(no subject)
Я не прощалась со своей матерью.
У меня был знакомый, у которого болел и умер брат. И случилось это во время путча в 91-м году. Мой знакомый всю оставшуюся жизнь корил себя за то, что не был в это время у одра брата, а вместо этого, все эти трое суток работал в Белом доме. Не попрощался, не подержал его за руку. Вот по этому поводу он, случалось, бухал запойно. И ненавидел Белый дом, себя, и всю эту победу демократии. Наверное, это и подорвало, в конце концов, его жизнь.
Я запойно не бухала. Но я не работала нигде, когда мне было 12 лет, а завтра утром мне надо было в школу, и моя мать умирала дома вместе со мной, в одной комнате. В другой крепко спала бабушка, а больше никого не было. Накануне приходила медсестра и что-то вколола маме, но сказала, только никому не говорите, и еще они с бабушкой о чем-то шептались. Медсестра зачем-то на меня так жалостливо посмотрела, сказала "деточка" и закрыла за собой дверь. Какого черта я вам деточка?!
Несколько часов после укола мама поспала. А потом постепенно ее дыхание перешло в стон, а потом стон перешел в вой. Я не слышала даже в кино, чтобы люди издавали такие звуки. Она стала бесконечно умирать, вся ночь была из ее криков. Она ничего не видела и не слышала, ни на что не реагировала, лицо было застывшей маской с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, ее мир превратился в сплошную боль.
В кино умирали не так. Это было красиво. Умирающие перед смертью обязательно что-то говорили самое важное. "Прости меня, я не дошел". "Я всегда любила тебя". "Я верю в будущее коммунизма". "Скажи нашим, что тайник находится" - и актер в кадре резко расслаблялся, и все понимали, как бы заранее договорившись, что это означает: герой помер. Эстетично. Достойно.
А тут, не в кино, а в самом деле, я сидела на кровати в пижаме, скрестив ноги и сгорбившись, смотрела на распластанное на другой кровати истончившееся тело человека, родившего меня, и понимала, что меня обманывали. Смерть - это самое адское, уродское, подлое, грязное и садистское, что может быть. Потому что, когда она приходит, она убивает не только умирающего, а всё вокруг. Потому что умирающий перестает быть человеком, тем, каким был, а становится биомассой боли, которая обволакивает всю комнату и залезает в мою голову. Во всяком случае, когда рак. Теперь я знала, что так должно быть, и только не знала, могут ли быть варианты. Мне об этом никто ничего никогда не говорил. И мой мир тоже сузился, без представления о том, что за его границами.
Я смотрела на мать и не понимала, что мне надо делать в таком случае. Нужна ли я ей сейчас, если ей все равно, что происходит вокруг. Дотронуться до нее? Как дотронуться, если это сплошная боль? Что сказать? А что говорят в таких случаях? В кино и в книжках все не так. Если б там было хоть что-то похожее. Так значит, вот так - сидеть и ждать, когда же наступит смерть и закончится боль. Я испугалась мысли, которая прозвучала в моей голове: "скорее умри". Кто бы мне тогда ответил, это нормально, или я уже схожу с ума?
И вот про мое детское малодушие или трусость: я убежала от этого в комнату, где спала бабашка, и не помню, как, и не помню, в какой момент. Наверное, я сразу провалилась в сон. И значит, мама умерла в полном одиночестве.
Я не знала, что с умирающими надо прощаться, и как это делают. А мне никто и не говорил, что мама скоро умрет. Я долго потом не анализировала свое поведение, я только с завистью поглядывала на тех, у кого есть родители, и брезгливо уворачивалась от пухлых объятий чужих сисястых теток-жалельщиц.
Впоследствии, можно подумать, я заработала себе индульгенцию, видя много смертей, держа за руки и прощаясь с уходящими, что-то говоря, кого-то обнимая. Да нет. Нифига я ничего не заработала, потому что и цели такой не было, потому что, просто, когда меня звали, я приходила. И прихожу. Потому что прихожу не к умирающему, а к тому, кого хочу увидеть, и потому что мне уже целую жизнь не двенадцать лет, хотя, я по-прежнему ненавижу смерть, и по-прежнему мечтаю о жизни вместо нее. И прихожу.
И никакой индульгенции у меня нет, потому что мать-то у меня все равно одна, и я с ней не прощалась, и даже на похоронах. Я тогда боялась себя, и потому не пошла на похороны своей матери. Потому что, моя мать - и вдруг мертвец, это как? Я видела раньше мертвецов, они не страшные и не вызывают печаль, которую так усиленно изображают собравшиеся вокруг гроба, даже не особо-то знакомые с покойным. Они не вызывали у меня печаль, потому что они для меня родились мертвецами, потому что живыми я их не видела. Вместо похода на похороны мамы я лежала в эмбриональной позе носом к стенке и рисовала на обоях виньетки.
О смерти должны говорить. О болезни должны говорить. И об этом должны говорить и с детьми тоже. Со всеми. И о том, что бывает обезболивающее. И о том, что бывают благотворительные фонды. И профильные медицинские центры. И, если их нет в нашей стране, то они есть в других странах. И об этом должны знать в самых глухих деревнях, чтобы не быть одинокими с заполнившей весь мир болезнью и смертью, с которой надо только смириться и ждать. Чтоб даже в деревнях не было так, как было со мной и моей мамой тогда в Москве.
Чтобы не было чувства, что вот так и должно все быть: палаты в больницах должны быть общие, а стены облезлые и покрытые плесенью, что если врач не дает историю болезни, значит, так и надо, что если не говорит, какое лекарство дают, значит, нельзя спрашивать, что, если нет обезболивания, значит, надо терпеть боль, что, нашему государству виднее, на что тратить деньги, что, если тебе сказали "умрешь", значит, умирай, а если сказали "это не лечится", то так и есть. А если никого нет рядом, когда страх, неизвестность и бессилие, значит, никого просто в этом мире нет, все ушли, и это не их дело.
В моей жизни было много людей, и среди них даже близких людей. И сейчас есть. Но никогда и ни с кем не было случая об этом рассказать.
Кто умеет молиться, помяните мою маму. Ее звали Татьяной, она не была крещеной и верующей, так ее воспитали.
У меня был знакомый, у которого болел и умер брат. И случилось это во время путча в 91-м году. Мой знакомый всю оставшуюся жизнь корил себя за то, что не был в это время у одра брата, а вместо этого, все эти трое суток работал в Белом доме. Не попрощался, не подержал его за руку. Вот по этому поводу он, случалось, бухал запойно. И ненавидел Белый дом, себя, и всю эту победу демократии. Наверное, это и подорвало, в конце концов, его жизнь.
Я запойно не бухала. Но я не работала нигде, когда мне было 12 лет, а завтра утром мне надо было в школу, и моя мать умирала дома вместе со мной, в одной комнате. В другой крепко спала бабушка, а больше никого не было. Накануне приходила медсестра и что-то вколола маме, но сказала, только никому не говорите, и еще они с бабушкой о чем-то шептались. Медсестра зачем-то на меня так жалостливо посмотрела, сказала "деточка" и закрыла за собой дверь. Какого черта я вам деточка?!
Несколько часов после укола мама поспала. А потом постепенно ее дыхание перешло в стон, а потом стон перешел в вой. Я не слышала даже в кино, чтобы люди издавали такие звуки. Она стала бесконечно умирать, вся ночь была из ее криков. Она ничего не видела и не слышала, ни на что не реагировала, лицо было застывшей маской с полуоткрытым ртом и полузакрытыми глазами, ее мир превратился в сплошную боль.
В кино умирали не так. Это было красиво. Умирающие перед смертью обязательно что-то говорили самое важное. "Прости меня, я не дошел". "Я всегда любила тебя". "Я верю в будущее коммунизма". "Скажи нашим, что тайник находится" - и актер в кадре резко расслаблялся, и все понимали, как бы заранее договорившись, что это означает: герой помер. Эстетично. Достойно.
А тут, не в кино, а в самом деле, я сидела на кровати в пижаме, скрестив ноги и сгорбившись, смотрела на распластанное на другой кровати истончившееся тело человека, родившего меня, и понимала, что меня обманывали. Смерть - это самое адское, уродское, подлое, грязное и садистское, что может быть. Потому что, когда она приходит, она убивает не только умирающего, а всё вокруг. Потому что умирающий перестает быть человеком, тем, каким был, а становится биомассой боли, которая обволакивает всю комнату и залезает в мою голову. Во всяком случае, когда рак. Теперь я знала, что так должно быть, и только не знала, могут ли быть варианты. Мне об этом никто ничего никогда не говорил. И мой мир тоже сузился, без представления о том, что за его границами.
Я смотрела на мать и не понимала, что мне надо делать в таком случае. Нужна ли я ей сейчас, если ей все равно, что происходит вокруг. Дотронуться до нее? Как дотронуться, если это сплошная боль? Что сказать? А что говорят в таких случаях? В кино и в книжках все не так. Если б там было хоть что-то похожее. Так значит, вот так - сидеть и ждать, когда же наступит смерть и закончится боль. Я испугалась мысли, которая прозвучала в моей голове: "скорее умри". Кто бы мне тогда ответил, это нормально, или я уже схожу с ума?
И вот про мое детское малодушие или трусость: я убежала от этого в комнату, где спала бабашка, и не помню, как, и не помню, в какой момент. Наверное, я сразу провалилась в сон. И значит, мама умерла в полном одиночестве.
Я не знала, что с умирающими надо прощаться, и как это делают. А мне никто и не говорил, что мама скоро умрет. Я долго потом не анализировала свое поведение, я только с завистью поглядывала на тех, у кого есть родители, и брезгливо уворачивалась от пухлых объятий чужих сисястых теток-жалельщиц.
Впоследствии, можно подумать, я заработала себе индульгенцию, видя много смертей, держа за руки и прощаясь с уходящими, что-то говоря, кого-то обнимая. Да нет. Нифига я ничего не заработала, потому что и цели такой не было, потому что, просто, когда меня звали, я приходила. И прихожу. Потому что прихожу не к умирающему, а к тому, кого хочу увидеть, и потому что мне уже целую жизнь не двенадцать лет, хотя, я по-прежнему ненавижу смерть, и по-прежнему мечтаю о жизни вместо нее. И прихожу.
И никакой индульгенции у меня нет, потому что мать-то у меня все равно одна, и я с ней не прощалась, и даже на похоронах. Я тогда боялась себя, и потому не пошла на похороны своей матери. Потому что, моя мать - и вдруг мертвец, это как? Я видела раньше мертвецов, они не страшные и не вызывают печаль, которую так усиленно изображают собравшиеся вокруг гроба, даже не особо-то знакомые с покойным. Они не вызывали у меня печаль, потому что они для меня родились мертвецами, потому что живыми я их не видела. Вместо похода на похороны мамы я лежала в эмбриональной позе носом к стенке и рисовала на обоях виньетки.
О смерти должны говорить. О болезни должны говорить. И об этом должны говорить и с детьми тоже. Со всеми. И о том, что бывает обезболивающее. И о том, что бывают благотворительные фонды. И профильные медицинские центры. И, если их нет в нашей стране, то они есть в других странах. И об этом должны знать в самых глухих деревнях, чтобы не быть одинокими с заполнившей весь мир болезнью и смертью, с которой надо только смириться и ждать. Чтоб даже в деревнях не было так, как было со мной и моей мамой тогда в Москве.
Чтобы не было чувства, что вот так и должно все быть: палаты в больницах должны быть общие, а стены облезлые и покрытые плесенью, что если врач не дает историю болезни, значит, так и надо, что если не говорит, какое лекарство дают, значит, нельзя спрашивать, что, если нет обезболивания, значит, надо терпеть боль, что, нашему государству виднее, на что тратить деньги, что, если тебе сказали "умрешь", значит, умирай, а если сказали "это не лечится", то так и есть. А если никого нет рядом, когда страх, неизвестность и бессилие, значит, никого просто в этом мире нет, все ушли, и это не их дело.
В моей жизни было много людей, и среди них даже близких людей. И сейчас есть. Но никогда и ни с кем не было случая об этом рассказать.
Кто умеет молиться, помяните мою маму. Ее звали Татьяной, она не была крещеной и верующей, так ее воспитали.