"О, как тяжек ваш пастораций в Великом Вавилоне..."
Оригинал взят у ermsworth в "О, как тяжек ваш пастораций в Великом Вавилоне..."
-- вздыхал о. Станислав Добровольский в письме к о. Александру Меню. Насколько тяжек был этот "пастораций", отец Станислав знал не понаслышке -- многие из "новодеревенских" приезжали к нему с теми же "духовными проблемами", с тем же "букетом", как называлось изысканное переплетение любви к себе, подозрительности к другим и возвышенного недовольства миром (в "букет" входила и другая растительность, но не о нем теперь речь), какие приносили о. Александру, а он, вспоминала Н.Л.Трауберг, рассказавшая и про "букет", и про "пастораций", слушал и "жалел, жалел..."
С дистанции в два десятка лет все легче и "безопасней" рассуждать о том, сколь пагубна была эта жалость, как много плохих поэтов и прочих "творческих людей" она наплодила, какой поверхностной и эклектичной была библеистика о. Александра, не учитывавшая новых, известных его нынешним критикам исследований и позиций (о том, как доставались жителю "страны победившего социализма" вышедшие на Западе работы и чем за их присутствие в домашней библиотеке иногда приходилось отвечать, "дети электронных библиотек" предпочитают не задумываться), каким "примитивным", а то и "сомнительным" было его богословие... Но дело в том, что ни библеистом, ни богословом в строгом смысле о. Александр -- и это отчетливо видно из его текстов - себя не считал. Скорее, он был просветителем или, как некогда сказал С.С.Аверинцев, "миссионером для дичайшего из всех диких племен -- племени советской интеллигенции". Этим словам о племени тоже можно верить, поскольку сказаны они изнутри. Многими чертами, например, синкретизмом сознания "великовавилонская интеллигенция" мало, чем отличалась от языческих племен, однако миссионерствовать среди нас было гораздо труднее -- мы уже знали "слышали" многие слова и и казалось, понимали их смыслы, знали, кого и за что следует презирать, владели искусством заслуженно-праведного гнева, требовали немедленного удовлетворения собственных "запросов" и соответствия "высоте" наших творческих потребностей. Отец Александр ничего не опровергал, не перечеркивал. Он терпеливо, апеллируя к "общим именам", напоминал о том, что духовные порывы, религиозная философия, справедливое социальное устройство, церковная история, горение творческого духа -- всё это исключительно важно, христианством рождено и объемлется, однако само христианство -- про другое:
"Вера это крепость надежды, построенная над пропастью отчаяния.И это не потому что вера это «убежище» или «утешение», а потому что обезображенный и страшный мир поистине может внушить чувство ужаса. И лишь вера срывает с мира маску и обнажает сокровенную красоту Сущего. В этом и только в этом смысле мир, внушающий отчаяние, - нереален. А действителен только Реальный..."
"Великий Вавилон" готов снести даже "религизную интеллигенцию", при том, конечно, что она, вполне легально и даже поощряемо занимаясь богословскими штудиями, по-прежнему будет жить по его "великовавилонской законам" А вот весть об иной "географии", иной правде ему нестерпима.
-- вздыхал о. Станислав Добровольский в письме к о. Александру Меню. Насколько тяжек был этот "пастораций", отец Станислав знал не понаслышке -- многие из "новодеревенских" приезжали к нему с теми же "духовными проблемами", с тем же "букетом", как называлось изысканное переплетение любви к себе, подозрительности к другим и возвышенного недовольства миром (в "букет" входила и другая растительность, но не о нем теперь речь), какие приносили о. Александру, а он, вспоминала Н.Л.Трауберг, рассказавшая и про "букет", и про "пастораций", слушал и "жалел, жалел..."
С дистанции в два десятка лет все легче и "безопасней" рассуждать о том, сколь пагубна была эта жалость, как много плохих поэтов и прочих "творческих людей" она наплодила, какой поверхностной и эклектичной была библеистика о. Александра, не учитывавшая новых, известных его нынешним критикам исследований и позиций (о том, как доставались жителю "страны победившего социализма" вышедшие на Западе работы и чем за их присутствие в домашней библиотеке иногда приходилось отвечать, "дети электронных библиотек" предпочитают не задумываться), каким "примитивным", а то и "сомнительным" было его богословие... Но дело в том, что ни библеистом, ни богословом в строгом смысле о. Александр -- и это отчетливо видно из его текстов - себя не считал. Скорее, он был просветителем или, как некогда сказал С.С.Аверинцев, "миссионером для дичайшего из всех диких племен -- племени советской интеллигенции". Этим словам о племени тоже можно верить, поскольку сказаны они изнутри. Многими чертами, например, синкретизмом сознания "великовавилонская интеллигенция" мало, чем отличалась от языческих племен, однако миссионерствовать среди нас было гораздо труднее -- мы уже знали "слышали" многие слова и и казалось, понимали их смыслы, знали, кого и за что следует презирать, владели искусством заслуженно-праведного гнева, требовали немедленного удовлетворения собственных "запросов" и соответствия "высоте" наших творческих потребностей. Отец Александр ничего не опровергал, не перечеркивал. Он терпеливо, апеллируя к "общим именам", напоминал о том, что духовные порывы, религиозная философия, справедливое социальное устройство, церковная история, горение творческого духа -- всё это исключительно важно, христианством рождено и объемлется, однако само христианство -- про другое:
"Вера это крепость надежды, построенная над пропастью отчаяния.И это не потому что вера это «убежище» или «утешение», а потому что обезображенный и страшный мир поистине может внушить чувство ужаса. И лишь вера срывает с мира маску и обнажает сокровенную красоту Сущего. В этом и только в этом смысле мир, внушающий отчаяние, - нереален. А действителен только Реальный..."
"Великий Вавилон" готов снести даже "религизную интеллигенцию", при том, конечно, что она, вполне легально и даже поощряемо занимаясь богословскими штудиями, по-прежнему будет жить по его "великовавилонской законам" А вот весть об иной "географии", иной правде ему нестерпима.