Янь Гэлин "Тетушка Тацуру", Глава 2 (продолжение) / 严歌苓《小姨多鹤》，第二章（2）
Начало второй главы
Сяохуань впервые как следует познакомилась с ребенком только на Праздник начала лета*.
Она едва проснулась, а Эрхай уже тут как тут, с девочкой на руках. Сказал, что взял дочку понянчить, пока Дохэ занята на кухне, решила угостить всех японскими колобками из фасоли.
Увидав, как он стоит, Сяохуань заворчала:
- У тебя что, тыква в руках? Кто так детей держит?
Эрхай взял дочку по-другому, но стало только хуже. Жена выхватила у него конвертик, ловко пристроила малышку у себя на руках, словно в люльке. Взглянула на беленькую пухленькую девочку - двойной подбородочек, и веко двойное; всего пару месяцев пожила, а уже устала, ленится глазенки до конца раскрыть. Вот странно, как сумели глаза Эрхая перекочевать на лицо этой малышки? Да и нос, и брови тоже. Сяохуань осторожно выпростала ручку из пеленок - даже сердце зашлось: ноготки на пальчиках - Эрхая. У япошки нет таких длинных пальцев, таких крепких, квадратных ногтей. Сяохуань и не заметила, что любуется девочкой уже полчаса, а ведь редко такое бывало, чтоб она за целые полчаса ни разу не вспомнила про свою трубку. Кончиками пальцев она обводила маленькое личико: лоб, брови. Больше всего в Эрхае Сяохуань любила брови: росли они не редко, и не космато; всё, что было у мужа на сердце, читалось в изгибах и кончиках его бровей. Малышка снова заснула. Вот какая, с ней не намучаешься. И глазенки - точь-в-точь как у верблюда. В глаза Эрхая Сяохуань была влюблена даже больше, чем в брови. Да что там, всё в муже заставляло ее сердце биться чаще, только сама она о том не знала. А если б и узнала, ни за что бы не согласилась, даже про себя. Слишком она гордая, Сяохуань.
С того дня она то и дело просила Эрхая принести ребенка. Больше всего Сяхуань умиляло, что девочка смирная. Ни разу еще не встречался ей такой покладистый ребенок. Споешь два стиха из песенки, она и радуется, споешь пять - уже заснула. В кого же я такая непутевая? - спрашивала себя Сяохуань. Возилась-возилась с чужой дочерью, да и прикипела к ней душой.
В тот день семья выбирала девочке имя, нельзя же вечно Ятоу да Ятоу*. Все имена Эрхай выводил кистью на бумаге. Никак не получалось найти такое, чтоб каждому пришлось по душе. На листе уже пустого места не осталось.
- Назовем Чжан Шуцзянь*, - сказал начальник Чжан.
Все поняли, к чему он клонит. Школьное имя Эрхая было Чжан Лянцзянь*.
- Некрасиво, - ответила старуха.
- Красиво! Где это некрасиво? - кипятился начальник Чжан, - Иероглифы как у Чжан Лянцзяня, один только отличается.
Старуха рассмеялась:
- Так и Чжан Лянцзянь - некрасиво. Почему иначе его с самого первого класса и до средней школы все только Эрхаем и звали?
- Тогда ты предлагай! - ответил старик Чжан.
Эрхай оглядел ручейки иероглифов на бумаге - имена получались или вычурные, книжные, или, наоборот, слишком простецкие. Вошла Дохэ. Пока семья билась над именем, она кормила ребенка в соседней комнате. Дохэ не давала дочери грудь при всех. Она оглядела лица домочадцев.
Сяохуань с трубкой во рту пропела:
- Чего смотришь? Про тебя гадости говорим! - она весело расхохоталась, а глаза Дохэ сделались еще настороженней. Сяохуань вынула трубочку изо рта, выбила пепел и, широко улыбаясь, сообщила Дохэ:
- Только ты отвернешься, мы тут же японским гадам косточки моем, злодейства ваши вспоминаем!
Эрхай велел жене не валять дурака: Дохэ так смотрит, потому что хочет узнать, как назвали ребенка.
Старик Чжан опять взялся листать словарь. Когда выбирали имя Эрхаю, он эти иероглифы - Лянцзянь - отыскал в "Суждениях и беседах"*. Вдруг Дохэ что-то пробормотала. Все на нее уставились. Дохэ ни с кем в семье не пыталась объясняться словами, только дочери пела песенки на японском. Она опять выговорила какое-то японское слово и ясными глазами обвела каждого в комнате. Эрхай протянул ей бумагу и кисть. Склонив голову набок, сжав губы, она вывела иероглифы "красота весны", Чуньмэй*.
- Это ведь японское имя? - спросил старик.
- Нет уж, ребенка семьи Чжан нельзя называть как япошку, - вставила мать.
- Неужто только япошкам дозволено называть детей "Чуньмэй"? - напустился старик Чжан на жену, - Что они, захватили себе эти китайские иероглифы?
Дохэ испуганно уставилась на стариков. Она редко видела начальника Чжана таким злющим.
- Свои иероглифы япошки взяли у нас! - старик постучал по бумаге, - Назло назову ее Чуньмэй! Они у нас иероглифы забрали, а я верну! Всё, конец спору, решено! - он махнул рукой и пошел на станцию встречать поезд.
С тех пор едва выдавалась у Сяохуань свободная минутка, она брала девочку на руки и шла гулять. Как приходила пора кормить - возвращалась домой, Дохэ давала дочери грудь, а потом Сяохуань снова уносила малышку на улицу. Нежное белое личико девочки загорело, щеки обветрились до красноты, и со временем она перестала быть такой спокойной: ротик с режущимися зубками так и кипел слюной, заходясь в невнятном лепете. Розовая, вьющаяся на ветру накидка в руках Сяохуань издалека бросалась в глаза односельчанам.
Как-то раз старуха ходила в поселок по делам и заметила, что на крыльце театра, на самой верхней ступеньке, лежит ребенок, а рядом сидит взрослый. Подошла поближе - а это Сяохуань с девчонкой, обе спят.
Старуха всегда была со снохой уступчива, но тут затопала, закричала:
- Хочешь, чтоб девчушка покатилась со ступенек, чтоб кровью изошла?
Сяохуань проснулась, схватила девочку на руки, отряхнула с розовой накидки пыль, окурки и шелуху от семечек. Она привыкла, что свекровь пляшет под ее дудку, и теперь растерялась, ни слова не умея вымолвить. Старуха отняла у Сяохуань ребенка и, бросив свои дела, засеменила домой, стуча по дороге ножками, словно бубном.
Спустя десять минут явилась и Сяохуань, от ее оторопи не осталось и следа, теперь до нее как следует дошла ругань свекрови. Ах так, распекает меня, будто я мачеха? Будто я день-деньской с ребенком гуляю, чтоб она упала да косточки переломала? Даже если бы Сяохуань и впрямь замыслила дурное, и то не дала бы себя так бранить, а тут тем более - она девочке зла не желала.
- Вы мне прямо скажите: кто хочет, чтоб Ятоу упала и кровью изошла?! - допытывалась Сяохуань.
С самого замужества она еще ни разу по-настоящему со свекровью не ругалась. Но тут уж никто не мог бы ее удержать. Эрхай в поле пропалывал сорняки, начальник Чжан был на путевом обходе и Дохэ взял с собой, чтоб собирала мусор на рельсах.
Старуха тыкала пальцем в сноху:
- А что, крыльцо - место, чтоб спать ребенку?
Сяохуань отвела ее палец в сторону:
- Ну, поспала она у меня на крыльце, и что?
- Значит, ты нарочно хотела, чтоб ребенок убился!
- Что ж вы так ласково обо мне думаете? Это дело можно куда проще устроить! С девчонкиных двух месяцев я что ни день ее нянчу, могла бы поднять эту дрянь за ноги вниз головой да отпустить! Стала бы я столько ждать?!
- Это тебя надо спросить! Что у тебя на уме?!
У Сяохуань слезы подступили к глазам, она криво усмехнулась:
- У меня на уме?.. Как будто не знаете! А вот что: взять и прирезать эту япошку! За того ребенка, что я под сердцем носила, никто еще не отплатил! Плевать, сколько зла натворили японские гады, но за сына моего нерожденного, за его жизнь я отомщу!
Старуха знала, что Сяохуань - склочница, но сегодня впервые изведала на себе ее яд. Она-то хотела отчитать сноху за беспечность, за недосмотр, что та положила ребенка спать на высокую узкую ступеньку, но сейчас глаза Сяохуань, спрятанные за толстыми припухшими веками, стали совсем дикими, кто знает, что она способна по глупости натворить.
Вернулся Эрхай, вошел, запыхавшись.
- Чего вы тут устроили? Ребенок орет - за ли от дома слыхать!
- Как трясетесь вы над этой полукровкой! Продолжение рода! Продолжение рода японских гадов, которые всё здесь вырезали и выжгли, вот что это... - Сяохуань звонко ругалась, уже в каком-то упоении.
Эрхай шагнул к жене, схватил ее и потащил за собой. Ноги Сяохуань зашли во флигель, а плечи всё бились в дверях, на лице - исступленная радость.
- Мало вы от япошек натерпелись? Пригласили в дом еще одну, чтоб выплюнула тут свое волчье семя...
Эрхай, наконец, затолкал жену в комнату и со всей силы захлопнул дверь. Как же мать забыла: нельзя с Сяохуань спорить, когда она такая, - гадал Эрхай. Прикрыл глаза, не глядя на рухнувшую на пол, ревущую жену, подошел к кану, разулся, сел. Вопли и ругань Эрхай пропускал мимо ушей. Когда докурил трубку, жена только хлюпала носом, как он и думал. Эрхай пока не смотрел в ее сторону.
- Всё. Баста, - промычала Сяохуань. Видно, уже отходит.
Эрхай снова набил трубку и как ни в чем не бывало чиркнул спичкой о подошву.
- Вот выбегу сейчас, брошусь в колодец, а ты даже доставать меня не станешь. Даже за веревкой не пойдешь, это как пить дать. А, Чжан Лянцзянь?
Эрхай посмотрел на жену. Уже поднялась, отряхивается.
- Верно я говорю? Даже веревку мне не бросишь! - повторила Сяохуань.
Он нахмурился.
- Знаешь, зачем я без конца с ребенком нянчусь?
Эрхай затянулся, выдохнул дым, кончики бровей приподнялись - ждет, что она скажет дальше.
- А затем, что когда ты затолкаешь япошку в мешок и выбросишь вон, девочка не поймет, что мама пропала. Уже привыкнет ко мне и будет думать, что мама - я. Понял?
Прикрытые глаза Эрхая округлились, он вгляделся на миг в лицо жены и снова опустил веки, только глаза под веками беспокойно заходили. Сяохуань поняла: муж не на шутку растревожился. Правду ли ты говоришь, Сяохуань? - спрашивал про себя Эрхай, - как знать, может, ненароком сорвалось у тебя с языка злое слово.
Глядя на мужа, Сяохуань поняла, что хватила лишнего, потянулась погладить его по щеке. Эрхай увернулся. Ей стало больно и страшно.
- Ты говорил, как япошка родит - сунем ее в мешок, отнесем в горы и бросим там. Говорил ведь?
Эрхай не обрывал жену - болтай, что хочешь.
- Как родит тебе сына, выбросим ее вон.
Глаза Эрхая ходили туда-сюда под прикрытыми веками, ум работал. Сяохуань и это заметила. Скажи она сейчас: "Надо же, как задергался! Да я пошутила!" - ему стало бы легче. Но жена молчала. Сяохуань и сама уже толком не знала, были эти слова правдой, или она в горячке выпалила первое, что пришло на ум.
Когда Сяохуань снова отправилась гулять с девочкой, люди увидели, что на толстенькой малышке теперь шляпка из свежей соломы. У Сяохуань были золотые руки, вот только сама она немного ленилась: что ни поставишь ей на стол - с хохотком да с крепким словом вперемешку как-нибудь да уплетет, лишь бы не заставляли работать. Но бывало и такое, что она входила в раж и могла, например, налепить с дюжину узорчатых пирожков баоцзы для поселковой харчевни. В доме начальника Чжана господ не водилось, каждый занимался своим делом, и только "молодую госпожу" Сяохуань Чжаны кормили даром и ждали от нее одного: чтоб она, словно веселый котелок с огнем, носила с собой повсюду праздник и радость. Глядя на маленькую толстушку в соломенной шляпке, люди думали: вот умора!
- Девчонка-то всё больше на Сяохуань походит!
- Это ты меня обругал или ее?
- Ятоу себе щеки вон какие наела, глазенок почти не видно!
- Что ты всё Ятоу да Ятоу, у нас уже и школьное имя есть, Чуньмэй.
Но за спиной Сяохуань люди вовсю давали волю языкам:
- Чуньмэй разве наше, китайское имя?
- Вроде похоже на японское. У меня знакомую учительницу-японку звали Цзимэй*.
- А та японская девка, которую старик Чжан купил, - куда она подевалась? Чего это ее не видно?
- Не иначе как купили да привязали дома, чтоб приплод несла.
В тот вечер Эрхай набрал лохань воды, отнес к себе во флигель и принялся мыться, растираясь докрасна. Когда муж так яростно скоблил кожу, Сяохуань без слов знала, куда он собрался. Эрхаю не нравилось лезть на япошкин кан грязным. Чуньмэй исполнился год, ее теперь кормили отваром чумизы на козьем молоке. Пришла пора Дохэ беременеть вторым ребенком. Сяохуань закурила, глянула на Эрхая да так и прыснула со смеху.
Эрхай обернулся к жене. Она раскрыла рот, будто хочет что-то сказать, но слов не находит, и снова захихикала.
- Братец, пусть хоть чуточка человечьего духа останется, а то весь смоешь. Это она тебя заставляет? Ты ей так скажи: япошки косматые, потому и воняют, как козлы, а мы, китайцы, гладенькие, нам кожу сдирать ни к чему!
Эрхай как обычно притворился глухим.
- Снова мать подзуживает? И отец ждет не дождется внука? Семь даянов все-таки. Или сам никак не утерпишь? Я только отвернусь, а она, поди, кофту перед тобой задирает, да?
Эрхай отложил полотенце:
- Кончай болтать, лучше дай девчонке лекарство, - муж, как обычно, разом покончил с ее злыми подначками. - Кашляет, сладу нет.
Когда Эрхай был у Дохэ, девочка спала вместе с Сяохуань. Ятоу всю ночь кашляла, и Сяохуань до утра не сомкнула глаз. За ночь она и курить не смела, время тянулось медленно и горько. Сяохуань было уже двадцать семь - немало. Не тот возраст, чтобы на каждый чих объявлять: "Всё, баста. Найду себе другого мужа". Расчесывая волосы, Сяохуань иногда приглядывалась к круглому личику в зеркале туалетной шкатулки, и оно казалось ей очень даже хорошеньким. Порой люди говорили: "Сяохуань что ни наденет - всё к лицу", или: "Откуда у Сяохуань такая талия - тоненькая, как у девушки!", тогда по всему телу ее разливалась легкость, и казалось еще, что нет больше сил сносить обиды от семьи Чжан. В такие минуты Сяохуань и впрямь могла скрипнуть зубами и процедить: "Баста. Ухожу". У нее была шея настоящей красавицы, плечи покатые, ручейками, пальцы длинные и белые, словно стрелки лука, а больше всего люди завидовали ее талии, узенькой, как у хорька. Сяохуань не была писаной красавицей, но со временем ее лицо нравилось всё больше и больше. Вспылив, она судила о своей наружности лучше, чем обычно, и верила, что можно бросить карты, которые выпали с Чжан Эрхаем, перетасовать колоду и сдать новую партию с другим мужчиной. С тех пор как Чжаны купили Дохэ, она думала так всё чаще.
Но по ночам, как сейчас, в голове роились другие мысли: угораздило же ее выйти замуж за Эрхая. Теперь нельзя с ним расстаться, нет сил уйти. К тому же во всем мире только Чжан Эрхай и может с ней совладать, кто еще ее, такую, вынесет? Они - два сапога пара. И если уйти, бросить Эрхая, задаром уступить мужа япошке Дохэ, разве будет она ценить его так, как ценит Сяохуань? Разве будет дрожать над ним, как над сокровищем? Всё в нем хорошо, каждый жест - как он зевает, как вскидывает брови, набивает трубку, цепляет палочками еду - да разве Дохэ это разглядит? Все драгоценности Эрхая для нее не стоят и гроша. Когда в ночной тишине Сяохуань вспоминала о своем "Всё, ухожу", сердце едва не разрывалось на куски.
Разлуку с Эрхаем еще вынести можно, но бросить девочку Сяохуань была не в силах. Веселый смех Ятоу, ее громкий плач почему-то сближал даже заклятых врагов. Члены семьи Чжан стеснялись разводить друг с другом нежности, и вся их любовь выливалась на Ятоу. Сяохуань ни в жизнь бы не подумала, что сможет настолько привязаться к ребенку - как это так вышло? От того ли, что девочка для нее - наполовину Эрхай? Когда Сяохуань разглядывала тень мужа в маленьких глазках, в губках Ятоу, на сердце волна за волной накатывало тепло; она крепко прижимала к себе Ятоу, так, будто хочет втиснуть ее в себя, так крепко, что девочка испуганно вопила. Вот и сейчас Ятоу уже рыдает, бьется на руках у Сяохуань, словно рыба в сети.
Сяохуань испугалась, принялась укачивать девочку, спрашивая себя: почему, когда любишь кого-то, сильно любишь, то становишься сам не свой? Почему не можешь сделать больно? Не можешь его (или ее) как следует помучить, показать, что эта боль и есть - любовь? И что когда любишь - должно быть больно. Она уложила заснувшую девочку на кан. Сяохуань не думала, чем сейчас заняты Эрхай и Дохэ: делают свое дело, или крепко заснули друг у друга в руках. Она не знала - а если бы узнала, то едва ли поверила - что на самом деле чувствует Эрхай к Дохэ.
Теперь, когда стало известно, что Дохэ - сирота, Эрхай глядел на нее немного иначе, но перемена в нем всё же была невелика. Он шел в ее комнату, как на заклание, жертвой была и Дохэ, и сам Эрхай. Жертвы на алтарь продолжения рода, черт бы его побрал. Первым делом Эрхай всегда гасил свет. При свете они не знали, куда спрятать глаза. С Дохэ теперь было проще, она больше не одевалась к его приходу так, словно в гроб ложится. В темноте она беззвучно снимала одежду, доставала шпильки из прически, и распущенные волосы падали уже до середины спины.
В тот вечер Эрхай зашел в комнату Дохэ и услышал, как она идет к нему в темноте. Мышцы во всем теле напружинились: что ей надо? Дохэ опустилась на корточки. Нет, на колени. С тех пор как она появилась в семье начальника Чжана, кирпичные полы в доме стали чистыми, словно кан - можно было вставать на колени где пожелаешь. Коснулась штанины Эрхая, опустилась ниже, тронула башмаки. Башмаки он носил нехитрые, ее помощь тут была ни к чему. Но Эрхай не двигался - пусть разувает, если ей так надо. Сняла с него башмаки, поставила на край кана. Теперь Эрхай услышал шорох ткани о стеганку. Дохэ сняла с себя одежду, белье. Это было зря, ничего лишнего он трогать не собирался. Он здесь за делом, а не для развлечения.
Дохэ располнела после родов, больше не походила на девочку, живот округлился, и бедра заметно раздались. Эрхай услышал, как она тихо вскрикнула. Он стал двигаться осторожнее. Перемена была в том, что ему больше не хотелось делать больно этой сироте, запертой в чужой стране пленнице. Эрхай не смел думать, что будет потом. Станут ли Чжаны и дальше держать в доме эту японскую горемыку, когда она родит им сына?
Продолжение
* Традиционный китайский праздник (также называется Праздником драконьих лодок), приходится на пятый день пятого лунного месяца.Ятоу - букв. "девочка", распространенное в некоторых регионах Китая обращение к девочкам, иногда служит ребенку "молочным" или домашним именем (в раннем детстве младенцу давали детское или "молочное имя", в начале учебы, а иногда и раньше, ребенку выбирали школьное имя).
* Шуцзянь - букв. "целомудренная и скромная".
* Лянцзянь - букв. "добродетельный и скромный".
* "Суждения и беседы" (Лунь юй) - основополагающий памятник конфуцианства, записан в V в. до н.э. учениками Конфуция.
* Чуньмэй - китайское чтение распространенного японского имени Харуми.
* Китайское чтение японского имени Кими.
Оригинал
Сяохуань впервые как следует познакомилась с ребенком только на Праздник начала лета*.
Она едва проснулась, а Эрхай уже тут как тут, с девочкой на руках. Сказал, что взял дочку понянчить, пока Дохэ занята на кухне, решила угостить всех японскими колобками из фасоли.
Увидав, как он стоит, Сяохуань заворчала:
- У тебя что, тыква в руках? Кто так детей держит?
Эрхай взял дочку по-другому, но стало только хуже. Жена выхватила у него конвертик, ловко пристроила малышку у себя на руках, словно в люльке. Взглянула на беленькую пухленькую девочку - двойной подбородочек, и веко двойное; всего пару месяцев пожила, а уже устала, ленится глазенки до конца раскрыть. Вот странно, как сумели глаза Эрхая перекочевать на лицо этой малышки? Да и нос, и брови тоже. Сяохуань осторожно выпростала ручку из пеленок - даже сердце зашлось: ноготки на пальчиках - Эрхая. У япошки нет таких длинных пальцев, таких крепких, квадратных ногтей. Сяохуань и не заметила, что любуется девочкой уже полчаса, а ведь редко такое бывало, чтоб она за целые полчаса ни разу не вспомнила про свою трубку. Кончиками пальцев она обводила маленькое личико: лоб, брови. Больше всего в Эрхае Сяохуань любила брови: росли они не редко, и не космато; всё, что было у мужа на сердце, читалось в изгибах и кончиках его бровей. Малышка снова заснула. Вот какая, с ней не намучаешься. И глазенки - точь-в-точь как у верблюда. В глаза Эрхая Сяохуань была влюблена даже больше, чем в брови. Да что там, всё в муже заставляло ее сердце биться чаще, только сама она о том не знала. А если б и узнала, ни за что бы не согласилась, даже про себя. Слишком она гордая, Сяохуань.
С того дня она то и дело просила Эрхая принести ребенка. Больше всего Сяхуань умиляло, что девочка смирная. Ни разу еще не встречался ей такой покладистый ребенок. Споешь два стиха из песенки, она и радуется, споешь пять - уже заснула. В кого же я такая непутевая? - спрашивала себя Сяохуань. Возилась-возилась с чужой дочерью, да и прикипела к ней душой.
В тот день семья выбирала девочке имя, нельзя же вечно Ятоу да Ятоу*. Все имена Эрхай выводил кистью на бумаге. Никак не получалось найти такое, чтоб каждому пришлось по душе. На листе уже пустого места не осталось.
- Назовем Чжан Шуцзянь*, - сказал начальник Чжан.
Все поняли, к чему он клонит. Школьное имя Эрхая было Чжан Лянцзянь*.
- Некрасиво, - ответила старуха.
- Красиво! Где это некрасиво? - кипятился начальник Чжан, - Иероглифы как у Чжан Лянцзяня, один только отличается.
Старуха рассмеялась:
- Так и Чжан Лянцзянь - некрасиво. Почему иначе его с самого первого класса и до средней школы все только Эрхаем и звали?
- Тогда ты предлагай! - ответил старик Чжан.
Эрхай оглядел ручейки иероглифов на бумаге - имена получались или вычурные, книжные, или, наоборот, слишком простецкие. Вошла Дохэ. Пока семья билась над именем, она кормила ребенка в соседней комнате. Дохэ не давала дочери грудь при всех. Она оглядела лица домочадцев.
Сяохуань с трубкой во рту пропела:
- Чего смотришь? Про тебя гадости говорим! - она весело расхохоталась, а глаза Дохэ сделались еще настороженней. Сяохуань вынула трубочку изо рта, выбила пепел и, широко улыбаясь, сообщила Дохэ:
- Только ты отвернешься, мы тут же японским гадам косточки моем, злодейства ваши вспоминаем!
Эрхай велел жене не валять дурака: Дохэ так смотрит, потому что хочет узнать, как назвали ребенка.
Старик Чжан опять взялся листать словарь. Когда выбирали имя Эрхаю, он эти иероглифы - Лянцзянь - отыскал в "Суждениях и беседах"*. Вдруг Дохэ что-то пробормотала. Все на нее уставились. Дохэ ни с кем в семье не пыталась объясняться словами, только дочери пела песенки на японском. Она опять выговорила какое-то японское слово и ясными глазами обвела каждого в комнате. Эрхай протянул ей бумагу и кисть. Склонив голову набок, сжав губы, она вывела иероглифы "красота весны", Чуньмэй*.
- Это ведь японское имя? - спросил старик.
- Нет уж, ребенка семьи Чжан нельзя называть как япошку, - вставила мать.
- Неужто только япошкам дозволено называть детей "Чуньмэй"? - напустился старик Чжан на жену, - Что они, захватили себе эти китайские иероглифы?
Дохэ испуганно уставилась на стариков. Она редко видела начальника Чжана таким злющим.
- Свои иероглифы япошки взяли у нас! - старик постучал по бумаге, - Назло назову ее Чуньмэй! Они у нас иероглифы забрали, а я верну! Всё, конец спору, решено! - он махнул рукой и пошел на станцию встречать поезд.
С тех пор едва выдавалась у Сяохуань свободная минутка, она брала девочку на руки и шла гулять. Как приходила пора кормить - возвращалась домой, Дохэ давала дочери грудь, а потом Сяохуань снова уносила малышку на улицу. Нежное белое личико девочки загорело, щеки обветрились до красноты, и со временем она перестала быть такой спокойной: ротик с режущимися зубками так и кипел слюной, заходясь в невнятном лепете. Розовая, вьющаяся на ветру накидка в руках Сяохуань издалека бросалась в глаза односельчанам.
Как-то раз старуха ходила в поселок по делам и заметила, что на крыльце театра, на самой верхней ступеньке, лежит ребенок, а рядом сидит взрослый. Подошла поближе - а это Сяохуань с девчонкой, обе спят.
Старуха всегда была со снохой уступчива, но тут затопала, закричала:
- Хочешь, чтоб девчушка покатилась со ступенек, чтоб кровью изошла?
Сяохуань проснулась, схватила девочку на руки, отряхнула с розовой накидки пыль, окурки и шелуху от семечек. Она привыкла, что свекровь пляшет под ее дудку, и теперь растерялась, ни слова не умея вымолвить. Старуха отняла у Сяохуань ребенка и, бросив свои дела, засеменила домой, стуча по дороге ножками, словно бубном.
Спустя десять минут явилась и Сяохуань, от ее оторопи не осталось и следа, теперь до нее как следует дошла ругань свекрови. Ах так, распекает меня, будто я мачеха? Будто я день-деньской с ребенком гуляю, чтоб она упала да косточки переломала? Даже если бы Сяохуань и впрямь замыслила дурное, и то не дала бы себя так бранить, а тут тем более - она девочке зла не желала.
- Вы мне прямо скажите: кто хочет, чтоб Ятоу упала и кровью изошла?! - допытывалась Сяохуань.
С самого замужества она еще ни разу по-настоящему со свекровью не ругалась. Но тут уж никто не мог бы ее удержать. Эрхай в поле пропалывал сорняки, начальник Чжан был на путевом обходе и Дохэ взял с собой, чтоб собирала мусор на рельсах.
Старуха тыкала пальцем в сноху:
- А что, крыльцо - место, чтоб спать ребенку?
Сяохуань отвела ее палец в сторону:
- Ну, поспала она у меня на крыльце, и что?
- Значит, ты нарочно хотела, чтоб ребенок убился!
- Что ж вы так ласково обо мне думаете? Это дело можно куда проще устроить! С девчонкиных двух месяцев я что ни день ее нянчу, могла бы поднять эту дрянь за ноги вниз головой да отпустить! Стала бы я столько ждать?!
- Это тебя надо спросить! Что у тебя на уме?!
У Сяохуань слезы подступили к глазам, она криво усмехнулась:
- У меня на уме?.. Как будто не знаете! А вот что: взять и прирезать эту япошку! За того ребенка, что я под сердцем носила, никто еще не отплатил! Плевать, сколько зла натворили японские гады, но за сына моего нерожденного, за его жизнь я отомщу!
Старуха знала, что Сяохуань - склочница, но сегодня впервые изведала на себе ее яд. Она-то хотела отчитать сноху за беспечность, за недосмотр, что та положила ребенка спать на высокую узкую ступеньку, но сейчас глаза Сяохуань, спрятанные за толстыми припухшими веками, стали совсем дикими, кто знает, что она способна по глупости натворить.
Вернулся Эрхай, вошел, запыхавшись.
- Чего вы тут устроили? Ребенок орет - за ли от дома слыхать!
- Как трясетесь вы над этой полукровкой! Продолжение рода! Продолжение рода японских гадов, которые всё здесь вырезали и выжгли, вот что это... - Сяохуань звонко ругалась, уже в каком-то упоении.
Эрхай шагнул к жене, схватил ее и потащил за собой. Ноги Сяохуань зашли во флигель, а плечи всё бились в дверях, на лице - исступленная радость.
- Мало вы от япошек натерпелись? Пригласили в дом еще одну, чтоб выплюнула тут свое волчье семя...
Эрхай, наконец, затолкал жену в комнату и со всей силы захлопнул дверь. Как же мать забыла: нельзя с Сяохуань спорить, когда она такая, - гадал Эрхай. Прикрыл глаза, не глядя на рухнувшую на пол, ревущую жену, подошел к кану, разулся, сел. Вопли и ругань Эрхай пропускал мимо ушей. Когда докурил трубку, жена только хлюпала носом, как он и думал. Эрхай пока не смотрел в ее сторону.
- Всё. Баста, - промычала Сяохуань. Видно, уже отходит.
Эрхай снова набил трубку и как ни в чем не бывало чиркнул спичкой о подошву.
- Вот выбегу сейчас, брошусь в колодец, а ты даже доставать меня не станешь. Даже за веревкой не пойдешь, это как пить дать. А, Чжан Лянцзянь?
Эрхай посмотрел на жену. Уже поднялась, отряхивается.
- Верно я говорю? Даже веревку мне не бросишь! - повторила Сяохуань.
Он нахмурился.
- Знаешь, зачем я без конца с ребенком нянчусь?
Эрхай затянулся, выдохнул дым, кончики бровей приподнялись - ждет, что она скажет дальше.
- А затем, что когда ты затолкаешь япошку в мешок и выбросишь вон, девочка не поймет, что мама пропала. Уже привыкнет ко мне и будет думать, что мама - я. Понял?
Прикрытые глаза Эрхая округлились, он вгляделся на миг в лицо жены и снова опустил веки, только глаза под веками беспокойно заходили. Сяохуань поняла: муж не на шутку растревожился. Правду ли ты говоришь, Сяохуань? - спрашивал про себя Эрхай, - как знать, может, ненароком сорвалось у тебя с языка злое слово.
Глядя на мужа, Сяохуань поняла, что хватила лишнего, потянулась погладить его по щеке. Эрхай увернулся. Ей стало больно и страшно.
- Ты говорил, как япошка родит - сунем ее в мешок, отнесем в горы и бросим там. Говорил ведь?
Эрхай не обрывал жену - болтай, что хочешь.
- Как родит тебе сына, выбросим ее вон.
Глаза Эрхая ходили туда-сюда под прикрытыми веками, ум работал. Сяохуань и это заметила. Скажи она сейчас: "Надо же, как задергался! Да я пошутила!" - ему стало бы легче. Но жена молчала. Сяохуань и сама уже толком не знала, были эти слова правдой, или она в горячке выпалила первое, что пришло на ум.
Когда Сяохуань снова отправилась гулять с девочкой, люди увидели, что на толстенькой малышке теперь шляпка из свежей соломы. У Сяохуань были золотые руки, вот только сама она немного ленилась: что ни поставишь ей на стол - с хохотком да с крепким словом вперемешку как-нибудь да уплетет, лишь бы не заставляли работать. Но бывало и такое, что она входила в раж и могла, например, налепить с дюжину узорчатых пирожков баоцзы для поселковой харчевни. В доме начальника Чжана господ не водилось, каждый занимался своим делом, и только "молодую госпожу" Сяохуань Чжаны кормили даром и ждали от нее одного: чтоб она, словно веселый котелок с огнем, носила с собой повсюду праздник и радость. Глядя на маленькую толстушку в соломенной шляпке, люди думали: вот умора!
- Девчонка-то всё больше на Сяохуань походит!
- Это ты меня обругал или ее?
- Ятоу себе щеки вон какие наела, глазенок почти не видно!
- Что ты всё Ятоу да Ятоу, у нас уже и школьное имя есть, Чуньмэй.
Но за спиной Сяохуань люди вовсю давали волю языкам:
- Чуньмэй разве наше, китайское имя?
- Вроде похоже на японское. У меня знакомую учительницу-японку звали Цзимэй*.
- А та японская девка, которую старик Чжан купил, - куда она подевалась? Чего это ее не видно?
- Не иначе как купили да привязали дома, чтоб приплод несла.
В тот вечер Эрхай набрал лохань воды, отнес к себе во флигель и принялся мыться, растираясь докрасна. Когда муж так яростно скоблил кожу, Сяохуань без слов знала, куда он собрался. Эрхаю не нравилось лезть на япошкин кан грязным. Чуньмэй исполнился год, ее теперь кормили отваром чумизы на козьем молоке. Пришла пора Дохэ беременеть вторым ребенком. Сяохуань закурила, глянула на Эрхая да так и прыснула со смеху.
Эрхай обернулся к жене. Она раскрыла рот, будто хочет что-то сказать, но слов не находит, и снова захихикала.
- Братец, пусть хоть чуточка человечьего духа останется, а то весь смоешь. Это она тебя заставляет? Ты ей так скажи: япошки косматые, потому и воняют, как козлы, а мы, китайцы, гладенькие, нам кожу сдирать ни к чему!
Эрхай как обычно притворился глухим.
- Снова мать подзуживает? И отец ждет не дождется внука? Семь даянов все-таки. Или сам никак не утерпишь? Я только отвернусь, а она, поди, кофту перед тобой задирает, да?
Эрхай отложил полотенце:
- Кончай болтать, лучше дай девчонке лекарство, - муж, как обычно, разом покончил с ее злыми подначками. - Кашляет, сладу нет.
Когда Эрхай был у Дохэ, девочка спала вместе с Сяохуань. Ятоу всю ночь кашляла, и Сяохуань до утра не сомкнула глаз. За ночь она и курить не смела, время тянулось медленно и горько. Сяохуань было уже двадцать семь - немало. Не тот возраст, чтобы на каждый чих объявлять: "Всё, баста. Найду себе другого мужа". Расчесывая волосы, Сяохуань иногда приглядывалась к круглому личику в зеркале туалетной шкатулки, и оно казалось ей очень даже хорошеньким. Порой люди говорили: "Сяохуань что ни наденет - всё к лицу", или: "Откуда у Сяохуань такая талия - тоненькая, как у девушки!", тогда по всему телу ее разливалась легкость, и казалось еще, что нет больше сил сносить обиды от семьи Чжан. В такие минуты Сяохуань и впрямь могла скрипнуть зубами и процедить: "Баста. Ухожу". У нее была шея настоящей красавицы, плечи покатые, ручейками, пальцы длинные и белые, словно стрелки лука, а больше всего люди завидовали ее талии, узенькой, как у хорька. Сяохуань не была писаной красавицей, но со временем ее лицо нравилось всё больше и больше. Вспылив, она судила о своей наружности лучше, чем обычно, и верила, что можно бросить карты, которые выпали с Чжан Эрхаем, перетасовать колоду и сдать новую партию с другим мужчиной. С тех пор как Чжаны купили Дохэ, она думала так всё чаще.
Но по ночам, как сейчас, в голове роились другие мысли: угораздило же ее выйти замуж за Эрхая. Теперь нельзя с ним расстаться, нет сил уйти. К тому же во всем мире только Чжан Эрхай и может с ней совладать, кто еще ее, такую, вынесет? Они - два сапога пара. И если уйти, бросить Эрхая, задаром уступить мужа япошке Дохэ, разве будет она ценить его так, как ценит Сяохуань? Разве будет дрожать над ним, как над сокровищем? Всё в нем хорошо, каждый жест - как он зевает, как вскидывает брови, набивает трубку, цепляет палочками еду - да разве Дохэ это разглядит? Все драгоценности Эрхая для нее не стоят и гроша. Когда в ночной тишине Сяохуань вспоминала о своем "Всё, ухожу", сердце едва не разрывалось на куски.
Разлуку с Эрхаем еще вынести можно, но бросить девочку Сяохуань была не в силах. Веселый смех Ятоу, ее громкий плач почему-то сближал даже заклятых врагов. Члены семьи Чжан стеснялись разводить друг с другом нежности, и вся их любовь выливалась на Ятоу. Сяохуань ни в жизнь бы не подумала, что сможет настолько привязаться к ребенку - как это так вышло? От того ли, что девочка для нее - наполовину Эрхай? Когда Сяохуань разглядывала тень мужа в маленьких глазках, в губках Ятоу, на сердце волна за волной накатывало тепло; она крепко прижимала к себе Ятоу, так, будто хочет втиснуть ее в себя, так крепко, что девочка испуганно вопила. Вот и сейчас Ятоу уже рыдает, бьется на руках у Сяохуань, словно рыба в сети.
Сяохуань испугалась, принялась укачивать девочку, спрашивая себя: почему, когда любишь кого-то, сильно любишь, то становишься сам не свой? Почему не можешь сделать больно? Не можешь его (или ее) как следует помучить, показать, что эта боль и есть - любовь? И что когда любишь - должно быть больно. Она уложила заснувшую девочку на кан. Сяохуань не думала, чем сейчас заняты Эрхай и Дохэ: делают свое дело, или крепко заснули друг у друга в руках. Она не знала - а если бы узнала, то едва ли поверила - что на самом деле чувствует Эрхай к Дохэ.
Теперь, когда стало известно, что Дохэ - сирота, Эрхай глядел на нее немного иначе, но перемена в нем всё же была невелика. Он шел в ее комнату, как на заклание, жертвой была и Дохэ, и сам Эрхай. Жертвы на алтарь продолжения рода, черт бы его побрал. Первым делом Эрхай всегда гасил свет. При свете они не знали, куда спрятать глаза. С Дохэ теперь было проще, она больше не одевалась к его приходу так, словно в гроб ложится. В темноте она беззвучно снимала одежду, доставала шпильки из прически, и распущенные волосы падали уже до середины спины.
В тот вечер Эрхай зашел в комнату Дохэ и услышал, как она идет к нему в темноте. Мышцы во всем теле напружинились: что ей надо? Дохэ опустилась на корточки. Нет, на колени. С тех пор как она появилась в семье начальника Чжана, кирпичные полы в доме стали чистыми, словно кан - можно было вставать на колени где пожелаешь. Коснулась штанины Эрхая, опустилась ниже, тронула башмаки. Башмаки он носил нехитрые, ее помощь тут была ни к чему. Но Эрхай не двигался - пусть разувает, если ей так надо. Сняла с него башмаки, поставила на край кана. Теперь Эрхай услышал шорох ткани о стеганку. Дохэ сняла с себя одежду, белье. Это было зря, ничего лишнего он трогать не собирался. Он здесь за делом, а не для развлечения.
Дохэ располнела после родов, больше не походила на девочку, живот округлился, и бедра заметно раздались. Эрхай услышал, как она тихо вскрикнула. Он стал двигаться осторожнее. Перемена была в том, что ему больше не хотелось делать больно этой сироте, запертой в чужой стране пленнице. Эрхай не смел думать, что будет потом. Станут ли Чжаны и дальше держать в доме эту японскую горемыку, когда она родит им сына?
Продолжение
* Традиционный китайский праздник (также называется Праздником драконьих лодок), приходится на пятый день пятого лунного месяца.Ятоу - букв. "девочка", распространенное в некоторых регионах Китая обращение к девочкам, иногда служит ребенку "молочным" или домашним именем (в раннем детстве младенцу давали детское или "молочное имя", в начале учебы, а иногда и раньше, ребенку выбирали школьное имя).
* Шуцзянь - букв. "целомудренная и скромная".
* Лянцзянь - букв. "добродетельный и скромный".
* "Суждения и беседы" (Лунь юй) - основополагающий памятник конфуцианства, записан в V в. до н.э. учениками Конфуция.
* Чуньмэй - китайское чтение распространенного японского имени Харуми.
* Китайское чтение японского имени Кими.
Оригинал