Стефан Цвейг - Б. Л. Сучков
Первый том собрания сочинений Стефана Цвейга (М., 1963) притворяет слово редактора Б. Л. Сучкова, вольготно расположившееся на пятидесяти страницах.
Существует вероятность, что фамилия Сучков - это прозвище, прямолинейно выданное за не слишком лицеприятные личные или профессиональные качества. Кроме шуток, Борис Леонтьевич был ого-го каким ученым! Чуть ли не в 30 лет, согласно биографическим сведениям, он защищает, причем блестяще, - внимание - докторскую диссертацию. Один нюанс - будучи секретарем партийной организации Союза писателей СССР. А в 50 лет он достигает заоблачного, немыслимого пика карьеры: его назначают директором Института мировой литературы имени М. Горького. Тут уж Борис наш Леонтьевич, уроженец Саратовской губернии, не удержался и развернул свой талант как батарею гаубиц (кстати, воевал он почему-то с июня 1941-го по июль 1942-го года в должности политрука саперной роты, а затем был отозван и... поставлен главным редактором журнала “Интернациональная литература”. В двадцать пять-то лет!). Под его чутким руководством литературные исследования в Институте свелись к “связанным с ними актуальным идеологическим и теоретическим проблемам”. Легко догадаться, что товарищ Сучков “страстно отстаивал на международных конференциях и симпозиумах методологию марксистско-ленинского мировоззрения”. Вот оно - истинное призвание литератора, редактора, автора. Автора ли? Увы, творческие произведения (пусть даже нехудожественные), если таковые и были созданы Б. Л. Сучковым, не дошли до нынешних читательских масс.
За исключением вступительной критической, точнее - претендующей на звание критической, статьи, о которой и пойдет речь. Для ознакомления с ее интонацией и сутью достаточно вырвать несколько цитат.
“Духовная драма Цвейга не имела узколичного характера, - подытоживает жизнь писателя главный редактор Сучков. - Она отразила значительное общественное явление современности - идейный крах буржуазного либерализма”. Как можно связать буржуазный либерализм и его идейный крах с духовной драмой писателя? Разве Стефан Цвейг был политическим деятелем, проповедовавшим постулаты конкретной политической системы и зависимым от них? Нет, и это подтверждает сам автор статьи, противореча себе на следующей же странице: “Далекий от политики, которой он и не интересовался, Цвейг не очень отчетливо осознавал существо событий, разыгрывавшихся осенью 1914 года”. Может ли духовная драма человека быть отражением идейного краха чего бы то ни было, если он этим чем-то не интересуется? Ответ очевиден. Как очевидно и то, что Стефан Цвейн прекрасно “осознавал существо событий” Первой мировой войны, имея за плечами 33 года жизни.
Следует заметить, что советский деятель культуры или науки, создающий письменный труд на любую тему, обязан был на первых страницах упомянуть кого-то из вождей мирового пролетариата. Это была непреложная дань цензуре (или непременное участие цензора), и если идеологические червоточины вычеркнуть, то ни смысл, ни стиль большинства текстов не пострадают. К примеру, в книге “Искусство Древнего Египта” (М. Э. Матье, “Искусство Древнего Египта”, М., 1970) даются сноски на Карла Маркса, и с завидной частотой египтяне именуются “эксплуатируемым рабочим классом”, а фараоны - “рабовладельческой верхушкой общества”. При этом информация о культуре, искусстве и быте древнеегипетской цивилизации изложена структурировано и относительно доступным языком.
В статье же Б. Л. Сучкова идеологическая составляющая столь сильна, категорична и вездесуща, что Стефан Цвейг раскладывается по полочкам как троечник-восьмиклассник, сдавший корявое сочинение. И раскладывается, вот в чем вопиющий кошмар, не как писатель, а как плохой ремесленник, не сумевший овладеть литературой как одним из технических навыков, необходимых для идеологической пропаганды. Б. Л. Сучков, со своей наверняка безупречной партийной репутацией, довлеет над автором как божество, снизошедшее до простого смертного, и журит его, близорукого, вяловатого и сомневающегося. Как бы ни называлась пресловутая идеология - коммунистическая ли, буржуазная или империалистическая, - причислять к ней писателя и препарировать его творчество по ее законам, - представляется абсолютно противоестественным.
“Чувство неустойчивости жизненных основ... придало его новеллам нервозность, сказывающуюся и в обрисовке психологии действующих лиц и в стремительном движении сюжета, с его неизбежной драматической концовкой, врывающейся в повествовании со стихийной неумолимостью обвала”, - пишет Борис Леонтьевич. Складывается впечатление, что мы читали двух разных Цвейгов. Он - нервозного, стихийно заваливавшего собственные вещи драматическими концовками, а я - иногда даже чересчур скрупулезного, если не сказать - местами занудного, размеренно распускающего клубок сюжета, эндшпиль которого подчас был неожиданным и слабо подходящим под обобщение “драматический”.
“Цвейг редко описывал жизнь беднейших слоев, наиболее сильно чувствующих несправедливость общественного устройства”. Это уж, извините, перебор и до обидного необъективная характеристика! Новеллы “Лепорелла” - про чудоковатую служанку, убившую собственную хозяйку, “Мендель-букинист” - про еврея-аскета с феноменальной памятью, “Письмо незнакомки” - про девушку, ставшую куртизанкой из-за выдуманной любви, “Незримая коллекция” - про ослепшего коллекционера, “Гувернантка” - про покончившую с собой из-за нежелательной беременности девушку, “Улица в лунном свете” - про страсть скупердяя к своей жене, сбежавшей от него в публичный дом, “Неожиданное знакомство с новой профессией” - про наблюдение за карманным воришкой, “Шахматная новелла” - про великого шахматиста, выходца из самых низов, и человека, спасшегося от безумия в нацистском заключении благодаря сборнику шахматных партий. Получается, почти половина новелл первого тома посвящена “беднейшим слоям”, то есть приведенная цитата намеренно вводит читателя в заблуждение. Можно предположить, что в первой четверти 20-го века бедняки европейские отличались от советских (и дореволюционных) точно так же, как они отличаются и сегодня - разительно. Тщетно Борис Леонтьевич ждал от Цвейга описания каких-то гордых оборванцев, униженных до уровня звериного существования ожиревшими буржуями.
Некоторые абзацы статьи Б. Л. Сучкова настолько же далеки от литературной критики и позиции главного редактора, насколько он сам был бесконечно далек от литературы. Яркий пример: “Расценивая Октябрьскую революцию как величайшее событие в истории, Цвейг вместе с тем считал ее чисто национальным, русским явлением, которое не изменит основ общественных отношений на Западе. Подобная оценка обнаруживала полную его политическую беспомощность и неспособность понять главную тенденцию развития современной истории. Цвейг не был враждебен коммунизму, но, оставаясь в плену своего буржуазно-либерального индивидуализма, не веря в организационные и творческие возможности народных масс, он считал коммунизм великой и благородной мечтой, почти не осуществимой на практике”. (Чертовски приятно осознавать, что все пафосные многословные аксиомы этого отрезка текста, прозрачные намеки на возведенный коммунизм и развал буржуазного строя были исторически опровергнуты. Но, к огромному несчастью, ценой человеческих жизней.)
Словесная стилистика Сучкова - сучковата. Глаз постоянно цепляется за нагромождение демагогических речевых форм, за велеречивые причастные и деепричастные обороты, смешивающие и без того путанный смысл в совсем нечитабельную кашу. Присутствуют и такие формулировки - чемпионы советской абсурдистики: “Одной из важнейших примет настоящего искусства является вызываемое им ощущение достоверности изображения. Оно возникает тогда, когда художнику удается вскрыть причинности явлений и показать - ненавязчиво и неназойливо - связь причин и следствий, порождающих изображенное в произведение искусство событие”. Что подразумевается автором статьи? То, что Цвейг был не ахти каким художником, поэтому не сподобился на “вскрытие причинности” и “показ связи причин и следствий”?! Если же это утверждение абстрактно, тогда на чем оно основывается? (Словоблудие стиля доказывается парой рядом стоящих “ненавязчиво и неназойливо”. Они - совершенные братья, самодостаточные и не требующие усиления себе подобными.) Первое же предложение - невероятно спорное и до мозга костей советское. Настоящее искусство в СССР должно было быть прежде всего достоверным. Если же художник, не дай бог, творил в какой-нибудь авангардистской манере, вызывающей у аудитории разные, иногда противоречивые ассоциации, то на него налагалось табу, и он был обречен на “подполье”.
Есть перлы у Сучкова и не требующие комментариев: “Стефан Цвейг не часто обращался в своих произведениях к образу буржуа, испытывая глубокое отвращение к этой человеческой разновидности”.
Коротко подытожу. Во всем пятидесятистраничном мракобесии Б. Л. Сучкова осталась полностью туманной, кроме прочего, одна деталь - его личное мнение как непредвзятого читателя. А узнать его было бы любопытно. Цвейг же в своем творчестве пережил, наверное, многих “сучковых” и переживет наверняка еще.
В заключении добавлю: авторская манера Стефана Цвейга пережевывать на каждом зубе несложную мысль, заурядный факт, обычное переживание персонажа и т.д., приучает к терпению во время чтения. Она до того заостряет внимание на чем-то одном, что иногда хочется воскликнуть: “Да все уже понятно, давай дальше!”. Но терпение это почти всегда вознаграждается - доведенный до точки кипения интерес сочнее и глубже позволяет воспринимать развязку.
В какой-то степени эту цитату из новеллы “Мендель-букинист” можно адресовать ее автору: “В его лице я впервые приблизился к великой тайне - что все исключительное и мощное в нашем бытии создается лишь внутренней сосредоточенностью, лишь благородной мономанией, священной одержимостью безумцев.”