"Белые ночи почтальона Алексея Тряпицына"
Что хорошо у Иоселиани в фильмах с непрофессиональными актёрами, с размеренным течением жизни, то не получается у Кончаловского. Иоселиане не загоняет в прокрустово ложе сюжета (пусть и расслабленного, повествовательного) ту естественную жизнь, которая интереснее, сильнее любой схемы, внутри которой она выглядит фальшиво, натужно, сдавленно. Смотришь и не можешь отделаться от двоякого чувства, вроде и настоящее всё, а вроде и нет. Может быть он и не хотел бы, но строго стоит за одним и за другим, он, аристократ-космополит с дворянскими корнями, которого иногда так тянет к "простым". Послать к чёрту цивилизованный мир с его двойными стандартами, изменить ему, любимому, и, как в баню, спуститься в темень, в народ, окунуться в родную топь, стать ближе к нему, человеку, живущему далеко-далеко от италий и франций, но говорящему на том же, первом и главном языке. Такая вот раздвоенность души. Гедонизм, которому мешает совесть. И наоборот. Справедливости ради надо сказать, что Андрея Сергеевича мучают не только униженные и оскорблённые у нас, но и маленькие люди заграницы («Гомер и Эдди»), изгои того развитого общества, частью которого Андрей Сергеевич всегда хотел быть, которого ставит в пример средневековой России, как всякий просвящённый либерал.
Кончаловский привозит в русскую глушь чемоданчик c профессиональными инструментами и препарирует ими неуклюжую, с первого взгляда, косноязычную реальность. Наверное тонко, аккуратно, но неуклонно двигает, как марионеток, её обитателей, говорит им, как надо, при этом любезно просит быть, такими, какие они есть, не замечать камеру. Он прекрасно знает, что лишь та импровизация хороша, которая чётко отрепетирована. Он организует хаос, и в этой организации много страха этого самого хаоса. Подчинение экзотического для себя мира, направление его таинственных токов в нужное русло какой-никакой истории, приводят к искусственному, сделанному, ходульному. Милые, открытые люди честно стараются выполнять поставленные задачи. Они говорят друг с другим, как обычно, однако не забывают сказать сюжетообразующие слова, сделать необходимые жесты. Но навыка раскрепощённо чувствовать себя перед камерой у них нет и не может быть. А камера всюду - в углу избы, на полу, слева-справа, впереди и сзади. Всё, что она бесстрастно фиксирует очень красиво, но так и хочется - за редким исключением - выключить звук и продлить кадр. Кончаловский понимает, что в этих шелестящих, русских зарослях, на этих диких, чудесных просторах не дать Тарковского грех и он даёт, при монтаже, видимо, внимательно следя за секундомером, чтобы не передержать, не сорваться в арт-хаус. На беду эти медитативные вставочки привязаны к герою, это он замирает и стоит в травах, обдуваемый ветрами, весь в мыслях о чём-то большем. Потому на беду, что в эти моменты белые нитки режиссуры видны, как никогда. Здесь, лично у меня, вера в происходящее окончательно иссякла. Там игру я принял, там смирился, а в третьем месте получилось даже изящно, безыскусно, как у Осселиани, но здесь увольте, не могу больше, идёт вразрез с органикой человека на экране, кого бы он не изображал. Он сам есть история, которая, по мне, не вяжется с той, которую ему дали, его нерв не угадан авторами. И не только его. Впрочем, я, наверное, прошу слишком многого, как минимум какого-то проживания в том самом Кенозерье, бок о бок с героями. Но мог ли это позволить себе Кончаловский, хотел ли? Ставилась ли задача попасть в эту жизнь или просто привлекла роскошная фактура?
Арт-хауса не получилось, не хватило смелости и нежности Рейгадаса, который, работая в чудесных декорациях своего мексиканского Кенозерья, склоняется ниц перед его пейзажами и впускает дыхание их Создателя, а дыхание это требует раздвинутости формы, особой борьбы с ней, борьбы за Него. Возможно, и Кончаловский совершил подвиг неформальности, свою маленькую революцию, личный прорыв, выпрыгнул куда-то, в последних интервью его (всегда интересных) звучит эта трогательная нота. Конечно, есть в фильме завораживающие места, например путешествие к Кикиморе, без театра, расстановок, подгонов, мужчина и мальчик просто плывут и вода, и земля, и небо расступается перед ними. Вот так бы, думаешь, все полтора часа плыли бы они и плыли, о чём-то тихо говорили, и было бы достаточно. Может быть, именно за этот заплыв, за похороны, за кое-что ещё, где режиссура тонкая, ненавязчивая, где автор работает в соавторстве с Ним, и получен почётный приз в Венеции. Подводя итог скажу, кому-то, менее придирчивому, чем я, этот фильм покажется светлым и спокойным. Хорошо бы, чтобы им оказался и иностранец, который воспринемает нас, русских, лишь как бандитов, врагов, варваров. Большой подвиг Кончаловского в том, что он не встал в дружный ряд тех патриотов, кто ковыряет наши раны, тыкает пальцем на болевые точки, не желая видеть положительного, как много их, добрых Алексеев Тряпицыных, у которых даже ночи белые.