что не всё так просто. Когда в последний момент в истории с платьем возникла проблема, которая чуть не разлучила её с вожделенным шедевром Диора, нашёлся человек, который помог ей. А кто сейчас мог помочь ей решить, что лучше - отдать ребёнка, которого она уже полюбила, человеку явно неспособному стать его отцом, или же вернуть в руки мучителей Гассетов? Не Шрайберы; уж конечно, не миссис Баттерфильд; даже не мистер Бэйсуотер или её друг маркиз. Решать придётся ей самой, и решать быстро, причем она понимала, что к какому бы решению ни пришла, покоя оно ей не принесет. Вот к чему приводит попытка вмешаться в чужую судьбу!..
Она ещё немного постояла, глядя на платье - по сравнению с усилиями и жертвами, которых оно ей стоило, платье казалось дешёвой тряпкой. И потом... оно было неживым, бессловесным и бесчувственным; когда дрянная лондонская актерка прожгла его - боль почувствовала лишь миссис Харрис, а платью было всё равно. А малыш Генри? Что бы она ни решила - объявить его сыном эгоистичного хама или отдать Гассетам, - последствия ощутит на себе сам Генри. Вполне возможно, что и он, и Ада Харрис будут мучаться в результате всю оставшуюся жизнь... Конечно, настоящая лондонская уборщица способна справиться с самыми сложными проблемами; но эта проблема оказалась ей не по силам. Она не знала, как быть, и её платье, её счастливый талисман не могло ей помочь.
Платье давало советы - но то были довольно банальные афоризмы типа "никогда не сдавайся", "плыви - и выплывешь", "терпение и труд всё перетрут", "если ничего не получилось - попробуй ещё раз", "всего темнее перед рассветом", "помоги себе сам, и Бог тебе поможет" и тому подобное. Увы, ни одна из этих максим не несла ни успокоения, ни решения проблемы - а ведь речь шла о судьбе, о жизни, которая, в сущности, только начиналась!
Более того, она поняла вдруг, что воспринимала судьбу Генри в семействе Гассетов излишне остро - другие могли бы сказать "излишне романтично". Так ли уж он был беспросветно несчастлив? В конце концов, многие мальчики переносили в детстве колотушки, а потом вырастали великими людьми - или просто хорошими людьми. Генри обладал достаточной твёрдостью и в то же время достаточной чистотой души, чтобы перенести невзгоды и не ожесточиться; вскоре он должен был вырасти и стать способным не давать себя в обиду даже старшему Гассету. А потом, он ведь должен был пойти учиться, может быть, в ремесленное училище (даже в интернат, где он стал бы недоступен для Гассетов); потом получил бы работу и жил бы счастливо в том окружении, в котором и для которого был рождён - как миллионы других людей его класса и положения.
Миссис Харрис подумала о том, как она всё запутала и сколько наделала ошибок, села на кровать - и заплакала, спрятав лицо в ладонях. Она плакала не только и не столько от отчаяния и жалости к себе, сколько из любви и жалости к Генри. Она плакала о маленьком мальчике, у которого, что бы она ни делала, похоже, не было шансов в жизни. И слёзы сквозь ее пальцы капали на прожженное платье от Диора...
20
Придя немного в себя, миссис Харрис отправилась в комнату миссис Баттерфильд, и подруги долго, далеко заполночь, говорили и говорили - а Генри в это время спокойно спал в блаженном неведении относительно собравшихся над его головой туч.
Сквозь все споры, возражения, страхи и опасения, головокружительные фантастические планы и самые приземлённые доводы здравого смысла миссис Баттерфильд вела красной нитью тему, повторявшуюся как рефрен, или как тяжелые и мрачные удары какого-нибудь африканского барабана: "В конце концов, он же его отец, дорогая!" - пока миссис Харрис, вне себя от этих повторяющихся откровений (и того, что они соответствовали действительности) наконец возопила:
- Ви, если ты скажешь это ещё хоть раз, я сойду с ума!
- и подруга покорно замолчала, хотя по инерции пошевелила губами, так что миссис Харрис без труда прочла беззвучные слова:
- Но он же действительно его отец...
Никогда прежде миссис Харрис, чей жизненный путь не был усыпан розами, не сталкивалась с проблемой такого масштаба, значения и сложности, с таким количеством дополнительных обстоятельств, ещё более усложняющих дело.
Так, ведь она поклялась рассчитаться с Кентукки Клейборном за то, что он ударил Генри; но теперь, когда оказалось, что мистер Клейборн - то есть мистер Браун - отец Генри, он мог лупить мальчика, сколько ему угодно.
Миссис Харрис с самого начала в душе воспротивилась тому, что должна была бы сделать - то есть отдать ребёнка законному единокровному отцу и умыть руки. И тут Шрайберы оставили ей выход. Ведь они ничего не сказали Клейборну и тем самым показали, что готовы молчать и впредь, так что правду будут знать лишь четверо, включая миссис Баттерфильд.
Но что тогда будет с мальчиком? Попытаться отвезти его назад к Гассетам? Но как? Миссис Харрис долго прожила в мире документов - удостоверений личности, паспортов, пропусков, свидетельств, справок, продуктовых карточек и так далее, и прекрасно знала, что человек не существует, если у него нет документа, удостоверяющего его существование. Малыш Генри существовал официально в фотокопии выписки из личного дела его папаши из архивов ВВС США, в лондонском свидетельстве о рождении - и нигде больше. Он был незаконно вывезен за пределы Соединенного Королевства и ещё более незаконно ввезён в США. Она чувствовала абсолютную уверенность в том, что если она попытается вывезти Генри обратно таким же образом, как ввезла, то их непременно поймают. За себя она не особенно тревожилась, но не могла позволить себе подвергнуть новым испытанием свою подругу.
Даже если бы Шрайберы как-то помогли вернуть Генри в Англию, что маловероятно, оставались Гассеты. Да, они не стали поднимать шум по поводу его исчезновения (не то миссис Харрис, вероятно, уже узнала бы об этом от полиции); но безусловно они бы потребовали вернуть им беднягу, так как он мог им пригодиться как мальчик для битья и на посылках.
Она поняла также, как она была неправа в отношении родителей Генри. Винить следовало не Пенси Котт, а Джорджа Брауна - подловатого, невежественного, мстительного, наглого хама. Пенси же сделала совершенно разумную вещь, отказавшись поехать с таким сокровищем, как Браун, в Америку. Для ребёнка это, конечно же, было лучше. Кроме того, миссис Харрис не сомневалась, что Джордж Браун и не думал посылать деньги для сына бывшей жене.
Но все-таки надо было что-то решать - и именно она, Ада Харрис, должна принять на себя ответственность за него.
Все доводы разбивались о любовь и жалость к мальчику, чья жизнь так тесно переплелась с ее жизнью. Деться от этого было некуда. Она играла с огнем - и понимала теперь, что ожоги неизбежны.
А миссис Баттерфильд весь вечер повторяла лишь - "Но, милочка, в конце концов, он действительно его отец. Ты же говорила, как он будет рад снова увидеть своего мальчика, как он заберёт его у Гассетов. В конце концов, он имеет все права на мальчика..."
И увы, это была голая правда, и как бы они ни старались, изменить её было нельзя. Документы, полученные мистером Шрайбером, подтверждали это. Джорджа и Генри Браунов соединяли кровные узы. И в четыре утра миссис Харрис наконец сдалась. Она тяжело вздохнула и сказала с ноткой самоуничижения, которая тронула её подругу сильнее чего-либо другого за всю историю их дружбы:
- Наверное, ты права, Ви. Ты была права всё это время, а я нет. Его надо отдать отцу. Утром я скажу это мистеру Шрайберу...
В этот момент усталый рассудок миссис Харрис сыграл с нею скверную шутку - как часто бывает, когда человек доходит до предела. Перед ней возникло видение - мираж, которым ее сознание попыталось утешиться. Теперь, когда она приняла решение, кто мог сказать, что Кентукки Клейборн, он же Джордж Браун, не изменится к лучшему под благотворным влиянием этого славного ребёнка? Тотчас, прежде чем она успела осознать это, миссис Харрис оказалась унесена в грёзы (а с этого, собственно, и начались в свое время все её проблемы).
Все вдруг счастливо разрешилось само собой: Клейборн-Браун ударил Генри, когда принял его за какого-нибудь попрошайку; но своего единокровного сына он, уж конечно, радостно прижмет к сердцу. Да, он во всеуслышание рассказывал о своей неприязни к "англичашкам", но ведь мальчик был англичанином лишь наполовину, а вторая половина была стопроцентно американским Брауном.
Она вновь видела свои старые мечты наяву - счастливый отец радуется воссоединению со своим пропавшим сыном, а Генри получает куда лучшие условия для жизни, чем прежде (причём что касается денег, это действительно было так); Генри больше не придется голодать, мёрзнуть или одеваться в обноски; терпеть притеснения ненавистных Гассетов; он получит образование в этой удивительной стране, и получит свой шанс в жизни.
Что касается самого Джорджа Брауна, то он нуждался в облагораживающем влиянии мальчика не меньше, чем мальчик в отцовской заботе. Он, конечно, не устоит перед обаянием Генри, прекратит пить, изменит свои привычки, чтобы не подавать ребёнку дурной пример, и в результате его популярность среди юных американцев неизбежно удвоится.
На миссис Харрис снизошло убеждение, что она в конце концов всё же сыграла свою роль доброй феи-крёстной. Она выполнила то, к чему стремилась. Она ведь говорила, что найдет отца мальчика, если сможет попасть в Америку? Ну вот, она попала в Америку и нашла его отца - по крайней мере, он нашёлся не без её участия - отец действительно был миллионером, как она и думала с самого начала. "А раз так, - сказала она себе, - утри слезы, Ада Харрис, успокойся, запиши "Операция завершена успешно", и ложись спать".
И она пошла спать, не зная, насколько ее воображение отличается от того, что ждало ее утром.
На следующий день после обеда Джордж-Кентукки Клейборн-Браун, явно чувствуя себя не в своей тарелке, ожидал в кабинете мистера Шрайбера, который пригласил его для важной беседы. Беспокойство Клейборна усилилось, когда в кабинет вслед за мистером Шрайбером вошли его жена, миссис Харрис, миссис Баттерфильд и восьми(уже почти девяти)летний мальчик, известный как малыш Генри.
Мистер Шрайбер жестом пригласил свою свиту присаживаться и сказал:
- Присядьте и вы, Кентукки. У нас есть к вам важный разговор.
В глазах певца вспыхнула злость - он догадался, о чём пойдет речь, и не собирался выслушивать всякий вздор. Он встал в углу кабинета с вызывающим видом и заявил:
- Если вы тут решили, что наедете на меня за тычок этому вот щенку, так вы здорово ошибаетесь! Поганец мешал мне, когда я репетировал, дак я ему велел убраться, а он обнаглел, и я ему дал раз́а. И чтоб вы знали, я ему и ещё раз заеду, коли он будет возле меня ошиваться. Я вам сказал, что я люблю чертовых иностранцев не больше чем ниггеров. Но ежели они будут держаться от меня подальше, так и никаких проблем у них не будет.
- Да, да, - кивнул мистер Шрайбер, - это мы уже слышали. - Теперь, когда контракт был наконец подписан, он не намеревался сносить выходки Кентукки так же терпеливо, как и раньше. - Но я вас пригласил сюда не за этим. Речь пойдет о другом. Сядьте и выслушайте меня.