КНИГА ПУТЕШЕСТВИЙ - 5

[pessimist_v]

МЕРТВЫЙ СЕЗОН В БАТУМИ

(1994)

Во “Внуково” бестолочь, уныние. Грязный, драный аэропорт, билет - 150 тысяч, два рейса в неделю, только “коммерческие”. Да и те неизвестно - летают ли: за отсутствием топлива или пассажиров? Так все убеждало в постоянстве веселья и грязи, в которой поблескивали бриллианты “свобод”.

То, что самолет мог улететь позже - это понятно. Но самолет мог улететь раньше. Поэтому приезжать надо было за полтора часа - не ошибешься. Бессмыслица, принимав­ша­яся со смирением - и удовлетворением, что она не застала врасплох.

Над воротами для выхода пассажиров рейс обозначен загадочной буквой “Ю”. Одетый перспективно “по-юж­но­му” (может быть, отсюда и “Ю”?) - я понемногу давал дуба в ожидании неба. Рейс, конечно, задерживался.

Много мыслей, много времени. Нервный полустрах - последний раз я летал четыре года назад, а до этого еще четверть века обходился без неба - и готовность, желание рисковать. Мчаться туда, где долгая вялотекущая война.




К войне поближе. В небо, где война

Всегда - с судьбою, случаем, убитый

Заранее - и потому увитый
Спокойствием. Молитесь за меня!..

В полях аэропорта, в снежной стыне,

Один, как тыщу лет тому назад...

Мужайся, жди, не закрывай глаза

И привыкай, как раненный в долине

Уже привык, уже не помнит зла...

Колеблем женщиной, глотком вина

И географией лечи тоску, где мера

Перейдена. Свобода - как холера...

Прощайте и молитесь за меня!

Вырвавшиеся слова вполне поместились в отведенное администрацией время.

Отлет напоминал отплытие на яхте контрабандистов: мимо багажного отделения тащили огромные тюки в салон, забив сумками и ящиками все свободные места. Толпа “про­во­жающих” - толстых, здоровых грузин. Подходили к сидящим, говорили что-то по-своему, и те вставали и уходили. По требованию пилота освобождали проход: новая перетасовка коробок. Новая трата времени.

Вообще, все было очень вольно. “Провожающие” грузины свободно гуляли по аэродрому, какие-то национальные люди задолго до взлета сидели в салоне и пили коньяк, никто не пристегивался и даже не садился. А самолет был маленький, я никогда такого не видел (украинской авиакомпании). И загружен, вероятно, был как черт. Непонятно, как взлетит. Легко было догадаться, почему столько их падает.

Жуткое ощущение взлета. “Молитесь за меня...”

Вдруг невероятное солнце! “Надо жить над облаками!” - подумал я машинально. Вверху был роскошный черный космос. Внизу - арктический континент. Облака подо мной, упругие, как взбитые сливки, производили впечатление твердой поверхности, по которой можно ходить. Мозговые рельефы, бороздочки, морщины. Даже две колеи, оставленные каким-то небесным грузовиком. Действительно “твердь”, как в Библии. От солнца в салоне жарко.

Поверхность расчистилась, и на дне неба расчертилась агрокультурная “плитка”, белая от снега, пересекаемая поблескивающими трещинами рек и паучьими клубками поселков: орнаменты, линии, чертежи, метафизическая геральдика больших расстояний и широкого обзора. А вдали появились горы.

“За это не жаль рискнуть смертью!” - решил я. (В огромную цену билетов должна входить плата за зрелище.)

Горы, как кошки, прыгали за самолетом, пытаясь потереться о него боком. Холмы под снегом морщились, как полуспущенная надувная подушка. Как все меняется, остраняется от замены точки зрения: это другой мир, вообще не Россия. У этого еще нет имени. Ничейная земля, художественный объект. Справа появилось что-то вроде двугорбого верблюда - Эльбрус: гладкая ледяная громада, лоснящаяся подтаявшим снегом. Трудно было поверить, что горы бывают такими острыми: словно грудь девушки.

До гор летели два часа. Отсюда сверху они удивили: частокол вершин, непроходимая белая чаща! Рекламно облетели их по параболе, так что я увидел их в нескольких ракурсах. Словно кино. А еще говорят, география не лечит!

Структура и мир облаков были прихотливы и необъяснимы: тут свои горы, равнины, немыслимый крен второго облачного слоя, бросающий козырек тени на первый. Врезались в облака, как в лес, с содроганием и мгновенной потерей ориентации, словно при падении в воду. И вдруг из киселя бывшей тверди - свинцовое море, мое, домашнее, почти позабытое...

Мертвая заснеженная античность побережья: так это, наверное, увидели аргонавты.

Юг: рядом со взлетной полосой паслась лошадь. В иллюминатор было видно кладбище бутылок и мандариновых корок. Батумская “та­можня” - это куча ненадежного вида мужиков без формы (но с оружием), что сторожит узкую дыру запасного входа на задворках аэровокзала, куда нас и направили через все летное поле. Кажется, я был единственный русский, прилетевший этим рейсом. И мрачные грузины с автоматами активно пытались показать мне власть и раскрутить на деньги (“та­моженные сборы”).

- Ты кто? - спросили они (уже порывшись в паспорте).

Вот она: вечная проблема “идентификации” - необходимость объяснять кто ты есть (неизменная во всю мою жизнь). Раньше я в таких случаях отвечал “художник”. И был не далек от истины. Теперь говорил “журналист” - и в чем-то был прав.

Вещи долго никто не вез, а потом никто не разгружал. Я влез в грузовик, стал передавать сумки вниз, пока не нашел свою.

Кое-что я знал о Батуми. Железнодорожное сообщение прервано. Связи нет. Телеграммы опаздывают. Письмо, словно бутылка с sos’ом, плыло в Москву два месяца.

Странно: меня никто не встречал. За десять штук я взял частника на микроавтобусе “форд” и поехал по указанному адресу. По дороге расспрашивал шофера о жизни. Перебои с электричеством, отопления нет, газа нет, бензин, впрочем, есть - 600 руб.

Многое можно было понять просто глядя в окно. Ободранный серый город. Мало людей. Отсутствие уличной жизни. Нищета и неблагополучие, бросающиеся в глаза, действовали, как холодильник. При плюсовой температуре мне стало холодно.

Водитель не только крайне странно вел машину - резко, не останавливаясь, словно в анекдоте, на светофорах, он, оказывается, был еще и излишне самоуверен: никак не мог найти улицу в этом небольшом городе. И местный страж порядка был не в силах ему помочь.

- Может быть, это бывший проспект Сталина? - спросил он.

- Может быть, - согласился я.

Вот я и “дома”. Я почти не мог узнать места. Все здесь сильно пообносилось, ободралось и имело страшно захолустный вид.

Мне открыла незнакомая старушка.

- Муртаз, это тебя! - закричала она.

- Кто? - доносится из глубины квартиры.

- Какой-то молодой человек.

В проеме темного коридора появился Муртаз. Он изумленно посмотрел на меня, стоящего на еще более темной лестнице, и не мог понять, кто это. К тому же мы не виделись несколько лет.

- Как, ты?! - Он наконец-то узнал. - Откуда?! Почему не написал?

- Я послал телеграмму.

- Мы ничего не получили... Грета, смотри, кто приехал! Это же сын Виктора!

Я переполошил весь дом, чувствовалось, что они отвыкли от гостей “оттуда”.

Мне срочно на спиртовке согрели суп. Суетились, кричали: я был для них спасителем - привез кучу гринов, пожертвованных родителями, чтобы их старые друзья просто не умерли с голоду. На такие деньги их семье можно было безбедно прожить год, выплатить долги, починить машину... Грета теперь сможет восстановить могилу матери… Это и было официальной частью моего визита. Уже закончившейся.

За едой они стали рассказывать про свой город.

Он считался спокойным: аджарский властелин Абашидзе охранял границы российскими пограничниками. Сна­ружи же - грабили, останавливали местные поезда. Поэтому жили изолированно, даже от остальной Грузии. В Тбилиси еще хуже и страшнее, заверили они.

Половину суток не было света. Горячей воды не было никогда. Отопления не было. Предприятия стояли. Газа не было. Газет не было. Телевизор по ночам - первая российская с плохим изображением. Еще тбилисская или аджарская, непредсказуемо и своенравно.

Увеличенная пенсия - 90 тыс. купонов (900 руб.). Картошка - 40 тыс. Хлеб по карточкам 400 грамм на человека, как в войну (да тут и есть война…). Еду грели утром и прятали в одеяла.

От былых грузинских застолий ничего не осталось. Не было даже вина.

Мои хозяева курили по-черному: все-таки занятие. К ним присоединилась соседка - та, что первая встретила меня и которая была здесь как дома. Иногда она приносила хлеб и сплетни, услышанные в очередях. Промеж себя они говорили на странной смеси русского и грузинского, произвольно и легко переходя с одного на другой. Ходили пешком, пили чай из термосов, вегетарианствовали - и говорили, говорили. Шутили: здоровый образ жизни. Все это меня слегка покоробило. С непривычки все показалось слишком мрачным.

Два года уже они худели и “здоровели”. Продавали вещи. В квартире изо рта шел пар. Вечером с проживающей у них веселой 72-летней “тетенькой”, спасенной из Тбилиси, я раскладывал пасьянс и спорил о религии (она неверующая, но чтила экстрасенсов и летающие тарелки). Сидели за пустым столом - одетые, завязанные в платки, словно эскимосы в чуме.

Ночью я спал во всей одежде, под двумя одеялами, как пару лет назад в горах, и не скажу, что мне было тепло.

Утром я спустился к почтовому ящику и принес свою же телеграмму. Стоило дать мне ее с собой.

Мне выдали ключ и отпустили на волю. Вышел на улицу: погода значительно выиграла против вчерашней. А я был как бы “отды­ха­ющий”, вероятно, единственный на весь этот город - и пошел отдыхать в местный парк.

Как бы они ни жаловались - это был рай земной. Солнце, пальмы и снег (“Асса”). Чудесный запущенный город. Вновь увидел зелень: магнолии, лавр, какое-то “ложно-эскулапово дерево”. Черное море, впервые за семь лет. Совершенно не в сезон…

На лавочке у моря молодой турок говорил с молодым грузином на ломаном английском об устройстве какого-то бизнеса. Оказалось, что между Грузией и Турцией безвизовый режим, и они мотаются туда-сюда, как к себе домой. Мы когда-то о таких вещах могли только мечтать, пробираясь по дну с аквалангом.

Попав под влияние более богатого соседа, Грузия стремительно туркенизировалась. Прежде жалкая, как все советское, и экзотическая - ныне она все менее узнавалась как что-то свое, все более возвращалась к своим азиатским корням. Пожалуй, здесь построят капитализм по-турецки быстрее, чем в Москве.

Смешно, они считали русских трудолюбивыми и аккуратными.

- Там, где требовалась точность и обязательность, у нас всегда работали русские, - сообщил Муртаз, объясняя крах местной экономики. Они не верили, что Грузия сможет выжить одна.

Я вспомнил, как молодой сосед-грузин в самолете весь полет играл встроенным столиком, явно не зная, как скоротать время. Его инфантильность выводила меня из себя.

- В России-то будет все нормально, - печально предрекали они. Их бы устами...

Ближе к обеду начался чисто академический разговор о грузинской кухне. Различалась западная и восточная. В подтверждение я ел “чадо” - домашний хлеб из кукурузной муки. По-грузински следовало есть руками, кроша и макая чадо в подливку, бульон или сок рыбы.

Жил я опять с людьми читающими. Мне рассказали про Константинэ Гамсахурдиа (папашу их экс-президента, начавшего эту идиотскую войну) - знаменитого писателя и скверного человека, испортившего своего сына рано привитым ему национализмом. Звиада они ненавидели - как причину всех их теперешних несчастий. К Шеварднадзе относились без всякого уважения. Он был очень плохим министром иностранных дел Союза, стал таким же плохим президентом… О политике тут говорили без конца.

Смотрел оружие. У Муртаза был целый арсенал. Миленький газовый и тяжелый вороной пистолет аргентинского производства: они тут все подготовились к обороне.

- Грабители нападают на квартиры средь бела дня…

Вечером пришла еще одна соседка, молодая женщина, которой все равно нечего делать. Пили кофе, приготовленный на спиртовке. При керосиновой лампе на ледяном застекленном балконе она взялась гадать на кофейной гуще (на самом деле) и нагадала мне Бог знает что. Что-то, однако, угадала. Например, что я абсолютно закрыт, поэтому даже кофейная гуща развела руками... 72-летняя “тетенька” рассказывала еврейские ане­к­доты.

Я понял, как плохо приспособлены современные города к войне и осаде. Картонные стены и невозможность добыть тепло домашним способом - превращали квартиры в склеп и холодильник для живых. Грузия, как и все остальные, перешла на “цивилизованный” советский тип жилья - без каминов, печей, труб, беззащитного при любой аварии, рассчитанного на стабильную жизнь в тысячелетнем советском рейхе. Поэтому повсюду в городе устраивали самодельные буржуйки, источник частых пожаров.

...Хапи - местный базар. Европейская одежда, ширпотреб, разнообразие обогревательно-осветительных приборов. Большая часть привезена из Турции. От местного колорита тут остался только сыр сулугуни. Завал курток и штанов, гораздо лучше тех, что реально носили на себе грузины: драность и затрапез, особенно на детях, почти что маленьких бродягах. А двенадцать лет назад изображали из себя франтов.

Грузины - ленивые “аристократы”.

- Грузины любят повторять: все грузины цари, а престол один. Поэтому постоянно враждуют, - говорит Муртаз.

И ничем не занимаются (впрочем, торгуют).

И такое место пропадает! Я глядел в окно: старинный голубой дом с башенкой напротив, дежурные пальмы. Дрожа, смотрел на них сверху, столь же прозаичных, как клен или береза. Пальма - береза юга. И уходил греться на улицу. Честно сказать, я не думал, что на этом "юге" будет так холодно. Как и два года назад я был застигнут врасплох истиной, что теплый дом зимой гораздо лучше, чем "теплый" климат.

Целовались все, даже урловатые подростки на улице. По-вос­точ­ному стояли группами и по одному. Беседовали или молчали. Словно собирались произвести революцию. Бездна магазинчиков и аптек, многие - в “ста­рых” помещениях, покинутых в 17-ом году. Большие магазины и универмаги - закрыты. Та же история с кафе и ресторанами.

Пришел в порт. Внизу плескался сине-зеленый кобальт. Дети плавали в ледяном море на игрушечных лодках - никому не было до них дела. У причала стоял российский “Клен” из Сочи. Вдоль горизонта - белые щепочки рыбаков. А вокруг уже знакомые заснеженные горы.

Утром забежавшая соседка сообщила, что из-за самодельной печки сгорел местный прокурор с двумя девушками. Я пошел посмотреть. Вкруг пепелища стояли люди, говорили: обычное дело. Нет, все же две девушки - это чересчур. Постоял, пошел дальше. Иных занятий у меня не было.

Каждое утро меня спрашивали: что я буду сегодня делать, словно здесь была обширная культурная программа. И я отвечал одно и тоже: гулять. Ибо сидеть в ледяной квартире было невозможно. Для этого надо было иметь их привычку.

Какие-то мертвые комиссионные, блошиные лавки, где навален “на продажу” всякий покрытый пылью хлам: за год можно наторговать копейку. Обычные восточные манифестации белья над ущельями улиц и верандами. Щуплая ажурность балкончиков, дорогие архитектурные прихоти колониального стиля.

Я сидел в приморской аллее под бамбуком. Том самом, без которого становятся вульгарным, как считали китайцы. Только что я купил по дешевке картинку в ме­ст­ном салоне. Гоча Качеишвили. Милое женское лицо. Здесь я казался себе богачом.

Аллея была пуста. Лишь поблизости фотографировались жених с невестой.

Этот город - как моя жизнь: дешевая, нищая, полуразрушенная, пустая, с полустертыми следами былого шика и не без экзотики.

Сейчас я пойду к летнему театру, где в 82-ом году я и она слушали курортных имитаторов Битлз. Здесь был какой-то символ. Я приехал сюда кончить то, что было начато двенадцать лет назад. Подобрал лист магнолии на память.

Пустота, завязанные пальмы, напоминающие женщину, наскоро заколовшую волосы. Прекрасный город гиб на глазах, подобно прибрежным аттракционам, ставшим жертвой детей и мародеров.

Возможно, скоро то же постигнет парки: их порубят на дрова. По вечерам над Батуми стоял сильный запах дыма, словно в деревенской Перевалке два года назад. На окраинах, куда я неосознанно забрел вечером, не было никаких пальм и прочих курортных излишеств. Какие-то вообще деревья, одно-двухэтажные грязные домики, полудеревенские дурно одетые люди, с изумлением глазевшие на меня.

Каждую ночь мне снился один и тот же сон. Батумские впечатления ничто перед этим. Их не было в моих снах.

Местные стражи порядка не блистали приметностью. В качестве доказательства полномочий - автомат на боку или дубинка. В лучшем случае фуражка. Имели ли они право вмешиваться в мою жизнь - никто не знал. Впрочем, сомнительным этим правом они не злоупотребляли.

По набережной шла красивая и холеная по местным нормам девушка, оставляя за собой шлейф сильного парфюма. А на соседней улице с минаретом - сплошная Азия, с закутанными темными старухами на ступеньках, путаницей дворов, бельем через улицу, с размеренной и загадочной жизнью. Местные обитатели были как никогда в своей стихии: без света, воды, отопления, как сто и двести лет назад. Они, наверное, и не заметили разницы, внесенной независимостью и войной.

“Никто не поет с таким чувством, как одинокий”, - прочел я у Константинэ Гамсахурдиа, которого купил на местном развале.

У грузин все очень долго и необязательно. Климат приучил их к лени. Они философски ждут, что все само собой образуется. “Под­готовка” к обещанному лобио длилась нес­колько дней. Каждый день приобреталось по одному ингредиенту или рассуждалось о нем. Я боялся, что так же будет протекать и мой отъезд: завтра, может быть, кто-то отвезет в аэропорт посмотреть расписание (дозвониться “не­льзя”). Или кто-то даст аккумулятор, и тогда поедем сами (у Муртаза две машины - ни одна не ездит). Завтра или послезавтра все это сделаем. Только бы до гаража дойти, во двор спуститься...

Зато народ был по восточному любопытен: глазел, лез в тетрадь, дети ходили толпами и кричали “американа!”. Походило на театр: навязчиво, но без конфликтов. Народ в целом не ожесточился - я всегда любил грузин. Грузинские девушки на углу бывшего проспекта Сталина закричали: “Ка­кой красивый мужчина!”. Увы, нет пророка в своем отечестве.

...Они внезапно подвалили ко мне на пляже - ме­стные парубки: кто, откуда, зачем приехал, чем занимаешься? Сурово и подозрительно, словно у русского шпиона на территории противника. Я отвечал без агрессии, страха или высокомерия. Мне было все равно. И был большой опыт подобных внезапных знакомств. Кончив допрос, юно­ши стали говорить о “вы­соком”: о кино. И, конечно, о войне, на которую им идти (у всех свои проблемы). Для них это долг, который они готовы выполнить без страха, но с отвращением. Это было по-настоящему искренне.

На следующий день я попытался рисовать: особнячки начала века, деревья - абсолютно без толку. К тому же выводило из себя неумеренное любопытство. Я был не в силах вести столько бесед и все объяснять. Я казался себе белой вороной, к тому же залетной. Все же за годы изоляции эти люди как-то одичали.

Я был неправ: вышел к морю - и никаких проблем. В огромном количестве этой ласковой воды было что-то умиротворяющее. Тут не было ни Батуми, ни Москвы. Это был новый мир, такой же “дру­гой” и безымянный, как горы. К морю я ходил, как в церковь: подняться и успокоиться.

Летящая над морем чайка кричала “ау!”...

На следующий день я наблюдал за долгожданным приготовлением лобио (де­лали для меня): фасоль, грецкие орехи с кинзой, аджика и т.д. Ели холодным с чадо. От меня на столе бутылка почти совсем уже забытого вина.

Ко мне здесь относились на редкость трепетно: утром, уходя по делам, дверь не захлопывали, но прикрывали, убирая защелку ключом снаружи. Спать это не помогало, но зато я мог оценить заботу.

Грета и “тетенька” до сих пор очень переживали каждое выключение света и телевизора. Это вовсе не означало, что когда свет и изображение были, они, скажем, беспрерывно готовили, читали или не отрываясь смотрели в экран. Скорее, это был символ благополучия и нормальной жизни, прекрасный сам по себе.

Мы все испорчены цивилизацией и хотим жить как люди - со светом, канализацией, телефоном, даже если в ста километрах - война.

Машина заменила грузину лошадь. Грузин без машины невообразим. Зато за рулем он забывает, что он не на скачках. Заводили машину тут в основном толканием, а останавливались разве что поболтать с приятелем - посреди дороги, без внимания к другим участникам движения. В прочих случаях дадут по клаксону - “я еду!” и - жжжж на поворот (светофоры, впрочем, не работали).

Я выходил на улицу и шел к ближайшей палатке. Один раз я даже спустился в погребок, где, однако, нашел единственную стеклянную емкость с белым вином.

Я пил Вазисубани, Целикаури, Саперави, Цинандали, Мукузани, Алазанскую долину, Аджалеши, Ахашени... Покупал их в палатках по 1500 руб. и пил с хозяевами. Могло показаться, что мне весело. И правда, тут такое нежное и ласковое море. Гулять вдоль моря в феврале - это вам не фунт изюму!.. Местных почти не было. Для этого надо иметь что-то другое - в себе - чтобы любить его. Иметь о чем подумать под его шум. Тут ведь ничего нет - и все-таки это самое богатое место!

Впрочем, они имели его каждый день. Приходили с собаками и те, кто собирал щепки. Я знал, как буду грустить завтра, последний раз гуляя вдоль него. “Сенти­ме­н­тален ты, братец!..”

Я понял, что не могу быть единственным богом своей вселенной. Horror uni (боязнь единственности). Мне нужен еще кто-то равный, с кем я, может быть, должен иногда бороться, как Иаков с Богом, но с которым я мог бы говорить - до последней степени откровенности, кто чувствовал бы, как я, но не был мной.

Последнее время между нами было много снега и войны. И все-таки, как у Иннес де ла Крус:

Есть множество причин, чтоб нам расстаться,

Одна причина есть, чтоб вместе быть...

Я сам позаботился о своем отъезде: встал, дошел и купил... Мимо заправок, хинкален, палаток с пивом, блошиных базаров на каждом углу (иногда попадались очень занятные вещицы). Аэропорт был за городом, километрах в пяти. Вокруг уже настоящая деревня. Огороженные садики, вяло колготящиеся в предчувствии весны люди.

Я думал, будет сложнее. Оказалось все просто. Есть деньги - лети хоть сейчас... Назад шел снова пешком. Не хотелось выглядеть жлобом: шестидесятилетняя, полуголодная Грета ходит пешком на кладбище к матери за двадцать километров. Я только взял пиво в палатке - и глотал понемногу всю дорогу.

Хозяева очень удивились, как легко я решил эту немыслимую проблему.

Итак, больше проблем не было. Только тоска и необходимость гулять.

Под мечетью я услышал пение муэдзина. Очень приятная штука. Странно, мне ни разу не довелось слышать его в настоящей Азии. Впрочем, в те годы все мечети были музеями.

Провезти через батумскую таможню бомбу или пистолет - плевое дело. Багаж не просвечивался, а слегка ворошился. И то лишь у негрузин. Так что не угонит самолет только ленивый. Вместо одиннадцати вылетели без четверти два.

Облака отвратительно высоки и плотны. Гор не было: что-то нащупывалось внизу взглядом, словно в тине пальцами ног. Вверху почти черное небо. Вокруг - никак не структурированный хаос.

Снег перечеркивал керамику внизу. Вата цеплялась за крылья, словно тени грешников, решивших либо вырваться вместе с нами, либо утянуть в свой Шеол.

И вот мы уже падали в этот Солярис. А там - блестящая цивилизация “Вну­ково”. Все познается в сравнении.

Мертвый сезон в Батуми: высокая мера Пути.

февраль 94

Продолжение следует.