ДЕНЬ МУРАВЬЯ
Эта статья о значении даты 7 ноября создавалась на злобу дня: меня попросили написать ее друзья, после того, как на обсуждение в думу было внесено предложение об отмене ее празднования.
С одной стороны, сегодня она уже малоактуальна.
С другой стороны, общие рассуждения о праздниках, присутствующие в ней, применимы практически к любым памятным датам нашего календаря.
А еще я знаю, что ее покритиковал Александр Исаевич Солженицын как излишне профессионально написанную, что, конечно, не может меня не радовать.
Статья была опубликована в молодежном православном общественно-политическом журнале "МЫ"
ДЕНЬ МУРАВЬЯ
10.11.2004 на утверждение Госдумы Российской Федерации был вынесен законопроект, лишающий 7 ноября статуса государственного праздника. По нему этот день остается памятной датой, но перестает быть всеобщим выходным. Вместо этого выходной переносится на 4 ноября, которое предложено считать “Днем народного единства”.
Данное происшествие не повлекло за собой заметной гражданской реакции: компартии ограничились скромными протестами своих фан-клубов, в новостях больше говорили о продлении новогодней фиесты, а рейтинговые персоны вообще не заметили этой инициативы. Однако, вряд ли кто-либо на пост-советском пространстве не согласится с тем, что отмена октябрьской даты - событие уж если не значительное, то хотя бы заметное.
Возможно, отклики появятся после того, как закон будет принят. Или реакция возникнет ближе к осени, когда с приближением “красного” дня люди начнут ощущать непривычную пустоту и станут чувствовать себя неуютно. Тогда загремит лавина слов и выплеснется буря эмоций. Но теперь, когда ожидание праздников греет сердца и близость шампанского с салатными закусками смиряет воинственный пыл, быть может, самое время задаться вопросом о том, что происходит, а вернее, что может произойти. Что станет с нами, если этот закон действительно будет принят? Что мы потеряем и что приобретем? Чем был этот день все эти годы?
Нередко можно услышать мнения о том, что отношение к этой дате должно быть очевидным каждому. Их характер определяется тем, каким видится собеседникам советское прошлое - славным или ужасным. Основных вариантов оценки событий того дня и их последствий три: воодушевление, утверждение их неизбежности или целесообразности, либо же оппозиционная враждебность. Но если настоящее несет в себе возможность свободы, если годы, прошедшие после падения коммунистического режима, были прожиты не зря, нам может быть доступно новое обращение к истории своей страны: не просто взгляд, но вглядывание в ее события, свободное их рассмотрение и анализ.
Праздник - всегда явление культурное. Праздновать можно событие, с которым ощущается связь, которому принадлежит значение в пространстве истории. Праздник отнюдь не обязан быть радостным: воспоминание печальной, трагической даты является в тоже время утверждением победы жизни над смертью, преодоления небытия. Такое отношение к памятным дням было свойственно человеку на всем протяжении его существования. И первой, главной особенностью 7 ноября является то, что прямого исторического смысла эта дата не имеет, так как ей нельзя подобрать определения и аналогов в мировом опыте человечества.
Фактологическая сводка чрезвычайно проста: 7 ноября (25 октября по старому стилю) 1917 г. коммунисты-большевики военным переворотом отняли власть у Временного правительства, получив возможность изменять жизнь в России согласно со своими планами. Позднее это событие стали представлять Великой Революцией: глобальным преобразованием, которое породили тщательная подготовка и напряженные усилия многих значительных людей. Однако для большинства россиян того времени этот переворот поначалу воспринимался как неожиданное, неприятное, но временное происшествие, неспособное повлечь за собой далеко идущих последствий. Такое отношение отчетливо демонстрируют ранние обращения и послания патриарха Тихона, в которых новые властители представляются безответственными безумцами, случайными человечками, пришедшими к власти вследствие временной дезориентации народа.
Конечно, октябрьский переворот не был осуществлением народных чаяний и не принадлежал окончательной реализации каких-либо исторических процессов. Более того, сами участники этого действа не рассматривали его как итог и воплощение какого-нибудь опыта жизни. Для них он являлся началом разрушения старой истории и зарождения нового человечества. Одержимые тотальным нигилизмом, творцы революции представляли собой некое псевдо-религиозное сообщество: для присоединения к нему и участия в священной войне достаточно было признать основой развития человечества классовое взаимодействие, а также верить, что хозяевами новой истории станут правые инициаторы и победители классовой борьбы.
Весь объем урона от этой деятельности сегодня еще нельзя определить. Но нам уже пора отчетливо понять, что советская история - это совсем не история: она не имеет осмысляемого начала, ее становление не определялось задачами продуктивного развития, и на протяжении своего существования она не руководствовалась законам человечности. Общая характеристика советского периода не является целью этой статьи. Ее можно найти в публикациях А.Б. Зубова и монографии П.А. Сапронова “Русская культура IX-XX вв. Опыт осмысления”. Достаточно отметить, что события 25 октября не привели к разрешению проблем России и укреплению ее народного духа, они не повлекли за собой возникновения правительственной системы, отвечающей нуждам и чаяниям жителей страны, они не способствовали соразвитию России другим европейским государствам, а стало быть, этот день не может иметь положительного исторического значения.
Сегодня, правда, когда обсуждается 7 ноября, редко кто вспоминает относящиеся к этой дате события. Чаще всего речь заходит о праздничном единстве, переживаемом в этот день большинством граждан нашей страны. Но даже если это единство существует в действительности, а не только в фантазиях, говорящих о нем, глубокой традиции оно не имеет и с трагедией семнадцатого года связано весьма отдаленно. Дело в том, что нежданный и чуждый населению страны большевистский переворот не мог сразу стать всенародно любимым праздником и даже - не будучи чем-то - породить о себе устойчивых представлений, а потому со временем его восприятие людьми значительно менялось.
Первые годы после переворота, когда страна была охвачена безумием гражданской войны, и потом, когда она цепенела от ужаса перед разрастающимся на крови тоталитаризмом, ни о каком сопереживании празднику со стороны народа не могло быть и речи. Противопоставившие себя всем формам прошлой жизни большевики могли восприниматься нормальными людьми только в качестве захватчиков (да и сами они себя ощущали точно так же). Поэтому их главный праздник являлся вначале демонстрацией мощи врагам и пленным народам, а позднее - победным триумфом завоевателей-оккупантов. Абсурд состоял в том, что “красные” боролись и завоевывали свой же народ: а там где победитель не может отличить себя от побежденного, победа недостижима. Вот почему, выиграв войну с явными врагами, компартия продолжала воевать с врагами скрытыми, находя их даже среди своих адептов. В стране, где власть борется с народом, праздничное единство невозможно. Не было его и среди самих “красных героев”: в беспощадной мясорубке террора погибли наиболее активные и самоотверженные из них. Когда, таким образом, была уничтожена внутренняя преемственность в стане большевиков, и творцы революции стали вдруг ее врагами, праздник потерял даже иллюзию реальности. Участники его событий оказались вынуждены говорить о них так, чтобы сообщать не о славном прошлом, а об обожествляемом настоящем, питающем собой и прошлое. Это рождало миф, а мифу безразлично, в какой день раскрывать людям свой сверх-смысл. Единственным исключением из этого ряда является московский парад 7 ноября 1941 года, когда колонны солдат прямо с Красной площади отправлялись на фронт. В этот день между ними, народом и правящей партией было и единство, и близость, вот только рождала их не октябрьская дата, а смертельная угроза внешнего врага.
Великая война, несомненно, сплотила советский народ, но не изменила ни планы партии, ни ее отношение к людям. Разоблачением культа личности Хрущев объявил о приостановлении обширной внутренней войны, что позволило советскому руководству сосредоточиться на установлении контроля над Восточной Европой и гонке вооружений. Граждане Советского Союза были вынуждены участвовать в подготовке и осуществлении проектов, о которых даже ничего толком не знали. Празднования 7 ноября в эти годы продолжали быть демонстрацией военной силы, которой стремились впечатлить теперь уже внешнего, а не внутреннего врага. Люди, участвовавшие в этих мероприятиях, являлись инструментами военной идеологической машины наравне со смертоносными механизмами. Как вооруженные силы должны были демонстрировать покоренным и непокоренным народам абсолют советской мощи, так коллективное воодушевление граждан выступало свидетельством о несравненной легкости ярма коммунистического правления. Но поскольку это единство не касалось сферы внутренней ответственности людей и не соотносилось с их возможностью выбора, оно было лишь внешним. Как советские люди толком ничего не знали о размерах угрозы Карибского кризиса, так они и не представляли себе цель, на которую тратились их силы.
По сути, о каком-то гражданском переживании ноябрьского праздника можно говорить лишь с началом семидесятых годов. Установление “железного занавеса” и банкротство воинственной коммунистической идеологии, привели к образованию в Союзе идеологического вакуума, из которого родилась новая культурная концепция. Ее справедливо можно назвать “Муравейником”. Из нее следовало, что коммунизм не есть состояние приобретенное, изменяющее природу человека, а является лишь очищением естественной природы от чуждых внешних привнесений. На первый план в этой концепции ставились идеалы гуманизма, которые, однако, объявились принадлежащими не личности, а некой общности, как единому целому. Символом того времени является уже не военный отряд, а трудовая община, живущая по законам цехового братства. При этом людям предлагалось вывести необходимость подобного объединения из себя самих без всякой трансценденции - ухода во что-то высшее, сверх-бытийственное. Важным теперь становится только настоящий день, главным - чтобы все шло по установленному порядку. Нарушители общественного спокойствия воспринимаются не как прямые враги, а как больные, не способные понять своего блага. В это время репрессивный аппарат из тюрем переезжает в психиатрические лечебницы. Именно тогда, в сытые, но абсолютно бездушные годы брежневского застоя рождается иллюзия естественного порядка советского общества и значимости его простейших интересов.
Это очень хорошо заметно на примере культурных произведений того времени. В песнях. вдруг начинают как-то по-новому петь о любви к родному государству: не о жертвенном порыве защитника всеобщего братства, а о тихой естественной любви к Родине открывающей себя через семью и земляков, друзей и товарищей по работе. В фильмах Н. Михалкова, В. Меньшова и других кинорежиссеров того времени начинают восхваляться добродетели “своего” круга, ответственность перед товарищеским судом. Декларируемым идеалом внутренней жизни в этот момент становится обретение “своего места”: уяснение гармоничности и слаженности общественного строя и готовность принять любую отведенную им роль. Все это, по сути, ни что иное, как предельный отказ от человечности, выставление идеалом биологической формы видового существования.
Такая “муравьиная идеология” не оставляла для личности никакой возможности выбора; ее губительность выражалась не в том, что, например, культивировалась любовь к матери, а в том что навязывались формы этой любви, говорилось какой она должна быть от и до. Да и само материнство определялось тогда не как личностное служение, персональный долг, а как живородящая сила, охраняющая всеобщее благо.
Именно в эти годы 7 ноября становится семейным праздником. Переживая на демонстрациях групповое единство как гражданское таинство, в домах люди начинают ощущать этот день наподобие языческого праздника урожая: дня сохранения и продления жизни. Существующие в изоляции под тотальным контролем, отрезанные от мировой культуры и не имеющие собственной, лишенные свободы и поверившие, что животное равнодушие - и есть свобода, люди того времени стали находить отдохновение в простых человеческих радостях, уже и не помышляя ни о каких исторических преемственностях.
Но вот переворот свершился, одряхлевший дракон умер от врожденной мозговой болезни, и на смену Советскому Союзу пришла Новая Россия, заявляющая о своей духовной связи с Россией былой. Однако, как скоро выяснилось, эти бравады рождало вполне советское бездушие, и представляли они собой лишь чехарду пустых форм. Это хоршо видно на примере переименования ноябрьской даты: в 1996 году указом президента из “Дня Великой Революции” она стала “Днем Примирения и Согласия”. Сама формулировка “Примирение и Согласие” является образцом советской бессмыслицы. С одной стороны, она обращается к какому-то историческому факту - ведь было же что-то, ради чего приходится идти на согласительные уступки. С другой стороны, она предлагает от этой истории отказаться: простое примирение без определения причин и предмета конфликта и согласительных норм может тянуть лишь на сговор об умолчании. Сделаем вид, как будто ничего не было, и станем жить днем сегодняшним - вот эталон муравьиного бесстыдства.
Напрасно призывают потерянные души вспомнить все хорошее, что было связано с этим днем в советской истории. Не было дня, не было события, не было истории, чтобы чтить их и помнить. Была лишь вражда, духовное банкротство и паразитизм на демонстративно отвергаемых культурных формах. Кивок в сторону человечности и признание ее прав на существование были последним рывком умирающей, больной системы, стремившейся выжить за счет естественных природных сил. Поэтому, чтобы обрести эту человечность, чтобы свободно насладиться ею, не нужны позорные привычки: ведь в советское время и радость по расписанию, и семейный праздник по регламенту являлись формой унижения человеческого достоинства.
Необходимо категорически отказаться от празднования этой даты в любой форме и под любым именованием. Только тогда у нас появится шанс понять, кем мы являемся, из какой клоаки и бессмыслицы мы вышли. Отказ от празднования пустой даты - это еще не обретение реального смысла, но необходимый подготовительный шаг к его обретению. А достигнем мы его когда-нибудь или нет - ведает только Бог.
С одной стороны, сегодня она уже малоактуальна.
С другой стороны, общие рассуждения о праздниках, присутствующие в ней, применимы практически к любым памятным датам нашего календаря.
А еще я знаю, что ее покритиковал Александр Исаевич Солженицын как излишне профессионально написанную, что, конечно, не может меня не радовать.
Статья была опубликована в молодежном православном общественно-политическом журнале "МЫ"
ДЕНЬ МУРАВЬЯ
10.11.2004 на утверждение Госдумы Российской Федерации был вынесен законопроект, лишающий 7 ноября статуса государственного праздника. По нему этот день остается памятной датой, но перестает быть всеобщим выходным. Вместо этого выходной переносится на 4 ноября, которое предложено считать “Днем народного единства”.
Данное происшествие не повлекло за собой заметной гражданской реакции: компартии ограничились скромными протестами своих фан-клубов, в новостях больше говорили о продлении новогодней фиесты, а рейтинговые персоны вообще не заметили этой инициативы. Однако, вряд ли кто-либо на пост-советском пространстве не согласится с тем, что отмена октябрьской даты - событие уж если не значительное, то хотя бы заметное.
Возможно, отклики появятся после того, как закон будет принят. Или реакция возникнет ближе к осени, когда с приближением “красного” дня люди начнут ощущать непривычную пустоту и станут чувствовать себя неуютно. Тогда загремит лавина слов и выплеснется буря эмоций. Но теперь, когда ожидание праздников греет сердца и близость шампанского с салатными закусками смиряет воинственный пыл, быть может, самое время задаться вопросом о том, что происходит, а вернее, что может произойти. Что станет с нами, если этот закон действительно будет принят? Что мы потеряем и что приобретем? Чем был этот день все эти годы?
Нередко можно услышать мнения о том, что отношение к этой дате должно быть очевидным каждому. Их характер определяется тем, каким видится собеседникам советское прошлое - славным или ужасным. Основных вариантов оценки событий того дня и их последствий три: воодушевление, утверждение их неизбежности или целесообразности, либо же оппозиционная враждебность. Но если настоящее несет в себе возможность свободы, если годы, прошедшие после падения коммунистического режима, были прожиты не зря, нам может быть доступно новое обращение к истории своей страны: не просто взгляд, но вглядывание в ее события, свободное их рассмотрение и анализ.
Праздник - всегда явление культурное. Праздновать можно событие, с которым ощущается связь, которому принадлежит значение в пространстве истории. Праздник отнюдь не обязан быть радостным: воспоминание печальной, трагической даты является в тоже время утверждением победы жизни над смертью, преодоления небытия. Такое отношение к памятным дням было свойственно человеку на всем протяжении его существования. И первой, главной особенностью 7 ноября является то, что прямого исторического смысла эта дата не имеет, так как ей нельзя подобрать определения и аналогов в мировом опыте человечества.
Фактологическая сводка чрезвычайно проста: 7 ноября (25 октября по старому стилю) 1917 г. коммунисты-большевики военным переворотом отняли власть у Временного правительства, получив возможность изменять жизнь в России согласно со своими планами. Позднее это событие стали представлять Великой Революцией: глобальным преобразованием, которое породили тщательная подготовка и напряженные усилия многих значительных людей. Однако для большинства россиян того времени этот переворот поначалу воспринимался как неожиданное, неприятное, но временное происшествие, неспособное повлечь за собой далеко идущих последствий. Такое отношение отчетливо демонстрируют ранние обращения и послания патриарха Тихона, в которых новые властители представляются безответственными безумцами, случайными человечками, пришедшими к власти вследствие временной дезориентации народа.
Конечно, октябрьский переворот не был осуществлением народных чаяний и не принадлежал окончательной реализации каких-либо исторических процессов. Более того, сами участники этого действа не рассматривали его как итог и воплощение какого-нибудь опыта жизни. Для них он являлся началом разрушения старой истории и зарождения нового человечества. Одержимые тотальным нигилизмом, творцы революции представляли собой некое псевдо-религиозное сообщество: для присоединения к нему и участия в священной войне достаточно было признать основой развития человечества классовое взаимодействие, а также верить, что хозяевами новой истории станут правые инициаторы и победители классовой борьбы.
Весь объем урона от этой деятельности сегодня еще нельзя определить. Но нам уже пора отчетливо понять, что советская история - это совсем не история: она не имеет осмысляемого начала, ее становление не определялось задачами продуктивного развития, и на протяжении своего существования она не руководствовалась законам человечности. Общая характеристика советского периода не является целью этой статьи. Ее можно найти в публикациях А.Б. Зубова и монографии П.А. Сапронова “Русская культура IX-XX вв. Опыт осмысления”. Достаточно отметить, что события 25 октября не привели к разрешению проблем России и укреплению ее народного духа, они не повлекли за собой возникновения правительственной системы, отвечающей нуждам и чаяниям жителей страны, они не способствовали соразвитию России другим европейским государствам, а стало быть, этот день не может иметь положительного исторического значения.
Сегодня, правда, когда обсуждается 7 ноября, редко кто вспоминает относящиеся к этой дате события. Чаще всего речь заходит о праздничном единстве, переживаемом в этот день большинством граждан нашей страны. Но даже если это единство существует в действительности, а не только в фантазиях, говорящих о нем, глубокой традиции оно не имеет и с трагедией семнадцатого года связано весьма отдаленно. Дело в том, что нежданный и чуждый населению страны большевистский переворот не мог сразу стать всенародно любимым праздником и даже - не будучи чем-то - породить о себе устойчивых представлений, а потому со временем его восприятие людьми значительно менялось.
Первые годы после переворота, когда страна была охвачена безумием гражданской войны, и потом, когда она цепенела от ужаса перед разрастающимся на крови тоталитаризмом, ни о каком сопереживании празднику со стороны народа не могло быть и речи. Противопоставившие себя всем формам прошлой жизни большевики могли восприниматься нормальными людьми только в качестве захватчиков (да и сами они себя ощущали точно так же). Поэтому их главный праздник являлся вначале демонстрацией мощи врагам и пленным народам, а позднее - победным триумфом завоевателей-оккупантов. Абсурд состоял в том, что “красные” боролись и завоевывали свой же народ: а там где победитель не может отличить себя от побежденного, победа недостижима. Вот почему, выиграв войну с явными врагами, компартия продолжала воевать с врагами скрытыми, находя их даже среди своих адептов. В стране, где власть борется с народом, праздничное единство невозможно. Не было его и среди самих “красных героев”: в беспощадной мясорубке террора погибли наиболее активные и самоотверженные из них. Когда, таким образом, была уничтожена внутренняя преемственность в стане большевиков, и творцы революции стали вдруг ее врагами, праздник потерял даже иллюзию реальности. Участники его событий оказались вынуждены говорить о них так, чтобы сообщать не о славном прошлом, а об обожествляемом настоящем, питающем собой и прошлое. Это рождало миф, а мифу безразлично, в какой день раскрывать людям свой сверх-смысл. Единственным исключением из этого ряда является московский парад 7 ноября 1941 года, когда колонны солдат прямо с Красной площади отправлялись на фронт. В этот день между ними, народом и правящей партией было и единство, и близость, вот только рождала их не октябрьская дата, а смертельная угроза внешнего врага.
Великая война, несомненно, сплотила советский народ, но не изменила ни планы партии, ни ее отношение к людям. Разоблачением культа личности Хрущев объявил о приостановлении обширной внутренней войны, что позволило советскому руководству сосредоточиться на установлении контроля над Восточной Европой и гонке вооружений. Граждане Советского Союза были вынуждены участвовать в подготовке и осуществлении проектов, о которых даже ничего толком не знали. Празднования 7 ноября в эти годы продолжали быть демонстрацией военной силы, которой стремились впечатлить теперь уже внешнего, а не внутреннего врага. Люди, участвовавшие в этих мероприятиях, являлись инструментами военной идеологической машины наравне со смертоносными механизмами. Как вооруженные силы должны были демонстрировать покоренным и непокоренным народам абсолют советской мощи, так коллективное воодушевление граждан выступало свидетельством о несравненной легкости ярма коммунистического правления. Но поскольку это единство не касалось сферы внутренней ответственности людей и не соотносилось с их возможностью выбора, оно было лишь внешним. Как советские люди толком ничего не знали о размерах угрозы Карибского кризиса, так они и не представляли себе цель, на которую тратились их силы.
По сути, о каком-то гражданском переживании ноябрьского праздника можно говорить лишь с началом семидесятых годов. Установление “железного занавеса” и банкротство воинственной коммунистической идеологии, привели к образованию в Союзе идеологического вакуума, из которого родилась новая культурная концепция. Ее справедливо можно назвать “Муравейником”. Из нее следовало, что коммунизм не есть состояние приобретенное, изменяющее природу человека, а является лишь очищением естественной природы от чуждых внешних привнесений. На первый план в этой концепции ставились идеалы гуманизма, которые, однако, объявились принадлежащими не личности, а некой общности, как единому целому. Символом того времени является уже не военный отряд, а трудовая община, живущая по законам цехового братства. При этом людям предлагалось вывести необходимость подобного объединения из себя самих без всякой трансценденции - ухода во что-то высшее, сверх-бытийственное. Важным теперь становится только настоящий день, главным - чтобы все шло по установленному порядку. Нарушители общественного спокойствия воспринимаются не как прямые враги, а как больные, не способные понять своего блага. В это время репрессивный аппарат из тюрем переезжает в психиатрические лечебницы. Именно тогда, в сытые, но абсолютно бездушные годы брежневского застоя рождается иллюзия естественного порядка советского общества и значимости его простейших интересов.
Это очень хорошо заметно на примере культурных произведений того времени. В песнях. вдруг начинают как-то по-новому петь о любви к родному государству: не о жертвенном порыве защитника всеобщего братства, а о тихой естественной любви к Родине открывающей себя через семью и земляков, друзей и товарищей по работе. В фильмах Н. Михалкова, В. Меньшова и других кинорежиссеров того времени начинают восхваляться добродетели “своего” круга, ответственность перед товарищеским судом. Декларируемым идеалом внутренней жизни в этот момент становится обретение “своего места”: уяснение гармоничности и слаженности общественного строя и готовность принять любую отведенную им роль. Все это, по сути, ни что иное, как предельный отказ от человечности, выставление идеалом биологической формы видового существования.
Такая “муравьиная идеология” не оставляла для личности никакой возможности выбора; ее губительность выражалась не в том, что, например, культивировалась любовь к матери, а в том что навязывались формы этой любви, говорилось какой она должна быть от и до. Да и само материнство определялось тогда не как личностное служение, персональный долг, а как живородящая сила, охраняющая всеобщее благо.
Именно в эти годы 7 ноября становится семейным праздником. Переживая на демонстрациях групповое единство как гражданское таинство, в домах люди начинают ощущать этот день наподобие языческого праздника урожая: дня сохранения и продления жизни. Существующие в изоляции под тотальным контролем, отрезанные от мировой культуры и не имеющие собственной, лишенные свободы и поверившие, что животное равнодушие - и есть свобода, люди того времени стали находить отдохновение в простых человеческих радостях, уже и не помышляя ни о каких исторических преемственностях.
Но вот переворот свершился, одряхлевший дракон умер от врожденной мозговой болезни, и на смену Советскому Союзу пришла Новая Россия, заявляющая о своей духовной связи с Россией былой. Однако, как скоро выяснилось, эти бравады рождало вполне советское бездушие, и представляли они собой лишь чехарду пустых форм. Это хоршо видно на примере переименования ноябрьской даты: в 1996 году указом президента из “Дня Великой Революции” она стала “Днем Примирения и Согласия”. Сама формулировка “Примирение и Согласие” является образцом советской бессмыслицы. С одной стороны, она обращается к какому-то историческому факту - ведь было же что-то, ради чего приходится идти на согласительные уступки. С другой стороны, она предлагает от этой истории отказаться: простое примирение без определения причин и предмета конфликта и согласительных норм может тянуть лишь на сговор об умолчании. Сделаем вид, как будто ничего не было, и станем жить днем сегодняшним - вот эталон муравьиного бесстыдства.
Напрасно призывают потерянные души вспомнить все хорошее, что было связано с этим днем в советской истории. Не было дня, не было события, не было истории, чтобы чтить их и помнить. Была лишь вражда, духовное банкротство и паразитизм на демонстративно отвергаемых культурных формах. Кивок в сторону человечности и признание ее прав на существование были последним рывком умирающей, больной системы, стремившейся выжить за счет естественных природных сил. Поэтому, чтобы обрести эту человечность, чтобы свободно насладиться ею, не нужны позорные привычки: ведь в советское время и радость по расписанию, и семейный праздник по регламенту являлись формой унижения человеческого достоинства.
Необходимо категорически отказаться от празднования этой даты в любой форме и под любым именованием. Только тогда у нас появится шанс понять, кем мы являемся, из какой клоаки и бессмыслицы мы вышли. Отказ от празднования пустой даты - это еще не обретение реального смысла, но необходимый подготовительный шаг к его обретению. А достигнем мы его когда-нибудь или нет - ведает только Бог.