Что имеем...
Молва от Театре Гедрюса Мацкявичюса ощутимыми волнами гуляла по Москве середины семидесятых.
Про нас говорили в курилках театров и НИИ, на "стритУ" и на богемных кухнях, в мастерских художников и в университете. Говорили много.
А мы тем временем работали. Днем - кто где. Вечером - в любимом и единственном ДК Курчатова.
Мы обживали тот "ковчег", который сами для себя и строили, дабы не потонуть в повседневном и немилом.
Мы учились друг у друга, и все то, что по крупице нарабатывалось, несли в те, редко игравшиеся, и потому - всегда становившиеся событиями как для нас, так и для зрителя, спектакли.
Нас видели многие. Мы же, в силу разных причин, не видели почти никого, кроме собственных отражений в зеркалах репетиционного зала.
Да и смотреть в то время было, в общем-то, нечего.
Пластического театра, как такового, в СССР тогда практически не существовало.
Классический балет ассоциировался с официозом.
А зарубежные гастролеры нечасто появлялись в нашей стране. Мы вырывались "в самоволку", дабы примерно раз в год увидеть Хосе Лимона, Элвина Эйли, или Ролана Пети. И посещения спектаклей этих титанов так же становились событиями и в нашей жизни.
В моей, тогда еще двадцатилетней башке мирно соседствовали образы, увиденные в спектаклях великих хореографов и режиссеров ХХ века и мои собственные Шут из "Преодоления" или Хоакин Мурьета из "Звезды и Смерти..."
Я "милостиво" пустил в свою каюту на нашем "ковчеге" тех, кого теперь мы знаем, как классиков прошлого столетия.
"Они, конечно, молодцы, - думал я. "Но и мы - тоже ничего себе! Они делают другую хореографию. А мы - другую пантомиму..."
Внутри зарождалось и росло ощущение взаимопричастности с Великими...
Ковчег дал течь в конце 1976 года.
Началось это с того, что в нашу бухту зашла эскадра из Большого театра.
То были Майя Плисецкая со Щедриным, Е.Максимова и В.Васильев, М.Лавровский, Л.Семеняка, А.Годунов... В общем - весь тогдашний пантеон Большого.
В тот вечер мы играли "Преодоление".
Посмотрев спектакль, они остались с нами в подвале "Курчатника", долго, очень долго выражали свои восторги по поводу увиденного.
Известно, что на следующий день, В.Васильев на заседании президиума ВТО сказал, что "...вчера мы, солисты Большого театра, видели молодой любительский коллектив, у которого нам всем есть, чему поучиться. У этого театра - большое будущее". Это его выступление сыграло в нашей дальнейшей жизни важную роль. Впрочем, как и вечер, который мы провели в "августейшей "компании. И - в особенности! - последовавшие за ним несколько дней.
Майя Михайловна, щедрая в тот вечер на комплименты, прощаясь, пригласила нас всех посмотреть Звездный Класс в Большом, который вел её дядя, мэтр классического балета, Асаф Михайлович Мессерер.
Надо ли говорить, что мы с великой благодарностью приняли её приглашение, и были на служебном входе в Большой точно в указанное нам время...
Нас провели в репетиционный зал и усадили на лавку, стоящую вдоль зеркала.
И мы вдруг увидели тех, кто казался нам небожителями, в обстановке, которая была нам так хорошо знакома. Мы вновь увидели весь пантеон. Но не в свете софитов и прожекторов, не в пачках и белоснежных трико, а в пусть аккуратных, но слегка поношенных майках, шерстяных гетрах, поношенных тапочках и разбитых пуантах, с полотенцами на шеях, и без грима. Мы увидели Звезд в репетиционном зале. Мы увидели пот и кровь, стоящую за высокой классикой.
Нас допустили в "святая святых".
Мы увидели титанов незащищенными.
Мы приблизились к тому, что видеть дано было далеко не каждому.
После полутора часов этого незабываемого, изнурительно, сверхчеловеческого класса, мы вышли на зимнюю Петровку если не подавленными, то уж точно - озадаченными.
Мы вдруг поняли, что за образами Спатрака, Красса, Жизели, Корсара, Одетты и Одилии, живут Люди, с совершенно иным устройством тела, с совершенно иными взаимоотношениями с законами гравитации, с совершенно иными "формулами" организации пространства вокруг самих себя и между собой.
Кто-то из них был постарше нас. А кто-то - и не очень. Они были рядом, и рады были нашему присутствию в их пространстве и времени.
И мы, как нам показалось, вдохновились. И мы решили кинуться в бездну постижения того, что увидели в этих людях, не особенно озадачиваясь многими объективными фактами. Например тем, что классический танцор, помимо того, что рождается с особой анатомией, еще и формирует её с шестилетнего возраста - до самого конца карьеры.
Мы захотели стать такими же, или даже лучше.
Так в нашу жизнь вошел балетный класс. Так мы стали заботиться о законченности формы, и еще о многом, что головою могли понять и оценить, но чего в полной мере воспроизвести не могли хотябы физически.
Так наш ковчег уперся в скалу, проплыть мимо которой мы сами не захотели.
Мы искусились, и не устояли перед искушением.
Узнав о том мире, который приоткрылся нам в классе Мессерера, мы стали чут-чуть искоса поглядывать на то, чем обладали до того памятного времени. Именно искоса, а не здраво-критически.
Закрыть глаза на увиденное и вернуться к старому мы по горячности и гордости не хотели. Новое же оказалось недоступным для нас в той мере, чтобы стать своим, выстраданным и рожденным по естеству.
Бессилие рождало сомнения.
Сомнения перерастали в напряжение
Напряжение давало трещины.
Трещины превращались в пропасти между нами, прежде едиными в своем порыве и в свей наивности. Той самой наивности, или даже - невинности. Своей невинности, которую мы теряли в погоне за чужим совершенством.
...А тем временем, в Ленинграде, великолепный мим-виртуоз, тонкач и умница, Слава Полунин, отрыл в себе Асисяя...
...А чуть позже, в том же Ленинграде, Антон Адасинский, нашел в себе то самое семечко, из которого и поныне растет Дерево...