Иван Грозный в представлении историков
Кровавый восход окрасил багровым кровавым цветом утонувшую в народной крови и страданиях Александрову слободу. Будто бы самая природа твердила московскому царю о его подлинной злой и кровожадной сути. Здесь даже из леса пахло только смертью. Даже лесные звери боялись пойти на водопой, чувствуя, что и вода здесь явно отравлена злыми и подлыми делами Русского государя.
На стенах и башнях, зевая, стояли на страже отборные кромешники, одетые в черные с белыми черепами и крестами балахоны. Некоторые из них были вооружены бердышами и секирами. Но на всех их не хватало из-за затянувшейся войны с Ливонией. Посему, многие опричники держали в руках отобранные у земских крестьян косы и вилы, что придавало их облику особенный страх и ужас.
Здесь темной, с облупленными фресками, горнице, после долгого пребывания на литургии и в пыточной, перебирая четки и вспоминая имена всех замученных, в состоянии дикой душевной подавленности сидел государь Иван Васильевич. « Сколько крамолы на Руси еще извести надобно» - думал он. Боялся он каждого шороха, ибо знал, что все без исключения, боярство жаждет только его смерти и службы Сигизмунду Августу. Мало осталось верных, да и то - все в делах, редко показываются под царские очи.
Вдруг, как будто сам Господь услыхал мысли царя, в горницу вошел Григорий Лукьянович Скуратов, прозванный за кроткий нрав Малютой. Он был одет в зеленый кафтан, на коем проступали крупные капли крови казненных лиходеев. На поясе болтались три отрубленных собачьих головы, которые уже изрядно протухли, и их смрад должен пуще их вида пугать изменников! Кроме оных, Скуратов носил на поясе две татарских сабли, немецкий кинжал и два пистолета.
Григорий Лукьянович, как водится, пал на колени, трижды перекрестился и с придыханием произнес:
- Не вели казнить, надежа-царь! Вели слово молвить!
-Ну, сказывай, Малюта - ответил Иван Васильевич - как у нас дела в Государстве Русском идут?
- Да, что и говорить, царь-надежа! Давеча, ходил с государевыми людьми на Земщину. У одного боярина аж пять сел выжгли начисто! А то: небось придут ляхи, а есть им там нечего будет! Ино сами мужики к Жигимонту перебежать решат! Коров у них вырезали, чтоб боярина-изменника не вздумали кормить, квасы да меды в реку слили, - дабы тебя, царь-надежа ими травить не решили! У другого помещика в деревне из сорока дворов триста шпыней жигимонтовых изловили и сожгли!
- Добро, Малюта! А расскажи хоть, чем твои кромешники питаются хоть в походах-то? Денег в казне не густо…
- Да, царь-надежа, что от крестьян земских после пыток остается тем и питаемся.
-Эх, чтоб я делал без тебя, Малюта! Только на таких вот людях, как ты, вся Русь и стоит. А ты посмотри кругом - крамола и измена одна! Ничего, всю землю нашу православную очистим. Давай, что ли в шахматы сыграем, а то, скучно мне…
- Да, ты прости за дерзость, царь-надежа, не горазд я головой работать! Ты это лучше с Федькой Басмановым. А мне по душе бои кулачные и сабля острая…
Внезапно разговор прервал запыхавшийся подъячий Никитка Топорищев. Он пал на колени и едва слушающимся языком пробормотал:
- Великий государь! Письмо от князя Андрея Михайловича Курбского…
- Еще раз назовешь князем клеветника и изменника Андрейку Курбского, мы тобой завтра же из пушки выстрелим! - вспылил Иван Васильевич. Малюта расхохотался беззубым, смердящим ртом.
- Дай сюда грамоту, сам прочту! - выкрикнул царь и выхватил письмо. Он развернул свиток и принялся читать:
«Будь ты стократно проклят, Навуходоносор, чтоб твою мать еще триста раз отравили, чтоб тебя твои же холопы в шахматы обыгрывали! Не может Русь более терпеть такого. Чтоб тебя за ноги подвесили! До чего страну довел, чтоб от тебя твои же лучшие воеводы к врагу перебегали и тебе потом обличительные грамоты посылали. Не бывало такого еще ни в одном царстве! Ничего, припомнит тебе народ русский. Такое вече на Болотной площади соберет, где ты головы рубишь, что ты сам со своего престола сойдешь. И Русь будет свободной!»
Иван Васильевич рассвирепел, побагровел, встал с трона и со всей злости стал рвать послание и втаптывать в пол:
- Тебе повезло, Никитка, что я сам читал, а то, тебя сейчас же на бочку с порохом посадили!
- А я бы поджег! - добавил Скуратов.
- Неси перо и бумагу, буду ответ писать! - повелел Иван Васильевич. Подьячий убежал и вернулся с пером и бумагой.
- Пиши! - повелел царь.
«Треклятому изменнику и предателю Андрейке Курбскому от Царя и Великого Князя Всея Руси Иоанна Васильевича.
Не ты ли, сидя в Ливонских городах, на всю Русь грамоты рассылал, что ни оружием, ни людьми тебе царь не помогает? Что оставили тебя на произвол судьбы, а ты на смерть стоять собрался. Весь народ тобой восхищался. А чего же потом, когда ты сам же занятые города ляхам и ливонцам сдавал, то оставлял там пушки, пищали и ядра? Откуда они взялись там, коли тебе не помогал никто?
А ведь все так хорошо начиналось! Целые города нам присягали. Уже народ радовался. Стояли толпы у Кремля, шапки подбрасывали. Кричали: «Ливония наша!» А ты еще после сего смеешь писать мне, что это я все испортил. Уже бургомистры дальних городов ливонских писали, что у себя красных человечков с бердышами видели! И ты еще смеешь упрекать меня. Уже вся Германия поняла, что воины наши вежливые, и зла чинить не хотят. И если бы не твое предательство, вся бы нам и присягнула! И если суждено мне в аду оказаться, то будем с тобой в одном котле. Всю вечность меня видеть будешь!»
На стенах и башнях, зевая, стояли на страже отборные кромешники, одетые в черные с белыми черепами и крестами балахоны. Некоторые из них были вооружены бердышами и секирами. Но на всех их не хватало из-за затянувшейся войны с Ливонией. Посему, многие опричники держали в руках отобранные у земских крестьян косы и вилы, что придавало их облику особенный страх и ужас.
Здесь темной, с облупленными фресками, горнице, после долгого пребывания на литургии и в пыточной, перебирая четки и вспоминая имена всех замученных, в состоянии дикой душевной подавленности сидел государь Иван Васильевич. « Сколько крамолы на Руси еще извести надобно» - думал он. Боялся он каждого шороха, ибо знал, что все без исключения, боярство жаждет только его смерти и службы Сигизмунду Августу. Мало осталось верных, да и то - все в делах, редко показываются под царские очи.
Вдруг, как будто сам Господь услыхал мысли царя, в горницу вошел Григорий Лукьянович Скуратов, прозванный за кроткий нрав Малютой. Он был одет в зеленый кафтан, на коем проступали крупные капли крови казненных лиходеев. На поясе болтались три отрубленных собачьих головы, которые уже изрядно протухли, и их смрад должен пуще их вида пугать изменников! Кроме оных, Скуратов носил на поясе две татарских сабли, немецкий кинжал и два пистолета.
Григорий Лукьянович, как водится, пал на колени, трижды перекрестился и с придыханием произнес:
- Не вели казнить, надежа-царь! Вели слово молвить!
-Ну, сказывай, Малюта - ответил Иван Васильевич - как у нас дела в Государстве Русском идут?
- Да, что и говорить, царь-надежа! Давеча, ходил с государевыми людьми на Земщину. У одного боярина аж пять сел выжгли начисто! А то: небось придут ляхи, а есть им там нечего будет! Ино сами мужики к Жигимонту перебежать решат! Коров у них вырезали, чтоб боярина-изменника не вздумали кормить, квасы да меды в реку слили, - дабы тебя, царь-надежа ими травить не решили! У другого помещика в деревне из сорока дворов триста шпыней жигимонтовых изловили и сожгли!
- Добро, Малюта! А расскажи хоть, чем твои кромешники питаются хоть в походах-то? Денег в казне не густо…
- Да, царь-надежа, что от крестьян земских после пыток остается тем и питаемся.
-Эх, чтоб я делал без тебя, Малюта! Только на таких вот людях, как ты, вся Русь и стоит. А ты посмотри кругом - крамола и измена одна! Ничего, всю землю нашу православную очистим. Давай, что ли в шахматы сыграем, а то, скучно мне…
- Да, ты прости за дерзость, царь-надежа, не горазд я головой работать! Ты это лучше с Федькой Басмановым. А мне по душе бои кулачные и сабля острая…
Внезапно разговор прервал запыхавшийся подъячий Никитка Топорищев. Он пал на колени и едва слушающимся языком пробормотал:
- Великий государь! Письмо от князя Андрея Михайловича Курбского…
- Еще раз назовешь князем клеветника и изменника Андрейку Курбского, мы тобой завтра же из пушки выстрелим! - вспылил Иван Васильевич. Малюта расхохотался беззубым, смердящим ртом.
- Дай сюда грамоту, сам прочту! - выкрикнул царь и выхватил письмо. Он развернул свиток и принялся читать:
«Будь ты стократно проклят, Навуходоносор, чтоб твою мать еще триста раз отравили, чтоб тебя твои же холопы в шахматы обыгрывали! Не может Русь более терпеть такого. Чтоб тебя за ноги подвесили! До чего страну довел, чтоб от тебя твои же лучшие воеводы к врагу перебегали и тебе потом обличительные грамоты посылали. Не бывало такого еще ни в одном царстве! Ничего, припомнит тебе народ русский. Такое вече на Болотной площади соберет, где ты головы рубишь, что ты сам со своего престола сойдешь. И Русь будет свободной!»
Иван Васильевич рассвирепел, побагровел, встал с трона и со всей злости стал рвать послание и втаптывать в пол:
- Тебе повезло, Никитка, что я сам читал, а то, тебя сейчас же на бочку с порохом посадили!
- А я бы поджег! - добавил Скуратов.
- Неси перо и бумагу, буду ответ писать! - повелел Иван Васильевич. Подьячий убежал и вернулся с пером и бумагой.
- Пиши! - повелел царь.
«Треклятому изменнику и предателю Андрейке Курбскому от Царя и Великого Князя Всея Руси Иоанна Васильевича.
Не ты ли, сидя в Ливонских городах, на всю Русь грамоты рассылал, что ни оружием, ни людьми тебе царь не помогает? Что оставили тебя на произвол судьбы, а ты на смерть стоять собрался. Весь народ тобой восхищался. А чего же потом, когда ты сам же занятые города ляхам и ливонцам сдавал, то оставлял там пушки, пищали и ядра? Откуда они взялись там, коли тебе не помогал никто?
А ведь все так хорошо начиналось! Целые города нам присягали. Уже народ радовался. Стояли толпы у Кремля, шапки подбрасывали. Кричали: «Ливония наша!» А ты еще после сего смеешь писать мне, что это я все испортил. Уже бургомистры дальних городов ливонских писали, что у себя красных человечков с бердышами видели! И ты еще смеешь упрекать меня. Уже вся Германия поняла, что воины наши вежливые, и зла чинить не хотят. И если бы не твое предательство, вся бы нам и присягнула! И если суждено мне в аду оказаться, то будем с тобой в одном котле. Всю вечность меня видеть будешь!»