Онан и Фамарья
Бытие, 38
И сказал Иуда Онану: войди к жене брата твоего, женись на
ней, как деверь, и восстанови семя брату твоему.
Онан знал, что семя будет не ему, и потому, когда входил к
жене брата своего, изливал [семя] на землю, чтобы не дать семени брату своему.
Зло было пред очами Господа то, что он делал; и Он умертвил и его.
Онан и не знал, какому горю предаться больше - смерти брата или обычаю делить ложе с его вдовой...
Первое и горем-то не назовешь: брату было восемьдесят два года, последние десять из которых он изнывал от всяких мелких хворей, стал невыносимо гневливым, дубасил бестолковых овец и без видимых причин подолгу сидел как истукан под узловатой оливой, без сна, еды и оправления естественных потребностей, пугая тем самым домочадцев и соседей.
Второе было куда серьезнее и, если вдуматься, грозило настоящей катастрофой. Новоиспеченная вдова была как на грех единственной женой преставившегося брата. “Фамарья... Чтоб тебя лев задрал!” - ворчал Онан и нервно выкручивал колючую, седеющую бороду. И у него было веское основание для подобного проклятия. По порядку - Фамарья была относительно моложава, но схожа по комплекции с бегемотом, усата, громка как труба и, в довершении, до крайности любвеобильна. До той крайности, что люди судачили, мол, бестия Фамарья щиплет за ягодицы чужих рабов, в особенности мускулистых чернокожих, а еще захаживает в кабак на пристани - в толпу пьяных моряков, лапающих любую женщину без разбора и зазрения совести. Покойный брат, человек замкнутый и недоверчивый, в пору давно минувшей зрелости как-то не выдержал и проговорился, что на усмирение бешеной похоти его супруги уходят все немногочисленные резервы организма.
Теперь от мыслей о предстоящей ночи Онана постепенно охватывала паника. “Может, притвориться неспособным к этому делу? - нервно размышлял он. - Опозорит же, усатая бочка, точно говорю! Или наесться фасоли, чтоб она под одеяло и носа не сунула?..” Но Фамарью так просто вокруг пальца было не обвести - он это прекрасно понимал. Нужно было изобрести некую уловку, которая в своей хитроумности была бы совершенно правдоподобна. Чтоб и термит, как говорится, брюшко не просунул.
Пыльные домишки небольшого селения, среди которых раскорячился и двор Онана, накрыла корытом ночь. Отсутствие света сделало удушливый воздух прилипчивым до наглости и наполнило его хаосом ленивых звуков - воркотней кур, топтанием коров, лаем собак и стенанием Онана. Он наощупь бродил вдоль хлипкой ограды своего дома, причитал, хныкал, рычал, то и дело останавливаясь и угрожая небу кулаком. Небо безмолвствовало. “Будь трижды неладен этот обычай... Издевательство какое-то, черт меня возьми!” - сквозь зубы процедил он последние слова и в сердцах сплюнул.
То ли плевок оказался магическим, то ли, как принято говорить, произошло настоящее чудо, но внезапно, в последний миг исчезающей надежды, когда даже злость его покинула, Онана осенило. Будучи человеком действия, он не стал придаваться сиюминутной радости и бесполезному смакованию идеи, а запустил руку под исподнюю одежду, сделал ею несколько решительных движений и “излил семя свое на землю”, как в дальнейшем будет деликатно сформулировано в исторических анналах. Излил и легкой сухопутной походкой, с предвкушением победы двинулся к ожидающей его супруге.
Увидев его на пороге, Фамарья спрятала в усы плотоядную ухмылку и разостлала двуспальное ложе, прикрывая невинными ресницами угли раскаленной страсти. Онан не успел и пискнуть, как та навалилась на него и мастерски оседлала. “Ха-ха!” - многозначительно взревела она, молниеносно обнажив как себя, так и своего пассивного партнера. Онан не сопротивлялся, а лишь отстраненно щурился на мерцающий огонек домашнего очага. Далее стало происходить то, чему историки и летописцы не измыслили интеллигентных определений.
Фамарья вспотела. Трижды менялась местами с Онаном. Пила воду. Начала присвистывать через нос от накатывающей усталости. И, наконец, обмякла и рухнула подле Онана как гигантский куль с зерном. Она не добилась никакой реакции, никакого закономерного результата. На все это он взирал, естественно, как бы с высоты мушиного полета. А потом повернулся на бок и уснул сном праведника.
Сон праведника был лаконичным и реалистично четким. Онан очутился в густом как голубая глина тумане. Сзади него послышалось шуршание и зычный голос произнес:
- Не оборачивайся!
- Почему? - удивился Онан, с ноткой обиды.
- Как это почему?! - в свою очередь удивился голос. - Таковы правила. Все равно я - незрим!
- Чушь собачья, - отрезал Онан и крутанулся на пятках. Всколыхнулся пласт тумана.
- Неверие твое, Онан, и наплевательское отношение к правилам - причины этой малоприятной встречи, - отчеканил голос, раздавшись отовсюду. Онан мог бы вздрогнуть от страха, всплеснуть руками, покрыться испариной, но он спал, поэтому ничего не почувствовал, а ответил:
- Да, этого и следовало ожидать. Рано или поздно. Чем позднее, конечно, тем лучше. А лучше - вообще никогда...
- Слушай, перестань выкручиваться! - грянул голос. - Я тебя терпел-терпел, но даже у меня в арсенале нет безграничных эмоций. Если перечислять все твои грешки, в которых ты и не пытался раскаяться, то никакого сна не хватит. Ты ж с самого раннего детства только и делал, что сомневался во мне, затем - насмехался и, наконец, радикально отверг и гипотетическую вероятность моего существования!
Туман нагрелся.
- Я-а-а... - подобострастно протянул Онан, - я не хотел тебя оскорбить. Скорее наоборот, я решил взвалить ту часть твоих обязанностей, которые касаются моего бренного тела и вечного духа, на собственный горб.
- Это еще что за новости? - подозрительно, но гораздо доброжелательнее уточнил голос (и, возможно, его обладатель немного выпучил глаза).
- Руководствуясь основными заповедями твоими, а также устоявшимися принципами морали, я старался служить сам себе беспристрастным судиёю.
- Судьей.
- Именно так я и сказал... Да-да, заповеди. Не убий, не укради, не чревоугодничай, ну и так далее, сам знаешь. Доходим до “не прелюбодействуй”. Что получается? Фамарья, с одной стороны, моя новая жена, а с другой - вдова покойного Ира. По неоспоримому древнейшему закону я обязан, будучи наследным супругом, спать с ней - извини за прямоту. Но заповедь наталкивает на мысль, не прелюбодеяние ли это, ибо...
- Угомонись. - устало прервал голос. - Твои б слова да в уши... Н-да.
Онан улыбнулся во сне. Голос продолжил:
- Если бы Фамарья была привлекательной и скромной женщиной, то ты не высасывал бы из пальца никакого самооправдания, не искал бы бреши между обычаем и заповедью, чтобы увильнуть от детородного процесса.
- Нет! - вскрикнул Онан. - Клянусь седыми висками своего деда - не увиливаю! Даже будь эта слониха такой, как ты сейчас живейше описал, я бы не возжелал ее, потому что это противно моему естеству!
Голос выдержал напряженную паузу.
- Хорошо. Убедил. На первый раз прощается. Только знай - будешь мастурбировать...
- Я не маст...
- Не ври! Кто мастурбирует, у того ладони волосатые!
Онан вздернул руки и обомлел. На его глазах из ладоней выросли жирные черные кудряшки. Он хотел заплакать или завыть, но туман закружил его, встряхнул и вышвырнул вон из сна.
После скоропостижной смерти Онана от желудочных болей, пошел слух, что, незадолго до их появления, Фамарью видели в городе. И не где-нибудь, а именно у лавки знахаря. И она не просто прохаживалась мимо нее, а именно зашла, пробыла внутри какое-то время и вынесла небольшой сверток...
И еще говорили, что Иуда, отец Онана, несмотря на свои почтенные лета и изматывающий ревматизм, уже давненько заглядывается на Фамарью.
Были ли эти сплетни обоснованы или родились в воображении злопыхателей, - продолжает оставаться загадкой.