Вешайся, Фроид, вешайся, чумазый
Такой еще был сон позавчера не то третьего дня.
Что будто бы я подпольщик, и поймали нас англичане. Сон был длинный, никак не меньше, чем на два часа экранного времени, но все приключения этих подпольщиков запомнились плохо; как обычно, лучше всего помнится самый финал.
А финал невеселый совсем: назначили нам всем смертную казнь. Причем почему-то не через повешение или расстрел, а каким-то странным электричеством. Сидим мы в отделении для смертников последние дни. Судя по небу в окошке, это Иерусалим. Полторы дюжины осужденных в двух камерах, разделенных не доходящей до потолка стенкой. То есть, можно переговариваться. Только вместо двери - решетка.
Опять же, психологизмы этих последних дней перед казнью не запомнились. Какое-то есть такое свойство у снов, что ты помнишь, что было очень глубоко и художественно, а вот что именно было - не помнишь ни в какую. ПЭД тоже иногда так бывает.
Отчего-то в последний день приходит ко мне Верка с Мирочкой на руках. Разговариваем про всякие домашние дела, естественно - она мне рассказывает, как мы будем дальше жить без меня: кто где будет на неделе детей перехватывать и развозить, как с деньгами, там, мой керен hиштальмут снять, пенсионные фонды собрать и тоже обналичить, родителям помочь... нормальный такой семейный разговор. Абсурдность его меня почти не раздражает - так ли мне важно сейчас все это слышать, все, что я мог об этом сказать, я уже, надо думать, сказал, все, о чем надо было посоветоваться, посоветовал; нет ли у тебя чего-нибудь действительно важного мне сказать, мне через час-полтора к Господу Богу в кабинет; скажи хотя бы, что любишь меня, оставь эти расписания! Но ничего этого я не говорю, а тоже даю какие-то распоряжения, кому что передать из вещей.
Потом меня возвращают в камеру, но ее не гонят, и я понимаю, что времени жизни совсем не осталось почти. Камера пуста. Я кричу в соседнюю (по-русски): "Парни! Мужики! Вы там еще?" а потом спрашиваю у охраны на иврите: "Их, что, уже... Освободили уже, в общем, камеру?" Мне отвечают: ага. Ты же последний по алфавиту. С Бакстона начали, тобой кончим. Да и не хотели свидание прерывать. Но теперь уж некуда дальше откладывать, давай выходи без вещей.
На ноги мне наматывают толстую проволоку, руки завязывают за спиной, а в рот всовывают медную пластину. Я еще спрашиваю: "Она хоть одноразовая у вас? Продезинфицировали?" - не помню, это я пошутить хотел, или всерьез. Еще замечаю, что Верка с Мирочкой на руках не ушла, кричу ей: "Ты что, с ума сошла? Нельзя ей это видеть! Сейчас же дым из меня пойдет! и сама не смотри, ну-ка, уходите отсюда!"
И только тут просыпаюсь, потому что Верка меня будит, что надо идти Аньку в школу будить. У нас вот так сейчас заведено.
Что будто бы я подпольщик, и поймали нас англичане. Сон был длинный, никак не меньше, чем на два часа экранного времени, но все приключения этих подпольщиков запомнились плохо; как обычно, лучше всего помнится самый финал.
А финал невеселый совсем: назначили нам всем смертную казнь. Причем почему-то не через повешение или расстрел, а каким-то странным электричеством. Сидим мы в отделении для смертников последние дни. Судя по небу в окошке, это Иерусалим. Полторы дюжины осужденных в двух камерах, разделенных не доходящей до потолка стенкой. То есть, можно переговариваться. Только вместо двери - решетка.
Опять же, психологизмы этих последних дней перед казнью не запомнились. Какое-то есть такое свойство у снов, что ты помнишь, что было очень глубоко и художественно, а вот что именно было - не помнишь ни в какую. ПЭД тоже иногда так бывает.
Отчего-то в последний день приходит ко мне Верка с Мирочкой на руках. Разговариваем про всякие домашние дела, естественно - она мне рассказывает, как мы будем дальше жить без меня: кто где будет на неделе детей перехватывать и развозить, как с деньгами, там, мой керен hиштальмут снять, пенсионные фонды собрать и тоже обналичить, родителям помочь... нормальный такой семейный разговор. Абсурдность его меня почти не раздражает - так ли мне важно сейчас все это слышать, все, что я мог об этом сказать, я уже, надо думать, сказал, все, о чем надо было посоветоваться, посоветовал; нет ли у тебя чего-нибудь действительно важного мне сказать, мне через час-полтора к Господу Богу в кабинет; скажи хотя бы, что любишь меня, оставь эти расписания! Но ничего этого я не говорю, а тоже даю какие-то распоряжения, кому что передать из вещей.
Потом меня возвращают в камеру, но ее не гонят, и я понимаю, что времени жизни совсем не осталось почти. Камера пуста. Я кричу в соседнюю (по-русски): "Парни! Мужики! Вы там еще?" а потом спрашиваю у охраны на иврите: "Их, что, уже... Освободили уже, в общем, камеру?" Мне отвечают: ага. Ты же последний по алфавиту. С Бакстона начали, тобой кончим. Да и не хотели свидание прерывать. Но теперь уж некуда дальше откладывать, давай выходи без вещей.
На ноги мне наматывают толстую проволоку, руки завязывают за спиной, а в рот всовывают медную пластину. Я еще спрашиваю: "Она хоть одноразовая у вас? Продезинфицировали?" - не помню, это я пошутить хотел, или всерьез. Еще замечаю, что Верка с Мирочкой на руках не ушла, кричу ей: "Ты что, с ума сошла? Нельзя ей это видеть! Сейчас же дым из меня пойдет! и сама не смотри, ну-ка, уходите отсюда!"
И только тут просыпаюсь, потому что Верка меня будит, что надо идти Аньку в школу будить. У нас вот так сейчас заведено.