юбилей деда
(снято в его комнате в нашей квартире в 1993 г.; одна из последних фотографий до того, как он окончательно ослеп)
Сегодня исполнилось бы 90 лет моему деду Арону Яковлевичу Гуревичу, выдающемуся историку-медиевисту и человеку, который оказал, наряду с матерью, самое значительное влияние на моё становление как личности. Дед очень любил меня и уделял мне много очень времени (куда больше, увы, чем в последние годы его жизни уделял ему я), несмотря на то, что всегда активно и увлечённо работал - даже тогда, когда ослеп. Подростком я помогал ему писать - он диктовал мне в компьютер многие свои статьи, и я сейчас думаю, что эти тексты, наговариваемые им почти без запинки и со всею необходимой пунктуацией, во многом научили меня научной письменной речи и ответственному и скрупулёзному отношению к слову и стилю (тому, что я не всегда успешно пытаюсь передать своим студентам). Именно от деда у меня любовь к музыке, в частности, к Вагнеру, причём я в течение многих лет постепенно освобождался от своеобразного давления его собственного вкуса и отношения к тем или иным композиторам. Деду, разумеется, мы с мамой обязаны своим "европеизмом" и любовью и интересу к западному Средневековью, германским и скандинавским древностям, романскому и готическому искусству. Всего не перечислишь.
Свою научную биографию, вместе со многими занятными и небесполезными нынешним поколениям фактами советской академической и неакадемической жизни, дед изложил в книге "История историка" (2004), которая в прошлом году вышла вторым тиражом. Позволю себе привести оттуда довольно развёрнутую цитату, как раз о музыке (цитата, возможно, по неокончательному тексту):
Радиоприемники были большой редкостью, и в комнатах коммунальных квартир на стене висела, как правило, черная картонная тарелка. Эта радиоточка передавала одну-единственную программу радиостанции им. Коминтерна.
Я чувствую потребность остановиться на роли этой черной тарелки в моей жизни того времени. С раннего детства при ее посредстве я приобщился к миру классической музыки и старался прослушать все музыкальные передачи.
Здесь не лишне отметить, что тогдашний музыкальный репертуар в немалой степени отличался от современного. Музыкальная классика пользовалась уважением, в отличие от музыки ХХ века, которая сплошь и рядом расценивалась как модернистски порочная, а потому и не заслуживающая исполнения. Кроме того, были композиторы, которые по идеологическим и политическим причинам исключались из репертуара. В частности, это касалось церковной музыки, причем не только православной, но и музыки немецкого барокко. Баха почитали как великого композитора и исполняли многие его органные и фортепьянные сочинения, но его “Passiones” игнорировались и прежде всего не потому, что для их исполнения потребны были огромные усилия и соответствующая музыкальная культура, но и вследствие господствовавших идейных установок. Замалчивались русские композиторы - эмигранты. Так например, Рахманинов совершенно терялся в тени Чайковского, и его фортепьянные концерты и “Колокола”, насколько я помню, зазвучали в Консерватории и в радиопередачах лишь после войны.
Я страстно впитывал в себя классическую музыку, хотя и здесь дело не обошлось без странности. Нашей соседкой по квартире на Воздвиженке была пожилая дама, служившая билетершей в Большом зале консерватории. Она неоднократно говорила, что может провести меня на концерт, но я был настолько дик и стеснителен, что ни разу не воспользовался ее приглашением.
Я упоминаю о моих музыкальных склонностях потому, что мое развитие как начинающего историка было внутренне неотделимо от влечения к музыке. Я никогда не имел возможности учиться ей, но она всегда во мне звучала. И когда я занимался дома, чтение и писанье, как правило, происходили на фоне музыки Баха, Моцарта, Бетховена, Вагнера. К творчеству последнего я с давних пор испытывал неодолимое влечение и подозреваю, что мое обращение к сюжетам скандинавской истории в какой-то мере, скорее всего, бессознательно, было навеяно мелодикой Вагнеровского “Кольца”.
Вспоминаю постановку “Валькирии” в Большом театре в 1940 г. То было одно из проявлений “великой дружбы” между гитлеровской Германией и Советским Союзом. В Москве поставили “Валькирию”, а в Берлине - “Чародейку” Чайковского. Постановщиком в Большом театре выступил С. Эйзенштейн, который проявил немало изобретательности в достижении сценических эффектов: например, во время поединка Зигмунда с Хундингом скалы, на которых они стояли, обмениваясь ударами мечей, поднимались и опускались, пламя, окружившее Брунгильду в последнем акте, производило впечатление подлинности. Но самое сильное впечатление, к сожалению, вовсе не радостное, которое я вынес из этого спектакля, состояло в том, что “вагнеровских” голосов вовсе не было, а роль Брунгильды исполняла некая Капитолина Цин - имя, едва ли знакомое музыковедам, но хорошо запомнившееся мне, поскольку эта певица регулярно выступала на эстраде кинотеатра “Художественный” перед началом сеансов и уж, конечно, не в Вагнеровском репертуаре.
Отдельные события музыкальной жизни оказались вместе с тем и немаловаж-ными фактами моей биографии. Когда зимой 1941-1942 гг. транслировали из Куйбышева премьеру Седьмой симфонии Шостаковича, я испытал сильнейшее потрясение. И свежесть этого переживания не исчезает во мне и до сих пор.
Разумеется, по мере взросления и старения мои музыкальные вкусы изменялись, но самой колоссальной фигурой в музыке неизменно оставался, остается и поныне Бетховен. То, что он сумел создать в годы своей глухоты, непостижимо моему уму и служит мне примером и утешением в моем нынешнем состоянии. Но теперь Бетховен для меня - это, в первую очередь, не великие его симфонии, а последние струнные квартеты и позднейшие фортепьянные сонаты - в них раскрываются такие глубины человеческой натуры, с какими я ничего не в состоянии сопоставить.