(no subject)
КРАСНЫЙ, ЖЁЛТЫЙ, ГОЛУБОЙ
Вот представляешь казённый санузел, где-нибудь в детском саду? Там, например, идея санузла та же, что и в твоём доме сейчас, где ты живёшь, например, в Италии, и ты видишь, ощущаешь эту идею, но там отчего-то есть большие кастрюли, а на них сбоку казённой такой красной краской написано что-то типа П31 или ещё загадочнее - ДЛЯ ППЭ II.
Входить сюда нельзя. Дети даже подходить боялись. Я ощущаю движение предметов, которые существуют в разных ситуациях как разные предметы, обладая в основе одной идеей. Воспитательница орёт в коридоре, не досчитавшись нас с Андреевым. Что она из нас могла воспитать? Единственное, что я вынес из тех семи дней творения: есть дверь, нельзя которую отворять, но за нею не волшебные туннели, а женщина в больших белых трусах - какавшая нянечка, и огромные жёлтые кастрюли в обычной ванной, пусть не совсем такой, какая у нас дома, и шкаф со стеклом, как в кабинете врача, и на стене висит наша грелка, и в шкафу стоит банка с сухой тряпкой внутри. Прозаичность таинственного для меня всегда становилась сюрпризом. Я всегда серьёзно относился к словам. Порой простые, обычные, они меняли реальность. Например, это слово - ДЛЯ ППЭ II. Мне кажется, я вижу фактуру красного мазка на эмалированном боку, слышу цвет этой краски - короткий хлопок, распавшийся, немного злой. Такого цвета у меня была обложка "Волшебника Изумрудного города", полоса по низу "калоши", возившей нас на дачу, цвет пледа, что я прожег синей лампой, диван у Макса. Это шершавый цвет. Нет менее мистичного цвета, чем тот, которым неведомый художник пишет на кастрюлях для учрежденческих санузлов и столовых. Он для меня означает обыденность, скрытую под амальгамой тайны. Так я и сжёг плед на бабушкиной кровати, что тогда у меня связывалось смутно с улицей Бабушкина: там рядом стоит ДК "Строитель" - палладианская вилла конца 40-х, и за ней сразу эта улица, длинный коридор между стенами унылых хрущевок. Бабушка и Бабушкин были обыденными уютностями, и на её кровати был этот плед, на который я положил синюю лечебную лампу включённой, чтобы смотреть, как вокруг на красном пледе расходятся синие ауры. Ауры начинают пахнуть дымом, на пледе появляется дыра, я пугаюсь. Эффект был связан с тем, что они тогда использовали другие слова - покрывало или вообще одеяло, а не плед. Слово одно, а цвет - как ДЛЯ ППЭ II. Красным было полно окружающее: галстуки пионеров, флаги государства, кирпичи в жутком фильме о сиротах, где какой-то парень умер от дыхания клеем, - его труп и заложили этими кирпичами, чтобы не нашли. А ещё красные волосы и футболка Нехочухи. Это был мальчик, который оказался в удивительном пространстве, где есть только он и робот. Робот заставляет мальчика много есть и развлекаться. Тот ест, развлекается, становится толстым, очень толстым, нереально толстым. Точнее, нет, этот толстый - это будущее главного героя. Великий Нехочуха.
Я был маленький худенький мальчик, чьи волосы выгорали летом до белизны, а жили мы бедненько так. У меня были голубые трусы плавками, которые папа называл парусами, - они были как бы на вырост, что ли, и я в них тонул. И я все время не ел. А красноволосый Нехочуха ел, его красная футболка расползалась в стороны, он лежал плашмя во вздувшихся свинищей синих штанах на бариатрической кровати удовольствий, а личный робот заливал ему в рот жир и углеводы. Маленький мальчик смотрел на себя в зеркало и видел, как он стал больше, значительно больше, пока сзади к нему не подкатили тушу Великого Нехочухи, продолжавшего наливаться. Автор, конечно, мечтал создать учебник для воспитания: герой ужасается своему будущему с огромным брюхом, бежит в ужасе из сна и начинает помогать бабушке. Мог ли он предположить, что у несчастного ребёнка где-то за сотни километров в глазах плывёт от восторга именно при виде этого Нехочухи? Цели, предметы, привычные сценарии, обыденные слова - все это проходит какие-то непостижимые призмы, и одна и та же ситуация - веер последствий. Я услышал что-то, что-то упало не так, лыжная палка вонзается в зеркало или во сне папин собутыльник превращается в аккордеон. Я встаю ночью и вижу светящиеся стрелки часов, указывающие на половину седьмого, но на самом деле это свет уличного фонаря ложится тонкой линией через щелочку занавесок. Котенок Кузя вырывается из рук, когда я поскальзываюсь у самого подъезда - и пропадает навеки в тонкой дырочке под домом - спустя несколько месяцев мы с Сашкой Бисовым ползаем по подвалу в жёлтом тумане и находим скелет котёнка, повесившегося на этом поводке на трубах. Я часто рассматриваю эти картинки, размышляя, что больше на меня повлияло? Или, может, они и сейчас на меня влияют? Потому что когда мы с Максом дрочили друг другу у него в комнате, я смотрел на его красный диван и лежавшие там синие его джинсы, пытаясь представить Нехочуху и мечтая, чтобы он тоже хотел этого, а была нелюбовь и - ДЛЯ ППЭ II, и его мать гремела кастрюлями на кухне. Неожиданность обыденности меня шокировала до мурашек. Например, желто-голубое лицо мальчика, умершего за несколько минут до нашего с Серёгой появления. Мы шли на пляж в Заречье, а там ребятишки чуть постарше сами откопали своего друга из огромной кучи речного песка, на которой они играли. Он умер вот только что, он проглотил камень, и его друзья ещё весело рассказывают об этом, как бы не понимая, что произошло. "Он такой херак - и провалился, - тараторил нам один мальчик, - мы вообще внизу были, и мы сразу начали его доставать оттуда, посмотри, как камень видно, а Лёша побежал к его матери, она тут рядом на базе работает". Серёга потрогал горло трупа. Я не подошёл ближе шага. Мне представился красный гроб с кружевами по кайме. А Серёга сказал: "Надо потрогать, чтобы он не пришёл потом к тебе". Но я не смог. Мы же шли на пляж, ну так и пошли. День исчезал, но в воздухе стоял зной, и труп в красном гробу начинал тухнуть (краем глаза я увидел бегущих мальчика и женщину, кричавшую что-то кривым лицом). В таком же красном гробу лежал изодранный на дороге труп бабушки прямо передо мной - конечно, закрытый наглухо, заваленный ветвями елей.
Для меня 90е - это красные, красно-оранжевые годы. Слово "девяносто пятый" имеет тот же оттенок, что наш домик на восьмом причале и низ "калоши". Казённый цвет советских атрибутов власти завхоза, Нехочуха, текстура ткани на гробах, выцветшие ленты в венках на сороковой день, кисти рябины акварелью в красном здании художки, огромные упругие валы и кубы, которые росли в моем сознании перед сном. Античность - она тоже красная: Кносс, помпейские колонны и вообще весь второй стиль помпейской живописи... Там сидел на красном фоне толстый мужик, рядом стоял молодой, а перед ними полулежал ещё один товарищ с голым торсом - очень волнительно. И когда я стал в голове пульсироваться словом "голубой", оно все равно было красным для меня, как фон тех фресок.
Чуть позже "голубой" все же превратился в глухой тёртый цвет расклешенных джинсов во сне, но само слово было красным. Я отчего-то краснел, когда слышал это слово, вспоминал молодого бога на фреске, который полулежал, выставив ногу. Слово "голубой" всегда меня волновало этим контрастом смутной, блеклой синевы и красноты слова. Я довольно рано осознал, что это как-то относится ко мне. В школе все друг друга окрикивали "Ты чо, голубой?", а я ощущал это, как кулак в лицо. Я явно мыслил себя на этой грани и внутренне сжимался от слов. И тем памятным утром рядом с "Кораллом" сидел самый настоящий голубой - вокруг него расходились синие энергии, это было кругло, это была связь в самое сердце. Такую же связь я ощущал с героем книги в ярко-синей обложке - "Шёл по улице волшебник", которую мне подарила учительница по окончании 3го класса. У мальчика были холодные голубые глаза, и он делал все, что хочет, и это было так пиздато. Он жил в собственном пустом пространстве, как Нехочуха, но без насильного откармливания, потому что он мог ломанием спички добиваться всех удовольствий на свете. Мне же всегда казалось, что мои усилия недостаточны. Я постоянно искал каких-то образов, которые бы меня удовлетворяли, но никогда не находил, лишь обрывки, детали. Одни были красные, допустимые и недостаточно голубые, ППЭ II. А голубые постоянно ускользали и тревожили. Я предвкушал в них настоящую тайну, трение и безопасность, да, безопасность. Голубое должно спасать меня от одиночества, оно должно быть настоящим и я должен быть для него дорогим чем-то, важнейшим. Они говорили мне - "голубой", обобщая этим все то, что я любил. Я разыгрываю с Мартой мелодрамы маленькими куколками, рисую или много читаю - голубой. Голубой - это мистический свет непознанного. Образы ко мне пришли тогда, когда я впервые начал мастурбировать.
Я отлично помню этот момент, потому что он был связан с очень неприятной для меня историей - с чесоткой. Какая-то девочка из бараков за Архангельской заразила нескольких человек, в том числе меня, кто сидел за той же партой. Чесалось все настолько сильно, что я не хочу вспоминать. Каждый вечер в течение двух недель я густо намазывался мазью из жёлтых тюбиков. Но первый оргазм случился после всего, когда ещё были остаточные явления, и любой малюсенький зуд я панически расчесывал. В темноте этот зуд вдруг перерос во что-то совершенно другое, и перед глазами мои кубы и параллепипеды оформились в явные представления о рвущихся наружу из джинсов частях тела какого-то мальчика, образ живота Трофимова-Нехочухи, воспоминание о трогании моего тела рукой Бараули и тому подобное. Оно светилось, лилось и рвалось, я начал твердить про себя "голубой, голубой" - а оно было тёмным и жгучим. За окном над Череповцом царила тьма, на горизонте полыхала открытым факелом гигантская труба. Тогда я ещё только начал спрашивать себя - а что это было - почувствовав отчуждение от всего того, что видел за окном. Мне никогда не казалось, что гомосексуальность - это только про члены. Для меня это было зазеркалье, тайное что-то, куда никто вообще не мог, кроме меня, проникнуть. В отличие от всего явного, красного, полыхавшего, даже при всей заполненности его эротизмом, это голубое - это прежде всего чувство отчуждения. Оно не грустное, не весёлое, оно - за пределами. Парень у "Коралла" был там, и я был там, а Серёга или вся моя семья - нет.
Вот представляешь казённый санузел, где-нибудь в детском саду? Там, например, идея санузла та же, что и в твоём доме сейчас, где ты живёшь, например, в Италии, и ты видишь, ощущаешь эту идею, но там отчего-то есть большие кастрюли, а на них сбоку казённой такой красной краской написано что-то типа П31 или ещё загадочнее - ДЛЯ ППЭ II.
Входить сюда нельзя. Дети даже подходить боялись. Я ощущаю движение предметов, которые существуют в разных ситуациях как разные предметы, обладая в основе одной идеей. Воспитательница орёт в коридоре, не досчитавшись нас с Андреевым. Что она из нас могла воспитать? Единственное, что я вынес из тех семи дней творения: есть дверь, нельзя которую отворять, но за нею не волшебные туннели, а женщина в больших белых трусах - какавшая нянечка, и огромные жёлтые кастрюли в обычной ванной, пусть не совсем такой, какая у нас дома, и шкаф со стеклом, как в кабинете врача, и на стене висит наша грелка, и в шкафу стоит банка с сухой тряпкой внутри. Прозаичность таинственного для меня всегда становилась сюрпризом. Я всегда серьёзно относился к словам. Порой простые, обычные, они меняли реальность. Например, это слово - ДЛЯ ППЭ II. Мне кажется, я вижу фактуру красного мазка на эмалированном боку, слышу цвет этой краски - короткий хлопок, распавшийся, немного злой. Такого цвета у меня была обложка "Волшебника Изумрудного города", полоса по низу "калоши", возившей нас на дачу, цвет пледа, что я прожег синей лампой, диван у Макса. Это шершавый цвет. Нет менее мистичного цвета, чем тот, которым неведомый художник пишет на кастрюлях для учрежденческих санузлов и столовых. Он для меня означает обыденность, скрытую под амальгамой тайны. Так я и сжёг плед на бабушкиной кровати, что тогда у меня связывалось смутно с улицей Бабушкина: там рядом стоит ДК "Строитель" - палладианская вилла конца 40-х, и за ней сразу эта улица, длинный коридор между стенами унылых хрущевок. Бабушка и Бабушкин были обыденными уютностями, и на её кровати был этот плед, на который я положил синюю лечебную лампу включённой, чтобы смотреть, как вокруг на красном пледе расходятся синие ауры. Ауры начинают пахнуть дымом, на пледе появляется дыра, я пугаюсь. Эффект был связан с тем, что они тогда использовали другие слова - покрывало или вообще одеяло, а не плед. Слово одно, а цвет - как ДЛЯ ППЭ II. Красным было полно окружающее: галстуки пионеров, флаги государства, кирпичи в жутком фильме о сиротах, где какой-то парень умер от дыхания клеем, - его труп и заложили этими кирпичами, чтобы не нашли. А ещё красные волосы и футболка Нехочухи. Это был мальчик, который оказался в удивительном пространстве, где есть только он и робот. Робот заставляет мальчика много есть и развлекаться. Тот ест, развлекается, становится толстым, очень толстым, нереально толстым. Точнее, нет, этот толстый - это будущее главного героя. Великий Нехочуха.
Я был маленький худенький мальчик, чьи волосы выгорали летом до белизны, а жили мы бедненько так. У меня были голубые трусы плавками, которые папа называл парусами, - они были как бы на вырост, что ли, и я в них тонул. И я все время не ел. А красноволосый Нехочуха ел, его красная футболка расползалась в стороны, он лежал плашмя во вздувшихся свинищей синих штанах на бариатрической кровати удовольствий, а личный робот заливал ему в рот жир и углеводы. Маленький мальчик смотрел на себя в зеркало и видел, как он стал больше, значительно больше, пока сзади к нему не подкатили тушу Великого Нехочухи, продолжавшего наливаться. Автор, конечно, мечтал создать учебник для воспитания: герой ужасается своему будущему с огромным брюхом, бежит в ужасе из сна и начинает помогать бабушке. Мог ли он предположить, что у несчастного ребёнка где-то за сотни километров в глазах плывёт от восторга именно при виде этого Нехочухи? Цели, предметы, привычные сценарии, обыденные слова - все это проходит какие-то непостижимые призмы, и одна и та же ситуация - веер последствий. Я услышал что-то, что-то упало не так, лыжная палка вонзается в зеркало или во сне папин собутыльник превращается в аккордеон. Я встаю ночью и вижу светящиеся стрелки часов, указывающие на половину седьмого, но на самом деле это свет уличного фонаря ложится тонкой линией через щелочку занавесок. Котенок Кузя вырывается из рук, когда я поскальзываюсь у самого подъезда - и пропадает навеки в тонкой дырочке под домом - спустя несколько месяцев мы с Сашкой Бисовым ползаем по подвалу в жёлтом тумане и находим скелет котёнка, повесившегося на этом поводке на трубах. Я часто рассматриваю эти картинки, размышляя, что больше на меня повлияло? Или, может, они и сейчас на меня влияют? Потому что когда мы с Максом дрочили друг другу у него в комнате, я смотрел на его красный диван и лежавшие там синие его джинсы, пытаясь представить Нехочуху и мечтая, чтобы он тоже хотел этого, а была нелюбовь и - ДЛЯ ППЭ II, и его мать гремела кастрюлями на кухне. Неожиданность обыденности меня шокировала до мурашек. Например, желто-голубое лицо мальчика, умершего за несколько минут до нашего с Серёгой появления. Мы шли на пляж в Заречье, а там ребятишки чуть постарше сами откопали своего друга из огромной кучи речного песка, на которой они играли. Он умер вот только что, он проглотил камень, и его друзья ещё весело рассказывают об этом, как бы не понимая, что произошло. "Он такой херак - и провалился, - тараторил нам один мальчик, - мы вообще внизу были, и мы сразу начали его доставать оттуда, посмотри, как камень видно, а Лёша побежал к его матери, она тут рядом на базе работает". Серёга потрогал горло трупа. Я не подошёл ближе шага. Мне представился красный гроб с кружевами по кайме. А Серёга сказал: "Надо потрогать, чтобы он не пришёл потом к тебе". Но я не смог. Мы же шли на пляж, ну так и пошли. День исчезал, но в воздухе стоял зной, и труп в красном гробу начинал тухнуть (краем глаза я увидел бегущих мальчика и женщину, кричавшую что-то кривым лицом). В таком же красном гробу лежал изодранный на дороге труп бабушки прямо передо мной - конечно, закрытый наглухо, заваленный ветвями елей.
Для меня 90е - это красные, красно-оранжевые годы. Слово "девяносто пятый" имеет тот же оттенок, что наш домик на восьмом причале и низ "калоши". Казённый цвет советских атрибутов власти завхоза, Нехочуха, текстура ткани на гробах, выцветшие ленты в венках на сороковой день, кисти рябины акварелью в красном здании художки, огромные упругие валы и кубы, которые росли в моем сознании перед сном. Античность - она тоже красная: Кносс, помпейские колонны и вообще весь второй стиль помпейской живописи... Там сидел на красном фоне толстый мужик, рядом стоял молодой, а перед ними полулежал ещё один товарищ с голым торсом - очень волнительно. И когда я стал в голове пульсироваться словом "голубой", оно все равно было красным для меня, как фон тех фресок.
Чуть позже "голубой" все же превратился в глухой тёртый цвет расклешенных джинсов во сне, но само слово было красным. Я отчего-то краснел, когда слышал это слово, вспоминал молодого бога на фреске, который полулежал, выставив ногу. Слово "голубой" всегда меня волновало этим контрастом смутной, блеклой синевы и красноты слова. Я довольно рано осознал, что это как-то относится ко мне. В школе все друг друга окрикивали "Ты чо, голубой?", а я ощущал это, как кулак в лицо. Я явно мыслил себя на этой грани и внутренне сжимался от слов. И тем памятным утром рядом с "Кораллом" сидел самый настоящий голубой - вокруг него расходились синие энергии, это было кругло, это была связь в самое сердце. Такую же связь я ощущал с героем книги в ярко-синей обложке - "Шёл по улице волшебник", которую мне подарила учительница по окончании 3го класса. У мальчика были холодные голубые глаза, и он делал все, что хочет, и это было так пиздато. Он жил в собственном пустом пространстве, как Нехочуха, но без насильного откармливания, потому что он мог ломанием спички добиваться всех удовольствий на свете. Мне же всегда казалось, что мои усилия недостаточны. Я постоянно искал каких-то образов, которые бы меня удовлетворяли, но никогда не находил, лишь обрывки, детали. Одни были красные, допустимые и недостаточно голубые, ППЭ II. А голубые постоянно ускользали и тревожили. Я предвкушал в них настоящую тайну, трение и безопасность, да, безопасность. Голубое должно спасать меня от одиночества, оно должно быть настоящим и я должен быть для него дорогим чем-то, важнейшим. Они говорили мне - "голубой", обобщая этим все то, что я любил. Я разыгрываю с Мартой мелодрамы маленькими куколками, рисую или много читаю - голубой. Голубой - это мистический свет непознанного. Образы ко мне пришли тогда, когда я впервые начал мастурбировать.
Я отлично помню этот момент, потому что он был связан с очень неприятной для меня историей - с чесоткой. Какая-то девочка из бараков за Архангельской заразила нескольких человек, в том числе меня, кто сидел за той же партой. Чесалось все настолько сильно, что я не хочу вспоминать. Каждый вечер в течение двух недель я густо намазывался мазью из жёлтых тюбиков. Но первый оргазм случился после всего, когда ещё были остаточные явления, и любой малюсенький зуд я панически расчесывал. В темноте этот зуд вдруг перерос во что-то совершенно другое, и перед глазами мои кубы и параллепипеды оформились в явные представления о рвущихся наружу из джинсов частях тела какого-то мальчика, образ живота Трофимова-Нехочухи, воспоминание о трогании моего тела рукой Бараули и тому подобное. Оно светилось, лилось и рвалось, я начал твердить про себя "голубой, голубой" - а оно было тёмным и жгучим. За окном над Череповцом царила тьма, на горизонте полыхала открытым факелом гигантская труба. Тогда я ещё только начал спрашивать себя - а что это было - почувствовав отчуждение от всего того, что видел за окном. Мне никогда не казалось, что гомосексуальность - это только про члены. Для меня это было зазеркалье, тайное что-то, куда никто вообще не мог, кроме меня, проникнуть. В отличие от всего явного, красного, полыхавшего, даже при всей заполненности его эротизмом, это голубое - это прежде всего чувство отчуждения. Оно не грустное, не весёлое, оно - за пределами. Парень у "Коралла" был там, и я был там, а Серёга или вся моя семья - нет.