Василий Иванович Кельсиев (1835 - 1872) - русский революционер, журналист и переводчик. Родился в дворянской семье, принадлежавшей к кавказскому княжескому роду, появившемуся в России в конце XVIII столетия. Право на княжеский титул было с течением времени утрачено, отец был простым чиновником при санкт-петербургской таможне. Сам Василий рано осиротел, поэтому воспитывался без родителей. В 1845 году он был отдан в Санкт-Петербургское коммерческое училище, где обучался за счёт Российско-Американской компании, которая владела Аляской и Алеутскими островами. Окончив училище в 1855 году, Василий Кельсиев должен был отслужить в североамериканских владениях России несколько лет, чтобы возместить расходы, потраченные на его обучение. Ввиду начавшегося расширения торгово-экономических отношений с Китаем, компания рассчитывала осваивать китайский рынок, а для этого ей был необходим специалист со знанием китайского и маньчжурского языков. Поэтому он в качестве вольнослушателя до 1857 года обучался на восточном факультете Санкт-Петербургского университета. Кельсиев понимал около 25 языков и наречий, а на 14 из них мог говорить. В это же время он мечтал поступить в армию волонтёром в разворачивавшейся Крымской войне, однако имел неосторожность попасть под влияние революционного студенчества.
В 1858 году во время плавания к берегам Аляски самовольно сошёл в английском порту Плимуте. Несколько лет был сподвижником А. И. Герцена, работал в его Вольной русской типографии в Лондоне. В 1866-1867-ые гг. предпринял поездку по Молдавии (не по современной Молдавии, которая тогда была русской Бессарабской губернией, а по северо-восточной области современной Румынии) и Австрийской Галиции. Там разочаровался в революционных идеях, после чего добровольно прибыл на российский таможенный пункт в в Бессарабии, сообщил о себе, что он эмигрант и государственный преступник. После этого он сдался пограничным властям. Как писал Кельсиев, «он ещё накануне был далёк от этого шага и почувствовал неудержимую тоску по Родине лишь тогда, когда увидел на австрийской границе, как отмывали грязь с отправляемой в Россию брички». В 1872 году умер в возрасте 37 лет (по подозрению полиции был отравлен). Его путевые заметки по Молдавии и Галиции безусловно представляют большой интерес.
"...Галичане страшно отстали от нашего литературного языка; множество здешних образованных людей не видало даже русской книги, написанной в России, не говоря уже о живом русском человеке, который сюда не едет, потому что норовит более в Париж или в Ниццу. De gustibus non est disputandum, а все таки, эта Русь под австрийским скипетром прелюбопытная штука, и все таки, несмотря на малороссийский говор и архаизмы, есть о чем потолковать с здешними людьми.
Говорят они по-малорусски, западным наречием, более близким к нашему книжному языку, чем украинский.
Существенная разница между здешним и нашим московским говором состоит только в произношении “ять” всегда как и, ы почти как и, и о иногда как и. Будь только в этом вся разница между нашим и галицким наречием - легко было бы их понимать и легко было бы писать по-книжному, но географическое соседство их с поляками и историческое преобладание над ними поляков да к тому же немецко-классическое устройство их гимназий и семинарий удерживают их язык в доломоносовских формах. Полонизмы на каждом шагу: хлЪба мали под достатком бо грунта добре справляли, т. е. хлеба имели достаточно, потому что землю хорошо (добре) обрабатывали. Гандель - торговля; набоженство - богослужение, молитва; мур - каменная стена; будовать - строить; каменица - каменный дом, дворец; свято - праздник; спЪвать - петь; на-около - около, маеток - именье; свЪдчить - свидетельствовать; насЪннье - семя; раптом - силой; стосунок - отношение; что за один? - какой такой? дяковать - благодарить; посЪданье - владенье; фаховый - годный, специальный; житье - жизнь; належать - принадлежать; способность - возможность; податок от народа - подать с народа; вольно - позволено; забрать - отнять; личить - считать; уживать - употреблять; лишить - оставить; пытать - спрашивать; воображенье - понятие; насильно - усиленно; зрада - измена; за много - слишком много; за год - год тому назад, и так далее, и так далее - всего не запишешь. Особенно странно употребляют они слово уважать в его польском значении (замечать). Какой-то священник - впрочем, они почти все священники - битый час жаловался мне на свою унию каждом слове прибавлял, для моего вящего уразумения “уважайте, уважайте” - то есть, “поймите, поймите”. Вместо извините, они говорят “перепрошаю”, перевод польского przepraszam. Польского пана переведи на господина, к старине вернулись, но употребляют его по-польски: “господин не знает?”. В отчествах тоже путаются, сами подписываются Иван Ивановичами, Петр Степановичами, что выходит для нас смешно, как называнье жены своей супругою, и т. п.
Вообще говоря, они утратили много древнерусских выражений, заимствуют их теперь от нас, крепко путаются в них; здравствуйте, они говорят вам прощаясь, и понимают слово в его буквальном значений будьте здоровы, тогда как у нас его можно сказать только при встрече. При прощанье говорят также “почтенье!” - переделка книжного “с моим почтеньем”. Я тоже теперь, в среде их, разрешаюсь постоянно этим коротким “почтение!” - и, ничего, привык к нему. При прощанье они говорят также “поручаюсь!” - откуда они это взяли, не умею сказать. Большая часть из них услышала книжную речь только при проходе наших войск через Галичину в Венгрию, значит в 1849 году Следы этого перехода еще очень заметны. Шла - не в обиду будь сказано - старая армейщина со старыми альбомами и со старыми анекдотами, песнями и каламбурами.
От нее многие галичане, не только священники, но даже и простонародье выучились нашей манере расставлять ударения на словах, а с тем вместе, позаимствовались и нашим доморощенным jeu d’escript, псевдотворениями Пушкина, анекдотами и стихами в роде “Пчела ужалила медведя в лоб...” или “лавирую, ваше благородие”. Один здешний юноша изумил меня своими сведениями по этой части: хохлацким выговором и полонизмами он сообщил мне чуть не все, что осталось от наших господь старинных офицеров, и был крайне доволен своим адептством в жизни нашего порядочного общества. Я не разрушил его самоочарования: блаженны верующие - к чему распложать нашу братию - скептиков? Благо он уверен, что у него есть духовная связь с нами, пишущими и читающими - и то хорошо на первый раз: на безрыбье и рак рыба. Впрочем, спешу оговориться, я только от одного галичанина слышал подобные анекдоты и остроты - другие мне и намека на них не делали.
Наконец, третий источник слов, непохожих на наши, зависит от их изолированного положения. Представьте себе, что я, вы, он, кто-нибудь из нас, заехал, лет с двадцать назад в Америку и знает о России только по иностранным газетам, которые толкуют ему, что в России завелись, положим, judges of peace. Писать по-русски этому господину нужно, и перевести на русский judge of peace нужно; спрашивается, как он выразится: судья мира? мирный судья? мирящий судья? судья примиритель? судья миротворец? миритель? Судимир? утишитель? униматель? укротитель? - выражений можно приискать сколько-угодно, а “мировой судья” все-таки, едва ли отыщется. Это одно; другое, за последние двадцать лет наш книжный язык обогатился многими, более или менее удачными, выражениями, которые хоть и все признаны в России, но мне неизвестны.
Читаю я газеты и нахожу, о ужас! слово локомотив. Да, в бедной, глухой Галичине, лучше народ говорит - народ говорит: коломотыль; сделал такой каламбур, какой следует, coute que coute внести в книжный язык... Чем более я чужд какой-нибудь литературе, чем более беспристрастен к ней, тем более у меня охоты вводить в нее реформы. Отрезанные от России галичане, волею-неволею, изобретают новые слова потому, что не знают книжного языка и потому берут что попало на реквизицию, другие потому, что хотят поправить его. Отсюда, вы найдете, что у них нумер называется числом; экземпляр - примЪрником; книжная лавка - книгарня; типография - печатня; почтальон - листоноша; университет - всеучилище; экзамен - испыт; ветренник - слабодух или малодух, очень употребительное у них слово для означения нетвердых характеров... Не перечесть всех этих галицких изобретений. Бывает даже, что иногда они и хорошо знают термин, принятый письменным языком, но он кажется им противным грамматике или удобопереводимым - и делают реформу. Вы знаете “Золотую Грамату” Г. Ливчака - он называет ее не приложением к “Страхопуду” а прилогой. Грамматически он прав, как прав был остряк, предлагавший говорить и писать мокроступы вместо калоши, шарокат вместо бильярд.
Причина Галицких усилий преобразовать книжный язык кроется в том, что этот язык чужой для них. Мы осваиваемся с ним в приходском училище, в уездном и в гимназии; он нам так входит в плоть и в кровь, что, благодаря ему мы даже наши местные говоры забываем - для них он чужой, потому, что кругом их никто не говорить на нем. Что значит училище как средство распространения языка - у нас есть живой пришла наших семинаристах старых годов. Помните, как поражали нас своим южнорусским говором на о и произношением г не как g, а как h. В XVIII веке и в XVII наши семинарии управлялись и велись малорусами, что правительство боялось старообрядческих стремлений великорусов, и потому что малорусы, как и теперешние галичане, были ученее нас - духовенство все и заговорило языком кутейников. Теперь мы вытеснили из школ южнорусских преподавателей, теперь наш говор и наше словосочинение в ходу, хотя по-видимому, мы, великорусы, сметкой нашей дело решаем и “бьем и мечем и в полон берем”; наш характер отличается живостью и сметливостью: малорус тяжел на подъем, нескор но упрям до крайности. Великорус и южнорус - легкая и тяжелая кавалерия.
- Это костел?, - спрашивал я раз с двадцать, когда проходил мимо какой-нибудь церкви. Церковь можно всегда почти отличить от костела по ее малорусской архитектуре, по ее бедности и старости.
- Костел, пане. Мы кажемо церковь.
- Как церковь? какая же это церковь?
- Такая, пане, наша, русская, куда мы ходим.
- Не знал я, что у вас вера русская. У вас вера - та самая, что за кордоном?
- Ну-ну, вот, пане, та самая.
- Да ведь вы униаты?
- Ни, пане, русины.
Вот и толкуйте с ними! Они даже существования унии не подозревают. Только один отставной солдат, желая блеснуть своим бывальством на свете, сказал мне, что вера у него русская, а язык униатский. Когда присоединится Галичина к России, уния в один день исчезнет. Священник запустит бороду, выкинет из символа веры "и от сына", из церкви выкинет колокольчики - исправит мелочи в обрядах, а хохол, все-таки, не будет даже знать, что он перешел на православие, будет себе твердить по-прежнему, что он русской веры.
- Москалей видели?
- А, пане, видели! У москалив то тверда вера, твердше нашей. Посты строго соблюдают, молятся. У нас на селе есть хлоп; был он ленивый до церкви и случилось, что поставили ему тогда на постой москаля: это когда москали, дай им Боже здоровья, ходили нашего цесаря спасать от венгров и от поляков. Встает утром москаль, вычистил амуницию, хочет на службу Божию (к обедне) идти и спрашивает хозяина, чего тот не собирается. А тот смеется: чего, говорит, я пойду - это все глупость, попы выдумали, чтоб народ обдирать. Как услышал это москаль, как взял хлопа за шиворот, отвозил тесаком - и повел в церковь. “Молись, говорит ты, хохол, дурак, и не смей рассуждать!” Вот, пане, тому уже скоро двадцать лет теперь будет, как москали ушли от нас, а этот человек с тех пор ни одной службы божией не пропускает. Твердая вира у москалей, твердше нашей.
- И ходили они в ваши церкви?
- А как же не ходили! С нами вместе ходили. Одна вера, только твердше у них, они нас набожнее.
- Глядить, говорила мне одна молоденькая попадья, вышедшая ко мне с полуторогодовым ребенком на руках - глядить, що мий Ясю вам буде отповедати (отвечать). Запытайте его (спросите его), кто он такий е?
- Добре, сказал я - запытаю. Ясю, мий коханый, кто ты такий есть?
- Юсин (т. е. русин) отвечал он мне.
- Не, Ясю, отвечала мать - ты есь лях.
- Не, мама, я есь юсин! чуть-чуть не заплакал Яся.
А это была женщина молодая, красивая, и если бы ее Яся не был русином, она была бы допущена во множество соседних панских домов; из патриотизма она отреклась от общества.
...Приехал я к одному священнику. Это был человек лет сорока, страстный охотник до всяких птиц, с которыми он прежде всего счел долгом меня познакомить, что, впрочем не мешало ему быть очень умным человеком вообще и весьма деятельным русским в особенности. Как все галицкие священники, он очень переконфузился моим появлением в его доме, во-первых потому, что я был православный, стало быть, человек, которого принять к себе преступление с точки зрения польских властей; а во вторых, россиянин. Отрекомендовав меня своим птицам, он юркнул в другую комнату и вышел ко мне с извинением, что его жена больна и лежит в постели; но так как она от роду не видала россиянина, то просит меня извинить ее, что примет меня в постели и он провел меня в ней. Мы вошли к ней. Она извинилась по-малороссийски, что принимает меня лежа.
- Но, сказала она - я не хочу упустить случая познакомиться с путешественником. Послушайте, вы, правда, все в России говорите на нашем языке?
Я придвинул стул к кровати. Муж и семнадцатилетний сын ее, семинарист, были подле. Я не помню хорошенько, что мы именно говорили с ней, но помню, что одним из первых слов было сожаление, что Галичина до сих пор не принадлежит Россия, что ни она, ни ее муж, ни ее сын не умеют говорить общерусским языком, только на малорусском, и что русская народность так загнана. Что-то очень умное и теплое слышалось мне из уст этой больной женщины. Подали кофе. Придвинули стол, чтоб поставить на нем чашки.
- Знаете, господин, я слышала, что вы будете писать об нашей Галичине, и если вы меня хорошо понимаете - а я худо говорю по-малороссийски - будьте вы добры, помяните в вашей книги о нас, галицких женщинах. У нас нет средств к образованию; мы далеко не то, чем могли бы быть, мы далеко не такие товарищи нашим мужьям, какими бы нам быть следовало. Учиться нет средств, мы бедны. Слава Богу, что у меня нет дочерей. Я сама не получила серьезного образования, что я бренчу на фортепиано, что я знаю по-польски и по-немецки, еще ровно ничего не значит. Нам, галицким женщинам, даже книг нельзя достать, чтоб развиться. Только мужья наши, наши попы отстаивают русскую народность, мы им помогать не можем. Пожалуйста, помяните в вашей книги об нас, бедных.
В одном селе поляк нарочно поставил каменный костел саженях в трех от старой русской покривившейся церкви, да каменный дом ксендзу, саженях в трех от деревянного домика русского священника. Был какой-то католический праздник. К ксендзу съехалось окрестное панство, потому что ксендз хоть и много получает, но должен, по обычаю, давать вечера и в один приходский праздник принять у себя местную аристократию. Был ужин. Поляки, как все поляки на свете, заговорили о политике. Разговор оборвался знаменитой песнею, затянутой одним из гостей:
Jeszcze Polska nie zginiela,
Pokie my zyjemy,
Co nam obca moc wyderla
Moca odberzemy
Попадья, женщина очень простая и не хитрая, в эту минуту спокойно хлопотала около детей и на кухне, но звуки польского марша наконец надоели ей до того, что от них никуда не могла деться. Дело было летом. Прямо против окон ксендза приходилась ее гостиная, в которой стояло фортепиано. Она присела, ударила по клавишам и хохлацкую пародию этой самой песни, сложившуюся в Галичине, разумеется, на тот же мотив.
Еще Польша згинела.
Але згинуть нужно!,
Чего немец не выдушил,
То москаль додушит!"
Позднее, возможно, выложу чуть более подробной обзор этой книги с описанием нравов Галиции и Молдавии в 1867 году.