Замес
Осенью 1980-го года, который кто-то из нас помнит, как год Олимпийский, кто-то - как второй год Афганской войны, кто-то - как год чего-нибудь совсем другого, ничего такого не касавшегося, а кто - не помнит вовсе, по той простой причине, что ещё и не родился тогда, мы были на гастролях в Ленинграде, во Дворце Культуры имени Дзержинского (жирный курсив, и прочие графические выкрутасы как здесь, так, возможно, и далее - мои.)
Наши спектакли собирали полные залы ежвечерне. Всё было хорошо. Снаружи.
А внутри мне было совсем не хорошо.
Мне 23 года. Вот уже 8 лет я занят пантомимой, а в 23 года 8 лет - это более, чем треть жизни.
Всё получается. Всё складывается. И то, что вчера ещё казалось недостижимым и несбыточным (филармония, ставка, гастроли, пресса...) - сегодня уже реальная жизнь. В Ленинграде. Во Дворце Культуры. Имени Дзержинского.
Мы репетируем новый спектакль, но я не чувствую, что становлюсь частью его. Не чувствую, что он входит в меня...
Я репетирую, и понимаю, что репетирую (т.е. ПОВТОРЯЮ), а не созидаю. Моё тело воспроизводит требуемое извне, а мой внутренний человек - находится где-то совсем в другом месте, и, мне кажется, что этого никто не замечает. Я чувствую безнаказанность...
Я совершаю поступки и строю взаимоотношения с Людьми, дробясь и расслаиваясь внутренне, причём не сознательно, а как-то инстинктивно, чтоли. Порой я делаю это из самосохранения, порой - по какой-то, никому неведомой, но явно "жизненно-важной" необходимости.
Я использую любой шанс, чтобы убежать куда -нибудь от тех, кто любит меня, и кому, как я теперь понимаю - моё "дробление-расслоение" было и заметно, и небезразлично.
Но я бегу, как Евегний от Медного Всадника. Бегу по осеннему Петербургу. Да-да, я не ошибся! Ленинград оставался где-то ТАМ, откуда, собственно, я и бежал по тем же набережным и мостам, что и бедный Евгений.
А когда приходило время грузиться в автобус и ехать на работу, я возвращался туда, где было положено быть, и упаковывал своего внутреннего человека в истёртый и засаленный пергамент человека внешнего, которого, как мне тогда казалось, будет достаточно, дабы исполнить мой "профессиноальный долг". И ужас был в том, что после каждого спектакля, снимая грим, я тихо ухмылялся, глядя в зеркало: "Ну вот видите?! Проканало! И все довольны!"... А после этого - опять в бега, по питерским набережным, мостам, коммуналкам и мастерским...
И вот, в один из таких окаянных дней, между репетицией и спектаклем, я пошел в буфет, где разменяв, кажется, последнюю трёшку, получил какой-то еды, и сдачи, в виде юбилейного рубля, с профилем вождя, устремившего свой прищуренный взор куда-то влево.
Два нюанса заставили меня обратить внимание на эту монету, а именно: то, что она была слегка окислена и почернела вокруг профиля Ленина, что было вовсе не характерно для юбилейной продукции Монетного Двора, а главное - что она была заметно легче таких же памятных денежек, коих я перевидел и потратил к тому времени немало. Призадумавшись об этом, я нечаянно уронил этот рупь на кафельный пол перед буфетной стойкой, и он отозвался не знакомым и звонким "Рубл-л-л-л-ль!!", а именно вот таким, тупым и оловянным "РУПЬ", без никакого эхо... Я поднял его, и швырнул на пол ещё раз. И опять - "РУПЬ"...
Стало ясно: в моих руках была фальшивка! Что делать? Отдать буфетчице и потребовать замены? Да ни за что! Разве ж можно было расстаться с таким раритетом, как фальшивый вождь мирового пролетариата?! Вот так этот юбилейный рупчик и поселился у меня в кармане.
А дальше - было вот что:
Поздно ночью, сидя в гостях, причём в таких, в которых, в общем-то, мне сидеть-то и не полагалось, я вдруг понял: я - на Васильевском острове, а гостиница - вовсе не на нём, и мосты вот-вот разведут! Шапку - в охапку, и - бежать!!! Ловить такси!!! Успеть!!!
...На какой-то линии Васильевского я увидел остановившуюся машину, и вспыхнувший зелёный огонёк в углу лобового стекла. Такси освобождалось, и мои шансы попасть в гостиницу увеличивались всерьёз.
Из машины нерасторопно вылезала женщина с ребёнком, которая попутно что-то объясняя водителю, передала ему в руки свёрток среднего размера, предварительно отогнув уголок обёртки и показав таксисту содержимое. Как только она ушла куда-то в подворотню, я прыгнул в машину, и мы полетели в гостиницу. Водитель прекрасно понимал, в каком пикантном положении я мог оказаться, не успей мы к мостам.
По дороге шофёр вдруг спросил меня: "Скажи, а ты что-нибудь понимаешь в хрустале?"
"Да нет" - честно ответил я. "А что?"
"Да вот, понимаешь ли, бабу подвёз из Пулкова, а у неё денег не оказалось. И она, лохушка, расплатилась со мной вазой хрустальной! Показать?!"
"Ну, покажите" - ответствовал я.
Водитель передал мне тот самый свёрток, который я видел в руках моей предшественницы-пассажирки.
И хоть я и не соображал ничего такого в хрустале, мне было достаточно приоткрыть обёртку, чтобы понять: тётка всучила доверчивому таксисту самое настоящее фуфло из хозяйственного магазина...
"Ну, что?" - спросил меня водитель. И я сказал ему всё, как есть. Сказал Правду...
А когда он привёз меня к гостинице, я расплатился с ним. Расплатился фальшивым рублём. И не по злобе или коварству. А просто потому, что никакого другого рубля у меня и не было вовсе...
Такси, груженое контрафактом и фальшивой монетой, уехало в ночь, в поисках новых пассажиров. А я стоял на ступенях гостиницы, и всем своим нутром чувствовал, как "слоёный пирог" моей 23-х летней жизни перемешивается в бесформенный комок из полуправды и лжи, и что я прекрасно вписываюсь в пронизанный этой ложью, окружающий меня мир, и что вчера я, получив фальшивую монету от буфетчицы во Дворце Культуры Дзержинского, сегодня уже расплачиваюсь ей с другим человеком, который неизбежно, возможно, и не поняв даже, что это фальшивка, сунет её кому-нибудь ещё. А прийдя домой, он похвастается перед женой: "Смотри, Клава! Вот какая у нас теперь с тобой хрустальная ваза есть!"... И покатится эта ложь "...вольная же и невольная" всё дальше и дальше, и всё глубже и глубже... Смогу ли я жить со всем этим?
На следующий день мы сели в Красную Стрелу, и поехали домой, в Москву.
А когда поезд был уже на подходе к Ленинградскому вокзалу, я сказал моему Учителю и Режиссёру: "Сейчас я выйду из поезда, и больше не приду. Я ухожу..."
Наши спектакли собирали полные залы ежвечерне. Всё было хорошо. Снаружи.
А внутри мне было совсем не хорошо.
Мне 23 года. Вот уже 8 лет я занят пантомимой, а в 23 года 8 лет - это более, чем треть жизни.
Всё получается. Всё складывается. И то, что вчера ещё казалось недостижимым и несбыточным (филармония, ставка, гастроли, пресса...) - сегодня уже реальная жизнь. В Ленинграде. Во Дворце Культуры. Имени Дзержинского.
Мы репетируем новый спектакль, но я не чувствую, что становлюсь частью его. Не чувствую, что он входит в меня...
Я репетирую, и понимаю, что репетирую (т.е. ПОВТОРЯЮ), а не созидаю. Моё тело воспроизводит требуемое извне, а мой внутренний человек - находится где-то совсем в другом месте, и, мне кажется, что этого никто не замечает. Я чувствую безнаказанность...
Я совершаю поступки и строю взаимоотношения с Людьми, дробясь и расслаиваясь внутренне, причём не сознательно, а как-то инстинктивно, чтоли. Порой я делаю это из самосохранения, порой - по какой-то, никому неведомой, но явно "жизненно-важной" необходимости.
Я использую любой шанс, чтобы убежать куда -нибудь от тех, кто любит меня, и кому, как я теперь понимаю - моё "дробление-расслоение" было и заметно, и небезразлично.
Но я бегу, как Евегний от Медного Всадника. Бегу по осеннему Петербургу. Да-да, я не ошибся! Ленинград оставался где-то ТАМ, откуда, собственно, я и бежал по тем же набережным и мостам, что и бедный Евгений.
А когда приходило время грузиться в автобус и ехать на работу, я возвращался туда, где было положено быть, и упаковывал своего внутреннего человека в истёртый и засаленный пергамент человека внешнего, которого, как мне тогда казалось, будет достаточно, дабы исполнить мой "профессиноальный долг". И ужас был в том, что после каждого спектакля, снимая грим, я тихо ухмылялся, глядя в зеркало: "Ну вот видите?! Проканало! И все довольны!"... А после этого - опять в бега, по питерским набережным, мостам, коммуналкам и мастерским...
И вот, в один из таких окаянных дней, между репетицией и спектаклем, я пошел в буфет, где разменяв, кажется, последнюю трёшку, получил какой-то еды, и сдачи, в виде юбилейного рубля, с профилем вождя, устремившего свой прищуренный взор куда-то влево.
Два нюанса заставили меня обратить внимание на эту монету, а именно: то, что она была слегка окислена и почернела вокруг профиля Ленина, что было вовсе не характерно для юбилейной продукции Монетного Двора, а главное - что она была заметно легче таких же памятных денежек, коих я перевидел и потратил к тому времени немало. Призадумавшись об этом, я нечаянно уронил этот рупь на кафельный пол перед буфетной стойкой, и он отозвался не знакомым и звонким "Рубл-л-л-л-ль!!", а именно вот таким, тупым и оловянным "РУПЬ", без никакого эхо... Я поднял его, и швырнул на пол ещё раз. И опять - "РУПЬ"...
Стало ясно: в моих руках была фальшивка! Что делать? Отдать буфетчице и потребовать замены? Да ни за что! Разве ж можно было расстаться с таким раритетом, как фальшивый вождь мирового пролетариата?! Вот так этот юбилейный рупчик и поселился у меня в кармане.
А дальше - было вот что:
Поздно ночью, сидя в гостях, причём в таких, в которых, в общем-то, мне сидеть-то и не полагалось, я вдруг понял: я - на Васильевском острове, а гостиница - вовсе не на нём, и мосты вот-вот разведут! Шапку - в охапку, и - бежать!!! Ловить такси!!! Успеть!!!
...На какой-то линии Васильевского я увидел остановившуюся машину, и вспыхнувший зелёный огонёк в углу лобового стекла. Такси освобождалось, и мои шансы попасть в гостиницу увеличивались всерьёз.
Из машины нерасторопно вылезала женщина с ребёнком, которая попутно что-то объясняя водителю, передала ему в руки свёрток среднего размера, предварительно отогнув уголок обёртки и показав таксисту содержимое. Как только она ушла куда-то в подворотню, я прыгнул в машину, и мы полетели в гостиницу. Водитель прекрасно понимал, в каком пикантном положении я мог оказаться, не успей мы к мостам.
По дороге шофёр вдруг спросил меня: "Скажи, а ты что-нибудь понимаешь в хрустале?"
"Да нет" - честно ответил я. "А что?"
"Да вот, понимаешь ли, бабу подвёз из Пулкова, а у неё денег не оказалось. И она, лохушка, расплатилась со мной вазой хрустальной! Показать?!"
"Ну, покажите" - ответствовал я.
Водитель передал мне тот самый свёрток, который я видел в руках моей предшественницы-пассажирки.
И хоть я и не соображал ничего такого в хрустале, мне было достаточно приоткрыть обёртку, чтобы понять: тётка всучила доверчивому таксисту самое настоящее фуфло из хозяйственного магазина...
"Ну, что?" - спросил меня водитель. И я сказал ему всё, как есть. Сказал Правду...
А когда он привёз меня к гостинице, я расплатился с ним. Расплатился фальшивым рублём. И не по злобе или коварству. А просто потому, что никакого другого рубля у меня и не было вовсе...
Такси, груженое контрафактом и фальшивой монетой, уехало в ночь, в поисках новых пассажиров. А я стоял на ступенях гостиницы, и всем своим нутром чувствовал, как "слоёный пирог" моей 23-х летней жизни перемешивается в бесформенный комок из полуправды и лжи, и что я прекрасно вписываюсь в пронизанный этой ложью, окружающий меня мир, и что вчера я, получив фальшивую монету от буфетчицы во Дворце Культуры Дзержинского, сегодня уже расплачиваюсь ей с другим человеком, который неизбежно, возможно, и не поняв даже, что это фальшивка, сунет её кому-нибудь ещё. А прийдя домой, он похвастается перед женой: "Смотри, Клава! Вот какая у нас теперь с тобой хрустальная ваза есть!"... И покатится эта ложь "...вольная же и невольная" всё дальше и дальше, и всё глубже и глубже... Смогу ли я жить со всем этим?
На следующий день мы сели в Красную Стрелу, и поехали домой, в Москву.
А когда поезд был уже на подходе к Ленинградскому вокзалу, я сказал моему Учителю и Режиссёру: "Сейчас я выйду из поезда, и больше не приду. Я ухожу..."