Московка на Украине
Неприглядна московская сторонка...
Тяжело, безотрадно оставаться долго мыслью все в этой суровой стороне. Томительно и невыносимо витать воображением по этой неприветливой земельке с ее мрачным историческим прошлым, носиться мыслью по земляным тюрьмам Пустозерска и Мезени да холодной Даурии либо по темным кельям монастырей: Угрешского, Ферапонтова, Кириллова, Воскресенского с их узниками, томящимися там десятки лет за свои убеждения, каковы бы они ни были... Не над чем тут отдохнуть усталой мысли, не над чем с любовью остановиться и всеживотворящему воображению... Невесело московское прошлое...
Мысль невольно тянется к жаркому югу, к яркому солнцу, к чарующей природе, к другим людям, с другими заботами, кроме трегубой аллилуйи, с другими страданиями и радостями.
Воображению хочется отдохнуть на Украине, хоть и там лилось немало слез и крови, да все не так, не из-за того...
Мы видели, как в 1668 году в Гадяч во время "русальных игрищ" привезли на возу с трупами обезображенное тело гетмана Брюховецкого, как оплакала его молодая жена-гетманша, Олена Дмитревиа, урожденная княжна Оленушка Долгорукова. Не привелось, однако, молодой вдове, похоронивши своего мужа Ивася, воротиться на свою родимую сторонку, в Москву белокаменную: Дорошенко отправил ее в тогобочную Украину, за Днепр, в Чигирин, в свою гетманскую резиденцию.
За горем и слезами, в тоске по родине и в горькой кручине по безвременно погибшем муже не видала Оленушка Брюховецкая всей красоты тех полей и цветущих долин, лесов и лугов, степей и байраков, речек и переправ, цветущих сел и городов с вишневыми садочками, вербами и левадами, по которым и мимо которых везли казаки знатную московскую полонянку с ее старою нянею Аксентьевною. Точно во сне, снился ей этот рай земной, по которому в самую роскошную весеннюю пору везли ее, горькую, осиротелую. Смутно остался ей в памяти только Киев, где они переправлялись через Днепр: на красивых горах и холмистых взгорьях, весь в цвету и зелени, с высокими печерскими стенами и церквами, весь залитый весенним солнцем, нарядный и пестрый от сновавших по улицам его чубатых и усатых черкас и черкашенок, увитых с головы до ног цветами и лентами, бряцающих монистами и серебряными подковками своих красных и желтых Черевичек; все это показалось ей чем-то вроде дивных "соний", видений во сне, и все это было так не похоже на родимую, но суровую Москву, где женское личико пряталось от людских глаз, как нечто зазорное, греховное, бесовское, и где даже дети, казалось, не смели резвиться из боязни, чтобы их игры не приняли за "бесовские игрища"...
И вот уже пятый год живет Оленушка Брюховецкая в Чигирине, в семействе гетмана Петра Дорошенко, который оставил ее у себя в качестве знатной московской заложницы. Уже и сыну ее, Грицю, которого она родила тотчас по смерти мужа, в Чигирине, пошел пятый годок, и молодая мать московка не может надивиться, как это из ее сынка Гришутки вышел такой дошлый "хохленок", который ни слова не может сказать по-московски, да не любит этой речи, родной речи матери, а так и чешет по-украински, по-черкасски, да и матери не велит называть его Гришуткой, а требует, чтобы она звала его Грицем либо Грициком и Грицьком. "Потому-де,- говорит (у смешной мальчишка!),- хлопци над Гришуткой,- говорит,- смиються та лають и в "горобейку", и в "ворона" та в "зайчика" не дають з ними гратись..." У, чудной мальчишка! И над нею, над матерью, смеется. "Яко бо ты, мамо,- говорит,- дурна московка, нашои мовы и доси не знаешь..." Да и сам в отца весь, чернявенькой, и глаза, словно вишня-владимирка... И Оленушка в нем души не чает...
И жена Дорошенко, и старуха мать очень полюбили эту тихенькую и скромную московочку, которая казалась им такою горькою сиротою на чужбине, особенно когда они от нее же узнали, каковы московские порядки и каково там невеселое житье для женщины - ни выйти из дому не смей, ни на мужчину не моги засматриваться, неволя, чистая турецкая неволя эта жизнь в Московщине. Да и в турецкой неволе женщине легче живется, чем московке в Московщине: вон там "дивка бранка, Маруся, попивна Богуславка", и из неволи уходить не хочет "ради роскоши турецкой, для-ради лакомства проклятого", вон и "волыночка поляночка", которую татары увели и которая своею "косою из золотого волоска" весь бор осветила, и "зеленую доброву, и биту дорогу", и та машет ручкою своему "батеньку", чтоб он не гнался уж за нею, вернулся бы "додомоньку"... Особенно возмущали московские теремные порядки молодую Дорошенчиху, которая была-таки порядочная "гульвиса" и об которой все знали, да и "самовидец", почтенный летописатель, в своей "летописи" записал, что она, молодая "гульвиса" Дорошенчиха, когда муж ее пошел на Брюховецкого, "скочила через плот за молодшим". Еще бы не "скочить"! Муж постоянно в отсутствии: то он с татарами и турками колобродится бог весть где, то на тот бок уходит задирать тогобочных, левобережных, гетманов, московских "попихачив", то с ляхами заведется, а молодая жена сиди себе одна да "выглядывай" своего Петруся... Ну, "выглядает, выглядает" даром да и "скочит через плот", урвется в "вишневый садочек", в "леваду", "у луг зелененький", а там уж и ждет ее "казак молоденький", "ручками обнимае, до серденька пригортае"...
Вот теперь этот "пройдисвит" Дорошенко вместе с ханом крымским и его ордами потянули к Ладыжину, а оттуда под Каменец, к самому турецкому султану, чтобы Польшу "ускромнить" до конца, а молодая женушка сиди тут дома да скучай. Еще хорошо, что хоть с этой молоденькой московочкой можно душу отвести либо пойти посмотреть, как "парубки та дивчата" справляют "веснянские" игры на берегу Тясмина, а то хоть утопиться, так впору...
- Да, недолго довелось проклятому Демке Многогришному веселить очи свои цветиками, что он вырастил на могиле моего мужа, покойного Ивана Мартыныча,- говорила задумчиво вдова Брюховецкая, прислушиваясь к пению молодежи и следя глазами за своим сынком Грицем, который играл с другими хохлятами недалеко от девичьего хоровода.
- Та так-таки, так, недовго,- отвечала Дорошенчиха, вскидывая на Оленушку своими серыми большими глазами из-под черных бровей "на шнурочку".- Козаки с того боку казали, що оце саме с середопостю старшина тогобочная, ливобережная, минуючи, же постереги змину того Демка Игнатенка Многогришного противко вашого московського царя, напали на Демка в ночи у замка батуринському на ложу, взяли его и звязали, як злодия, а потим уложили в виз, накрыли шкурою, мов кабана заризаного, и повезли на Москву... А вже ваша Москва никого не милуе, от сторонка! И як вы ии, Оленко, доси не забули, вашу темницю московську!
- Ах, кума миленькая! Как же мне забыть родимую сторонку! - грустно, но ласково отвечала Брюховецкая, не спуская глаз с своего Гриця.- Там у меня и батюшка, и матушка... Жила я в холе и радости...
- O! Яка та там холя! У тереми, мов у тюрьми...
- Я дворская была, сенная девушка, в царском дворце у царицы жила.
- От добро! Така же турецька неволя!.....
…..Гонец, которому так обрадовалась старая няня Аксентьевна, ехал с грамотами из Москвы, из малороссийского приказа, к гетману правобережной Украины, к «Петру Дорофеичу», как величали московские люди Дорошенко, когда были довольны им или хотели его задобрить, и которого тотчас же превращали в «Петрушку» с укоризненным прозвищем «Дорошонок», как только имели повод на него гневаться. Приехавший в Чигирин гонец был не простой москвич, а молодой думный дворянин, «государев холопишко Федька Соковнин», как он сам писал себя, родной брат двух «великих страстотерпиц», боярыни Морозовой и княгини Урусовой.
Не одна старая няня обрадовалась Соковнину: «боярыня и пания Олена Митревна Брюховецкова», как называл ее московский гонец, расплакалась от умиления, увидав больше, чем «собачку с родной стороны», человека, который знал ее девушкою и видел, как она в последний раз «своею девичьею красою - русою косою светила», то есть был у нее на свадьбе в числе ближних гостей, мало того - ближних-ближайших: Федор Прокопьевич Соковнин был на этой свадьбе «тысяцким» и на коне, с саблей наголо, стоял, по московскому обычаю, всю брачную ночь у подклети, в то время когда в подклети между новобрачными, гетманом и боярином Иваном Мартыновичем Брюховецким и княжною Оленушкою Долгорукой, «доброе совершалось»…..
….Разговор, конечно, скоро перешел на московские дела. В горницу, которая была отведена Брюховецкой в Чигирине, в доме Дорошенко, и в которой молодая боярыня приняла теперь своего московского гостя, немного погодя вошла и Дорошенчиха, спросив предварительно, не помешает ли она.
- Нет-нет, кумушка, где помешать!- успокоила ее Брюховецкая.- Я у вас, как у родных, жила, и мне от вас таить нечего, да и не по что.
Соковнина, видимо, удивила, и удивила приятно, эта черкасская вольность: пришла баба, молодая и красивая, в комнату, где находился посторонний мужчина, пришла сама и не прячется! Не закрывается ни фатой, ни рукавом, не ахает и не убегает, как черт от ладану. Он даже молодцевато приосанился при виде молодой черкашенки, у которой, ему припомнилась сейчас московская песня,
Лицо белое - набеленное,
Брови черные - насурьмленные.
Глаза серые - развеселые…
Из книги Д. Л. Мордовцева "Великий раскол"
Тяжело, безотрадно оставаться долго мыслью все в этой суровой стороне. Томительно и невыносимо витать воображением по этой неприветливой земельке с ее мрачным историческим прошлым, носиться мыслью по земляным тюрьмам Пустозерска и Мезени да холодной Даурии либо по темным кельям монастырей: Угрешского, Ферапонтова, Кириллова, Воскресенского с их узниками, томящимися там десятки лет за свои убеждения, каковы бы они ни были... Не над чем тут отдохнуть усталой мысли, не над чем с любовью остановиться и всеживотворящему воображению... Невесело московское прошлое...
Мысль невольно тянется к жаркому югу, к яркому солнцу, к чарующей природе, к другим людям, с другими заботами, кроме трегубой аллилуйи, с другими страданиями и радостями.
Воображению хочется отдохнуть на Украине, хоть и там лилось немало слез и крови, да все не так, не из-за того...
Мы видели, как в 1668 году в Гадяч во время "русальных игрищ" привезли на возу с трупами обезображенное тело гетмана Брюховецкого, как оплакала его молодая жена-гетманша, Олена Дмитревиа, урожденная княжна Оленушка Долгорукова. Не привелось, однако, молодой вдове, похоронивши своего мужа Ивася, воротиться на свою родимую сторонку, в Москву белокаменную: Дорошенко отправил ее в тогобочную Украину, за Днепр, в Чигирин, в свою гетманскую резиденцию.
За горем и слезами, в тоске по родине и в горькой кручине по безвременно погибшем муже не видала Оленушка Брюховецкая всей красоты тех полей и цветущих долин, лесов и лугов, степей и байраков, речек и переправ, цветущих сел и городов с вишневыми садочками, вербами и левадами, по которым и мимо которых везли казаки знатную московскую полонянку с ее старою нянею Аксентьевною. Точно во сне, снился ей этот рай земной, по которому в самую роскошную весеннюю пору везли ее, горькую, осиротелую. Смутно остался ей в памяти только Киев, где они переправлялись через Днепр: на красивых горах и холмистых взгорьях, весь в цвету и зелени, с высокими печерскими стенами и церквами, весь залитый весенним солнцем, нарядный и пестрый от сновавших по улицам его чубатых и усатых черкас и черкашенок, увитых с головы до ног цветами и лентами, бряцающих монистами и серебряными подковками своих красных и желтых Черевичек; все это показалось ей чем-то вроде дивных "соний", видений во сне, и все это было так не похоже на родимую, но суровую Москву, где женское личико пряталось от людских глаз, как нечто зазорное, греховное, бесовское, и где даже дети, казалось, не смели резвиться из боязни, чтобы их игры не приняли за "бесовские игрища"...
И вот уже пятый год живет Оленушка Брюховецкая в Чигирине, в семействе гетмана Петра Дорошенко, который оставил ее у себя в качестве знатной московской заложницы. Уже и сыну ее, Грицю, которого она родила тотчас по смерти мужа, в Чигирине, пошел пятый годок, и молодая мать московка не может надивиться, как это из ее сынка Гришутки вышел такой дошлый "хохленок", который ни слова не может сказать по-московски, да не любит этой речи, родной речи матери, а так и чешет по-украински, по-черкасски, да и матери не велит называть его Гришуткой, а требует, чтобы она звала его Грицем либо Грициком и Грицьком. "Потому-де,- говорит (у смешной мальчишка!),- хлопци над Гришуткой,- говорит,- смиються та лають и в "горобейку", и в "ворона" та в "зайчика" не дають з ними гратись..." У, чудной мальчишка! И над нею, над матерью, смеется. "Яко бо ты, мамо,- говорит,- дурна московка, нашои мовы и доси не знаешь..." Да и сам в отца весь, чернявенькой, и глаза, словно вишня-владимирка... И Оленушка в нем души не чает...
И жена Дорошенко, и старуха мать очень полюбили эту тихенькую и скромную московочку, которая казалась им такою горькою сиротою на чужбине, особенно когда они от нее же узнали, каковы московские порядки и каково там невеселое житье для женщины - ни выйти из дому не смей, ни на мужчину не моги засматриваться, неволя, чистая турецкая неволя эта жизнь в Московщине. Да и в турецкой неволе женщине легче живется, чем московке в Московщине: вон там "дивка бранка, Маруся, попивна Богуславка", и из неволи уходить не хочет "ради роскоши турецкой, для-ради лакомства проклятого", вон и "волыночка поляночка", которую татары увели и которая своею "косою из золотого волоска" весь бор осветила, и "зеленую доброву, и биту дорогу", и та машет ручкою своему "батеньку", чтоб он не гнался уж за нею, вернулся бы "додомоньку"... Особенно возмущали московские теремные порядки молодую Дорошенчиху, которая была-таки порядочная "гульвиса" и об которой все знали, да и "самовидец", почтенный летописатель, в своей "летописи" записал, что она, молодая "гульвиса" Дорошенчиха, когда муж ее пошел на Брюховецкого, "скочила через плот за молодшим". Еще бы не "скочить"! Муж постоянно в отсутствии: то он с татарами и турками колобродится бог весть где, то на тот бок уходит задирать тогобочных, левобережных, гетманов, московских "попихачив", то с ляхами заведется, а молодая жена сиди себе одна да "выглядывай" своего Петруся... Ну, "выглядает, выглядает" даром да и "скочит через плот", урвется в "вишневый садочек", в "леваду", "у луг зелененький", а там уж и ждет ее "казак молоденький", "ручками обнимае, до серденька пригортае"...
Вот теперь этот "пройдисвит" Дорошенко вместе с ханом крымским и его ордами потянули к Ладыжину, а оттуда под Каменец, к самому турецкому султану, чтобы Польшу "ускромнить" до конца, а молодая женушка сиди тут дома да скучай. Еще хорошо, что хоть с этой молоденькой московочкой можно душу отвести либо пойти посмотреть, как "парубки та дивчата" справляют "веснянские" игры на берегу Тясмина, а то хоть утопиться, так впору...
- Да, недолго довелось проклятому Демке Многогришному веселить очи свои цветиками, что он вырастил на могиле моего мужа, покойного Ивана Мартыныча,- говорила задумчиво вдова Брюховецкая, прислушиваясь к пению молодежи и следя глазами за своим сынком Грицем, который играл с другими хохлятами недалеко от девичьего хоровода.
- Та так-таки, так, недовго,- отвечала Дорошенчиха, вскидывая на Оленушку своими серыми большими глазами из-под черных бровей "на шнурочку".- Козаки с того боку казали, що оце саме с середопостю старшина тогобочная, ливобережная, минуючи, же постереги змину того Демка Игнатенка Многогришного противко вашого московського царя, напали на Демка в ночи у замка батуринському на ложу, взяли его и звязали, як злодия, а потим уложили в виз, накрыли шкурою, мов кабана заризаного, и повезли на Москву... А вже ваша Москва никого не милуе, от сторонка! И як вы ии, Оленко, доси не забули, вашу темницю московську!
- Ах, кума миленькая! Как же мне забыть родимую сторонку! - грустно, но ласково отвечала Брюховецкая, не спуская глаз с своего Гриця.- Там у меня и батюшка, и матушка... Жила я в холе и радости...
- O! Яка та там холя! У тереми, мов у тюрьми...
- Я дворская была, сенная девушка, в царском дворце у царицы жила.
- От добро! Така же турецька неволя!.....
…..Гонец, которому так обрадовалась старая няня Аксентьевна, ехал с грамотами из Москвы, из малороссийского приказа, к гетману правобережной Украины, к «Петру Дорофеичу», как величали московские люди Дорошенко, когда были довольны им или хотели его задобрить, и которого тотчас же превращали в «Петрушку» с укоризненным прозвищем «Дорошонок», как только имели повод на него гневаться. Приехавший в Чигирин гонец был не простой москвич, а молодой думный дворянин, «государев холопишко Федька Соковнин», как он сам писал себя, родной брат двух «великих страстотерпиц», боярыни Морозовой и княгини Урусовой.
Не одна старая няня обрадовалась Соковнину: «боярыня и пания Олена Митревна Брюховецкова», как называл ее московский гонец, расплакалась от умиления, увидав больше, чем «собачку с родной стороны», человека, который знал ее девушкою и видел, как она в последний раз «своею девичьею красою - русою косою светила», то есть был у нее на свадьбе в числе ближних гостей, мало того - ближних-ближайших: Федор Прокопьевич Соковнин был на этой свадьбе «тысяцким» и на коне, с саблей наголо, стоял, по московскому обычаю, всю брачную ночь у подклети, в то время когда в подклети между новобрачными, гетманом и боярином Иваном Мартыновичем Брюховецким и княжною Оленушкою Долгорукой, «доброе совершалось»…..
….Разговор, конечно, скоро перешел на московские дела. В горницу, которая была отведена Брюховецкой в Чигирине, в доме Дорошенко, и в которой молодая боярыня приняла теперь своего московского гостя, немного погодя вошла и Дорошенчиха, спросив предварительно, не помешает ли она.
- Нет-нет, кумушка, где помешать!- успокоила ее Брюховецкая.- Я у вас, как у родных, жила, и мне от вас таить нечего, да и не по что.
Соковнина, видимо, удивила, и удивила приятно, эта черкасская вольность: пришла баба, молодая и красивая, в комнату, где находился посторонний мужчина, пришла сама и не прячется! Не закрывается ни фатой, ни рукавом, не ахает и не убегает, как черт от ладану. Он даже молодцевато приосанился при виде молодой черкашенки, у которой, ему припомнилась сейчас московская песня,
Лицо белое - набеленное,
Брови черные - насурьмленные.
Глаза серые - развеселые…
Из книги Д. Л. Мордовцева "Великий раскол"