Русская либеральная интеллигенция и политическое украинофильство
В России были люди, вполне отчетливо представлявшие, кому выгодно насаждение на русской почве политического украинофильства. Но чуждые элементы, подчинившие себе значительную часть русской прессы, без устали клеили этим людям ярлыки “реакционеров” и “черносотенцев”. В таких условиях не каждый русский интеллигент, преклонявшийся перед идеалами свободы и демократии, мог найти в себе мужество открыто выступить с разоблачением врагов Руси, которые с иезуитской изощренностью приспособили эти идеалы для прикрытия своих истинных коварных замыслов.
В ноябре 1904 г. под руководством председателя Комитета Министров С.Ю.Витте был разработан проект указа под заглавием “О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка”. В указе, утвержденном государем императором 12 декабря 1904 г., среди прочего предусматривалось принятие мер, направленных на устранение излишних стеснений печати. Согласно упомянутому указу было решено издать новые законы о печати, что, соответственно, предполагало и проведение цензурной реформы. В связи с этим возник вопрос о цензурных ограничениях малорусской печати, введенных на основании Высочайших повелений от 18 мая 1876 г. и 8 октября 1881 г., запрещавших печатать сочинения на малорусском языке, за исключением исторических документов, словарей и произведений изящной словесности.
Комитет Министров поручил министру народного просвещения запросить по этому поводу мнение Академии Наук, а также Киевского и Харьковского университетов. Так появилась утвержденная Советом Харьковского университета “Записка по вопросу о цензуре книг на малорусском языке”, составленная комиссией, возглавлял которую профессор Н.Ф.Сумцов.
В 1996 г. эта “Записка” была опубликована в украинском журнале “Вісник книжкової палати” (№3-4). В редакционном предисловии сказано, что в последние годы в средствах массовой информации появляется много публикаций и выступлений по радио и телевидению с “попытками полупримитивной защиты украинского языка”. “Читаешь или слушаешь такие размышления и невольно возникает мысль о том, что эти так называемые “защитники” украинского языка, имеют тривиальное представление и о валуевском указе и о законах 1876, 1881 гг., которые запрещали украинский язык, о тех людях, которые были инициаторами этих указов, а также о тех, кто вел упорную борьбу за легализацию украинского языка.”
Очевидно, что конкретный вопрос, ради решения которого харьковскими профессорами была подготовлена “Записка”, давно утратил свою актуальность. Цензурные ограничения малорусской печати, введенные в 1876 г. (с изменениями 1881 г.), были отменены вскоре после опубликования 17 октября 1905 г. манифеста “Об усовершенствовании государственного порядка”, даровавшего населению России гражданские свободы. В наши дни украинский журнал напечатал “Записку” потому, что в ней, по словам редакции, история украинского языка, история его запрещения изложена “научно обоснованно и просто”. Относительно простоты спорить не будем, а вот с научной обоснованностью здесь не все так гладко, ибо документ носит явно не научный, а политический характер. Тем не менее знакомство с его содержанием полезно как для изучения истории языка, так и для лучшего понимания приемов, которыми пользовались в своей деятельности приверженцы политического украинофильства, а также отношения к украинофильству либеральной русской интеллигенции. Естественно, при условии, что данный документ будет рассматриваться не сам по себе, а в общем историческом контексте.
Начало малорусской литературы авторы “Записки” относят в глубокую древность. Конечно, они не говорят прямо, что, например, “Слово о полку Игореве” или древние летописи были написаны по-украински, а ограничиваются на сей счет довольно туманным намеком: “В лирике Слова о Полку Игореве и Слова о погибели земли русской, в преданиях Древней летописи уже сквозит южно-русская духовная стихия”.
Но касаясь этого же вопроса, князь А.М.Волконский, сторонник единства Руси, отмечал:
“О единстве славянского языка Несторовых племен свидетельствует сама летопись; “а словеньскый языкъ и рускый одно есть”, прибавляет она. Правда, такие столпы славяноведения, как Ягич, Ламанский или Вондрак, признающие единство древне-русского языка, проследив по памятникам историю какой-либо согласной, все же найдут в нем диалектические признаки еще в XII в.; наречия ведь создаются не в год и не в столетие. Но возьмите отрывки из Новгородской, Киевской или Галицкой летописи, вычеркните имена и года, дайте простому смертному, хотя бы и хорошо знакомому со славянской грамматикой - пусть определит из которой летописи каждый отрывок...”
Бегло очертив дальнейшую историю малорусского языка, харьковские профессора подходят к теме цензурных ограничений малорусской печати.
И вот здесь они признают, что до 1863 г. цензурные условия как для русской, так и для малорусской печати были одинаковыми:
“До 60-ых годов русская и малорусская литературы находились в одинаково тяжелых цензурных условиях. В освободительные 60-ые годы русское слово получило большое облегчение, и тем более странно, что на слово малорусское в 1863 г. было наложено особое запрещение, и в сущности единое слово русского народа поставлено было в два различные, почти противоположные положения. В то время как малорусская литература в лице Шевченка была признана всем славянством и всей образованной Европой, Министерство Внутренних Дел в лице Валуева в 1863 г. выставило категорическое положение, что “малорусской литературы не было, нет и быть не может”.”
Кроме того они признают, что отношение к украинофильству как в общественных, так и в правительственных кругах до 1863 г. было вполне благосклонным:
“Секретное предписание 1863 г., запрещавшее переводы и просветительную литературу для народа, по иронии судьбы вышло в то время, когда в славянофильской “Русской Беседе” хвалили малорусские проповеди Гречулевича, в столь же славянофильском “Дне” с одобрением отнеслись к переводу Евангелия на малороссийский язык, когда даже Катков принимал деньги, по объявлению Костомарова, на фонд для издания украинских книжек. Как искусственно было раздуто последующее гонение на малорусский язык, видно из того, что незадолго до злополучного закона 1863 г. Министерство народного просвещения ассигновало 500 руб. на издание малорусских учебников для народных школ.”
Однако уже в приведенных отрывках обнаруживается не объективный, а тенденциозный подход авторов “Записки” к рассматриваемому вопросу.
Подавая высказывание “...не было, нет и быть не может” как мнение самого министра Валуева, они совершают откровенную подтасовку.
Вставляя в текст “Записки” фразы: “и тем более странно”, “по иронии судьбы”, “как искусственно было раздуто”, авторы хотят сделать вид, что не имеют ни малейшего понятия о причинах, вызвавших появление циркуляра 1863 г. Им как будто ничего не известно ни о польском восстании, начавшемся в январе того года, ни об использовании поляками украинофильства в своих политических целях в качестве орудия для подрыва русского единства, что вызвало полную перемену в отношении к украинофильству, в частности, у того же Каткова, и послужило основанием для ужесточения цензуры малорусских изданий.
Если это может быть неизвестно нашим современникам, обучавшимся в советских школах и вузах, то харьковские профессора в начале ХХ века не могли этого не знать.
Далее они напрямую связывают развитие галицкого украинофильства, отличавшегося ярко выраженной антирусской направленностью, с фактом введения в России цензурных ограничений малорусской печати в 1863 и 1876 гг.:
“Под прямым давлением закона 1876 г. стала развиваться малорусская литературная эмиграция; малорусские писатели перенесли свой труд в галицкие издания. В Галиции заявили: “не забудем ни на минуту, что на нас лежит ответственность за долю и недолю нашего народа”. С этого времени начался большой рост заграничной малорусской литературы, с преобладанием протестующего настроения. [...] Уже самая необходимости писать в заграничных изданиях придала последующей украинской литературе протестующий характер, применяясь к которому галицкие писатели еще более усиливали общий тон обиды и раздражения.”
Здесь авторы “Записки” вообще всё переставили с ног на голову и поменяли местами причину и следствие. Не антирусские настроения в Галициипоявились в результате принятия в России ограничительных мер против украинофильского движения, а наоборот, сами эти меры стали реакцией на придание украинофильству политического антирусского характера.
Развитие в Галиции политического украинофильского движения, проповедовавшего идею полной национальной отдельности малороссов от великороссов и сеявшего вражду между этими двумя ветвями русского народа, было следствием стремления польской шляхты к восстановлению исторической Польши в границах до первого раздела 1772 г. Политическому украинофильству при этом отводилась роль вспомогательного средства, призванного способствовать отторжению Малороссии от России.
Затем в “Записке” говорится:
“К числу в высшей степени вредных для России последствий приложения полицейского начала к малорусскому языку, нужно еще отнести отделение и отчуждение этого языка от русского литературного. Малорусский язык, в той форме, как он стал развиваться в России (проза Квитки, поэзия Шевченка), стоит близко к русскому; как киевская, так в особенности харьковская обстановка была чрезвычайно благоприятна для братского единения двух языков. Изгнанная в Галицию украинская литература неизбежно усвоила себе такие элементы сравнительно далеких галицко и угорско-русских наречий и подверглась таким немецким и польским влияниям, которые внесли много новых слов, новых понятий, новых литературных оборотов и приемов, чуждых русской литературной речи.”
Достойно внимания, что здесь открыто сказано то, о чем предпочитают не упоминать современные украинские пропагандисты, - литературный украинский язык в том виде, в каком он был образован в Галиции, весьма существенно отличался от собственно украинского (малорусского) языка, от языка Квитки и Шевченко, и представлял собой искусственное создание, возникшее под сильным немецким и польским влиянием.
Но объявлять это отчуждение галицкого варианта украинского литературного языка следствием цензурных ограничений, введенных в России, значило в корне искажать истинное положение вещей. Австро-польские власти Галиции вне всякой зависимости от цензурной политики российского правительства не желали допустить сходства литературного языка галицких русинов с общерусским литературным языком. Еще в 50-х годах XIX в., то есть до издания циркуляра 1863 г., наместник Галиции поляк граф А.Голуховский искоренял “московщину” в галицко-русском языке и выступал с инициативой переведения галицко-русской письменности на латинский алфавит. Именно выполняя указания властей, галицкие украинофилы старались всемерно отдалять создаваемый ими “украинский” литературный язык от общерусского, насыщая его польскими, немецкими, или специально придуманными словами, отдаляя его тем самым и от языка настоящих украинцев (малороссов).
В самом начале “Записки” содержится фраза, примечательная своей двусмысленностью:
“Развиваясь и дифференцируясь естественным образом, малорусский язык в настоящее время достиг такой степени отличия от русского литературного языка, что понимание малороссом изданных на нем книг, является крайне затруднительным.”
Буквально это значит, что затруднительным является понимание малороссом книг, изданных на малорусском языке, потому что он достиг большой степени отличия от русского литературного языка. Но учитывая общую тональность “Записки”, можно предположить, что авторы хотели сказать иное, - что малоросс не понимает книг изданных на русском языке. Как бы то ни было, а в своем первом значении, пусть и против воли авторов, данная фраза вполне соответствует действительности, за исключением разве что слова “естественным”. Потому что развиваясь далеко не естественным образом, а целенаправленно подвергаясь искусственному искажению, украинский литературный язык стал непонятен для самих же малороссов.
Любой литературный язык несет в себе элемент искусственности в сравнении с языком простого народа, который по существу представляет собой совокупность местных говоров. Искусственность неизбежна, например, при выработке научной терминологии. Но в случае с украинским языком дело обстояло иначе, о чем князь А.М.Волконский писал так:
“...Зло не в искусственности самой по себе, а в злоупотреблении этим началом по соображениям, не имеющим ничего общего с филологическими и даже явно идущими вразрез с ними. Язык, в основу которого легла мысль заимствовать слова отовсюду, только не из самого близкого ему языка, не может не стать филологическим уродством.”
Введение в свое время цензурных ограничений малорусской печати, за отмену которых выступали авторы “Записки”, было обусловлено вполне определенными причинами; другое дело, что к началу ХХ века такие ограничения действительно стали анахронизмом и только давали пищу для враждебной пропаганды. Да и практической надобности в них не было, потому что, во-первых, материалы, проникнутые духом политического украинофильства, можно было печатать и по-русски, - к примеру, в 1905 г. в Москве некий Фабрикант (это не род занятий, а фамилия) опубликовал на русском языке под названием “Краткий очерк из истории отношений русских цензурных законов к украинской литературе” переработку статьи из галицкого украинофильского журнала “Літературно-Науковий Вістник”, в которой говорилось о преследовании украинской литературы в России чуть ли не со времен царя Алексея Михайловича; а во-вторых, главным ограничителем для распространения украинских изданий был сам их язык, искусственный и народу малопонятный.
Когда цензурные ограничения малорусской печати были отменены и на украинском языке стали печатать книжки просветительного содержания, предназначенные для народа, об отсутствии которых сожалели харьковские профессора, то выяснилось, что эти книжки менее понятны народу, чем русские. Отличие созданного в Галиции украинского языка от языка малорусского в полной мере проявилось после революции и прихода к власти украинских деятелей. А.М.Волконский отмечал:
“...стремясь сделать малорусский язык непохожим на русский, украинофилы невольно сделали его непохожим на самого себя; они создали новый (украинский) язык. Когда в 1918 г. это галицийское новшество хотели навязать населению подлинной Украины (Киевской, Черниговской и Полтавской губ.), то оказалось, что ни крестьянин, ни бывший помещик его не понимают. Такой язык может быть введен только насильственно. Поднятое под лозунгом свободы украинское движение (как и все революционное движение) выродилось в жестокий гнет.”
Все, кто находился в Киеве в кратковременный период господства там петлюровской Директории, запомнили приказ о замене в трехдневный срок всех русских вывесок украинскими.
“...С тех пор в Киеве появились “ядлодайни”, “цукерни”, “голярки”, “блаватные”, “спожившие склепы” и другие непривычные для киевских ушей названия, заимствованные из галицкого русско-польского жаргона”, - писал А.Царинный.
Едва ли харьковские профессора, утвердившие “Записку”, думали о таких последствиях и желали их.
Предметом озабоченности авторов “Записки” было также отсутствие в России малорусских переводов Священного Писания. Этой теме было уделено внимание и в упомянутом выше “Кратком очерке из истории отношений русских цензурных законов к украинской литературе”:
“...Приобревши прекрасный украинский перевод Евангелия, найденный между посмертными произведениями Морачевского, академия зимой 1900 г. дала его на рассмотрение академика Корша и намеревалась печатать этот перевод и издать, для чего и вошла в сношения с св.синодом и петербургским митрополитом. Но последний категорически воспротивился печатанию этого перевода, несмотря на то, что академия в данном случае преследовала чисто филологические задачи. Хотя митрополит и не хотел официально объяснить причину своего запрета, но частным образом академики узнали, что в их затее митрополит усмотрел “польскую интригу”.”
Что касается украинских переводов Евангелия, то сторонник их публикации украинофил П.И.Житецкий, посвятивший данной теме специальную работу “О переводах евангелия на малорусский язык”, высказал немало критических замечаний о языке этих переводов. П.И.Житецкий проанализировал перевод, выполненный П.Кулишем совместно с И.Пулюем, а также переводы Морачевского и Лободовского. В частности о переводе Кулиша и Пулюя он писал:
“Нам не раз приходилось беседовать с уроженцами Галиции о книге Кулиша, где она не имеет никаких препон для своего распространения. Оказывается, что популярностью она там не пользуется - оттого будто бы, что написана тяжелым стилем. И в самом деле, есть в этом мнении добрая доля правды.”
П.И.Житецкий выступал за сохранение в тексте переводов большего количества славянских слов:
“...Нам казалось бы, прежде всего, что нисколько не повредили бы малорусской речи те славянские слова, которые входят в состав молитв и вообще церковных изречений, теряющих при переводе на другой язык значение формул, к которым привыкло народное ухо. [...] Затем мы безусловно устранили бы из малорусского текста евангелий собственные имена в народной фонетической оболочке: Исус, Захар, Гаврило, Лизавета, что мы постоянно видим у Морачевского; Евангелие, ведь, не есть народная сказка, в которой возможно, конечно, это фамильярное обращение с евангельскими лицами. Мы предпочли бы также славянские слова тем малорусским словам, которые от частого употребления в народе получили вульгарный оттенок, легко поддающийся случайным настроениям минуты. Мы сказали бы например: іудей, іудейський вместо жид, жидівський, священник вместо піп, “отець ваш небесний” вместо “батько ваш небесний”, [...] Наконец, мы ушли бы под защиту славянского языка, чтобы избежать тех малорусских слов, которые стоят на границе между вульгарным и циническим. Настойчиво повторяются эти слова в переводе Лободовского...” Далее для примера П.И.Житецкий приводит среди прочих такие фразы: “Горе годующим цыцею в ти дни”, “Блаженна утроба, носивша тебе, и цыцьки, годувавши тебе”, “З отрунку (изнутри) из серця людынячого выходять курвайства”, “Сын твій, прогайнувавшый маеток свій з курвами”.
“Не мало потрудились все наши переводчики, - продолжал П.И.Житецкий, - над изобретением новых слов, которые известны в среде малорусских писателей под названием кованых. Особенное усердие в этом отношении проявил Лободовский. Все эти слова предназначались для жизни, но значительное большинство из них можно назвать мертворожденными.”
Однако вопрос о переводах Евангелия на малорусский язык выходил за чисто филологические рамки, ибо единый язык Церкви всегда был важным объединяющим началом для Руси, а подрыв языкового единства Церкви прокладывал путь к разрушению единства и русского народа, и самой Русской Православной Церкви, что прекрасно понимали как русские патриоты, так и враги России.
В австрийской Галиции, где существовала греко-католическая (униатская) церковь, сохранявшая, однако, церковно-славянский язык, власти, параллельно с развитием политического украинофильства в среде галицких русинов, прилагали также усилия для устранения из церкви традиционного славянского языка, заменяя его создаваемым украинским, чтобы полностью расторгнуть таким образом связь Прикарпатской Руси с остальным русским миром и в религиозном отношении.
В декабре 1910 г. во Львове на общем собрании членов Общества им.св.Иоанна Златоустого было принято обращение к митрополиту А.Шептицкому с протестом против попыток устранения церковного языка из молитв, употребляемых галицко-русским народом. В данном обращении, в частности, говорилось:
“Мы глубоко опечалены тем, что этим начинанием яд партийной борьбы и междоусобицы переносится и в нашу духовную жизнь, что и наша Церковь начинает употребляться для нецерковной цели, для поддержки разъединения русского народа.”
Кстати, кроме “Записки” харьковских профессоров, с той же целью была подготовлена записка Петербургской Академии Наук “Об отмене стеснений малорусского печатного слова”. На нее иногда ссылаются украинские авторы как на документ, которым Академия якобы признала самостоятельность малорусского языка. В таком же смысле трактовал записку Академии Наук и сионист В.Жаботинский в своей статье “Фальсификация школы”, опубликованной в 1910 г. на страницах газеты “Одесские Новости”. В действительности же ни сама Академия, ни даже одно ее Русское отделение не издавали этой записки в качестве своего коллективного и официального заключения, а только допустили ее напечатание на правах рукописи, как предварительный и не подлежащий оглашению отчет о работе комиссии. Составлена записка была двумя членами Академии Ф.Е.Коршем и А.А.Шахматовым. В состав комиссии кроме них входил лишь один филолог - Ф.Ф.Фортунатов. Из нескольких десятков других членов Академии, в том числе и самых крупных авторитетов в данной области, таких как А.И.Соболевский, И.В.Ягич, И.В.Ламанский, никто своей подписи под запиской не поставил, а А.И.Соболевский даже заявил резкий протест.
Академики Ф.Е.Корш и А.А.Шахматов как ученые всегда выступали с позиций признания единства русского народа и русского языка, и в то же время они приложили руку к появлению документа, который противники русского единства стали использовать в своей пропаганде. Да и харьковскую записку извлекли в наши дни с пропагандистской целью, на что прямо указано в редакционном предисловии. А ведь профессора Харьковского университета, ратуя за отмену цензурных ограничений малорусской печати, не посягали на идею национального единства русского народа. Они предлагали:
“1. Применять к малорусской литературе тот порядок, который будет применяться после ожидаемой цензурной реформы к произведениям русской литературы, не выделяя никоим образом малорусского населения, составляющего часть основного русского ядра, в разряд инородческий.”
Но авторы “Записки” ни словом не обмолвились о придании украинофильству политического антирусского характера, что наложило свой отпечаток и на языковой вопрос. А без учета политического фактора правильное понимание вопроса о малорусском языке в принципе невозможно.
Почему же “Записка” была составлена таким образом, что противники русского единства смогли использовать ее в своих интересах?
Конечно, можно сказать, что возглавлявший комиссию профессор Н.Ф.Сумцов, хотя и являлся уроженцем Петербурга, был известен своим пристрастием к украинофильству. Но пусть профессор Сумцов был украинофилом, однако же весь Совет Харьковского университета не мог полностью состоять из одних украинофилов, и тем не менее он утвердил “Записку”.
Дело здесь в том, что русская либеральная интеллигенция обладала склонностью, которая впоследствии дорого обошлась и ей самой, и России в целом - одобрять и поддерживать всё, что было направлено против существующего строя. В том числе и политическое украинофильство.
В своей книге “Происхождение украинского сепаратизма” Н.И.Ульянов писал:
“Оказывать украинофильству поддержку и покровительство считалось прямым общественным долгом с давних пор. И это несмотря на вопиющее невежество русской интеллигенции в украинском вопросе.”
“...Украинофильство представлялось не только совершенно невинным, но и почтенным явлением, помышлявшим единственно о культурном и экономическом развитии южнорусского народа. Если же допускали какое-то разрушительное начало, то полагали его опасным исключительно для самодержавия, а не для России.”
“Академический мир тоже относился к украинской пропаганде абсолютно терпимо. Он делал вид, что не замечает ее. В обеих столицах под боком у академий и университетов издавались книги, развивавшие фантастические казачьи теории, не встречая возражений со стороны ученых мужей. Одного слова таких, например, гигантов, как М.А.Дьяконов, С.Ф.Платонов, А.С.Лаппо-Данилевский, достаточно было, чтобы обратить в прах все хитросплетения Грушевского. Вместо этого Грушевский спокойно печатал в Петербурге свои политические памфлеты под именем истории Украины. Критика такого знатока казачьей Украины, как В.А.Мякотин, могла бы до гола обнажить фальсификацию, лежавшую в их основе, но Мякотин поднял голос только после российской катастрофы, попав в эмиграцию. До тех пор он был лучший друг самостийников.
Допустить, чтобы ученые не замечали их лжи, невозможно. Существовал неписаный закон, по которому за самостийниками признавалось право на ложь. Разоблачать их считалось признаком плохого тона, делом “реакционным”, за которое человек рисковал получить звание “ученого-жандарма” или “генерала от истории”. Такого звания удостоился, например, крупнейший славист, профессор Киевского университета, природный украинец Т.Д.Флоринский.”
В Москве для пропаганды украинской идеологии в русских либеральных кругах революционно настроенные украинцы основали ежемесячный журнал на русском языке “Украинская Жизнь”. Редактором этого журнала был С.В.Петлюра, а одним из сотрудников - В.К.Винниченко.
“Говорить о личных связях между самостийниками и членами русских революционных и либеральных партий вряд ли нужно, - писал Н.И.Ульянов, - по причине их широкой известности. В эмиграции до сих пор живут москвичи, тепло вспоминающие “Симона Васильевича” (Петлюру), издававшего в Москве, перед первой мировой войной самостийническую газету. Главными ее читателями и почитателями были русские интеллигенты.”
Поддерживать украинофильских деятелей, например, М.С.Грушевского, русских либеральных интеллигентов побуждали не симпатии к политическому украинофильству как таковому, - в его сути они зачастую вообще мало что смыслили, а желание любым способом содействовать приближению демократической революции, которая, по их мнению, должна была принести России свободу и осуществить тем самым вожделенную мечту каждого либерального интеллигента.
Как отмечал А.Царинный (скорее всего это псевдоним, принадлежащий крупнейшему знатоку малорусской истории А.В.Стороженко):
“...до мировой войны и русской революции М.С.Грушевский сеял свою ученую ложь беспрепятственно, потому что в предреволюционное время, когда даже такие удаленные от мира ученые, как А.А.Шахматов, приплясывали в такт революции, чтобы потом от нее же погибнуть, он, как революционер, был застрахован от строгой критики. Содействует наступлению революции - значит прав. Члены Российской Академии Наук не только не сочли нужным выступить в защиту России против лженауки М.С.Грушевского, но еще прикрывали его своим авторитетом. Харьковский университет тоже из революционных побуждений, по ходатайству украинофильствующих харьковских профессоров Д.И.Багалея и Н.Ф.Сумцова, поднес М.С.Грушевскому и И.Я.Франку докторские дипломы.”
“Проживая во Львове и состоя там цесарско-королевским профессором университета, работая без устали во вред России, М.С.Грушевский сумел, однако же, удержать за собой право доступа в Россию и пользовался здесь большим благоволением со стороны Российской Академии Наук и некоторых профессорских кругов. Это объясняется общественными настроениями в предреволюционную эпоху. Выработано было какое-то молчаливое соглашение, на основании которого запрещено было интеллигенции открыто говорить правду об иудеях, готовивших революционный разгром России, и о всяческих движениях, содействовавших затеянному разгрому, в том числе и об украинском. Всякое выступление в защиту России, ее языка, ее истории, ее церкви, ее государственного строя считалось нелиберальным, почти неприличным и вызывало гонение и насмешки против отважного виновника выступления. Дан был общий тон: потворствовать натиску революции. Академики Ф.Е.Корш и А.А.Шахматов, профессора В.А.Мякотин (Петербург) и П.А.Корсаков (Казань), не говоря уже о таких украинофильствующих профессорах, как Д.И.Багалей и Н.Ф.Сумцов (Харьков), наперерыв кадили фимиам перед М.С.Грушевским и тем еще более укрепляли самоуверенность этого и без того достаточно наглого и заносчивого “добродия”.”
Все это было следствием того прискорбного явления, на которое обратил внимание И.Осипов (вероятно псевдоним) - галичанин, сторонник русской национальной идеи, приехавший в Россию во время первой мировой войны, а затем опубликовавший свои воспоминания в 1922 г. в Перемышле:
“Русская интеллигенция дореволюционного времени не была патриотична. В ней не было ни национального сознания, ни национальной гордости. Это явление сложилось из разных причин. Прежде всего учебные заведения, особенно средние и высшие (университеты) ничуть не заботились о воспитании в русском духе, о развитии национального сознания и любви к родине. Напротив все русское изображалось плохим, а все чужое, иностранное или “заграничное” превосходным. Русские стремились к “прогрессу”, но не понимали, что первым условием прогресса и благоустройства в западных государствах была именно любовь к родине, к своему народу и к своему государству. Учителя по деревням, преподаватели гимназий, профессора университетов внушали презрение к России, к ее историческому прошлому. Посещая курсы русских предметов я изумлялся тому, что профессор русской истории П., читая лекции на тех курсах старался при всяком удобном случае выдвинуть только самые темные страницы русской истории, а специальностью его было осмеивать русских царей.”
Но было бы ошибочным полагать, что сказанное выше относилось ко всей без исключения русской интеллигенции. В образованных кругах русского общества были и патриоты, которые, с пониманием относясь к желанию сохранить областные особенности, присущие русскому народу в различных местах его расселения, в то же время осознавали значение русского литературного языка как могучего консолидирующего фактора, обеспечивающего русское единство, а также предупреждали о гибельных последствиях, которые неминуемо ожидают весь русский народ, если враждебным силам удастся это единство разрушить.
В 1912 г. профессор П.Кулаковский опубликовал в газете “Окраины России” статью под названием “Русские сепаратизмы”. Он, в частности, писал:
“Русская народность, представляющая ныне более ста миллионов, создавшая такое громадное территориальное государство, как Россия, и переходящая даже границы этого государства, создавшаяся из многочисленных родственных племенных групп, вполне естественно не представляет всюду тождества. При единстве русского языка существует множество наречий, далеко не изученных еще специалистами языковедами и весьма интересных в ученом отношении. Но это разнообразие говоров, поднаречий и наречий не мешает единству русского языка, как не мешают наречия немецкие единству немецкого языка, хотя они, как это было замечено еще Ломоносовым, разошлись друг с другом даже больше, чем иные славянские языки и наречия между собою. Напротив того, многочисленность и разнообразие всех этих языковых разновидностей русского народа представляет богатейший фонд, откуда единый русский язык может освежаться и оживотворяться еще много веков.”
“Совершенно понятны любовь к своему областному, народному и желание его сохранить и передать потомству, - продолжал профессор П.Кулаковский. - [...]
Но история развития русского народа выработала одну весьма могущественную спайку всех русских разновидностей, даже более крепкую, чем государственное единство. Она дала стомиллионному ныне народу один общий вырабатываемый всеми русскими, освежаемый приливом новых явлений, постоянно развивающийся, прекрасный и богатый язык литературы, науки, культуры, образованности. [...]
Понятно поэтому, что все разрушительные течения, направленные против русского народа, стремятся разбить эту спайку, эту твердыню, скрепляющую наш народ в единое государство, подкопаться под нее, пробить в ней брешь. Различными способами и приемами, пользуясь поддержкою враждебной России политики то поляков, то немцев стараются эту естественную симпатию к своему областному обратить в силу, враждебную русскому государству. Цель понятна: разрушив единство русского народа, нетрудно будет разрушить и самую Россию.”
На почве враждебной России политики и произрастало политическое украинофильство, не имеющее корней в самом малорусском народе. Источники, питающие его, находились, во-первых, в австрийской Галиции, а во-вторых, в российских либеральных и революционных кругах - от кадетов до социалистов. Как указывал в 1911 г. в газете “Киевлянин” А.Волынец:
“Уже сам по себе этот факт чрезвычайно характерен. В самом деле: украинофильство афишируется как “народное (малорусское) движение”, которым Малороссия стремится-де освободиться от “московских цепей”, - между тем, оказывается, что это “народное движение” культивируется совсем не малорусским народом, а с одной стороны, - поляками, с другой же - гг.Милюковыми и Гессенами, следовательно - не Малороссия стремится “освободиться от московских цепей”, а поляки и гг.Милюковы и Гессены стремятся “освободить” Россию от Малороссии. При этом очаги, в которых печется это “народное движение” и из которых оно культивируется на малорусской почве, находятся даже не в Малороссии, а в Великороссии!
Можно было бы, конечно, сказать - странное “народное (малорусское) движение” если бы в действительности тут не было ничего страшного: малорусский народ ни о какой “самостийной Украине” не помышляет и украинофильство, которое ему так стараются навязать, культивируется поляками и гг.Милюковыми и Гессенами, вкупе с “украинцами”, не в его, а в своих интересах и целях - чуждых и враждебных как вообще России, так и в частности малорусскому народу. “Самостийна Украина” является для них не целью, а средством борьбы с Россией и одоления ее...”
Как видим, в России были люди, вполне отчетливо представлявшие, кому выгодно насаждение на русской почве политического украинофильства. Но чуждые элементы, подчинившие себе значительную часть русской прессы, без устали клеили этим людям ярлыки “реакционеров” и “черносотенцев”. В таких условиях не каждый русский интеллигент, преклонявшийся перед идеалами свободы и демократии, мог найти в себе мужество открыто выступить с разоблачением врагов Руси, которые с иезуитской изощренностью приспособили эти идеалы для прикрытия своих истинных коварных замыслов.
Из книги Леонида Соколова "Осторожно: украинство!"
В ноябре 1904 г. под руководством председателя Комитета Министров С.Ю.Витте был разработан проект указа под заглавием “О предначертаниях к усовершенствованию государственного порядка”. В указе, утвержденном государем императором 12 декабря 1904 г., среди прочего предусматривалось принятие мер, направленных на устранение излишних стеснений печати. Согласно упомянутому указу было решено издать новые законы о печати, что, соответственно, предполагало и проведение цензурной реформы. В связи с этим возник вопрос о цензурных ограничениях малорусской печати, введенных на основании Высочайших повелений от 18 мая 1876 г. и 8 октября 1881 г., запрещавших печатать сочинения на малорусском языке, за исключением исторических документов, словарей и произведений изящной словесности.
Комитет Министров поручил министру народного просвещения запросить по этому поводу мнение Академии Наук, а также Киевского и Харьковского университетов. Так появилась утвержденная Советом Харьковского университета “Записка по вопросу о цензуре книг на малорусском языке”, составленная комиссией, возглавлял которую профессор Н.Ф.Сумцов.
В 1996 г. эта “Записка” была опубликована в украинском журнале “Вісник книжкової палати” (№3-4). В редакционном предисловии сказано, что в последние годы в средствах массовой информации появляется много публикаций и выступлений по радио и телевидению с “попытками полупримитивной защиты украинского языка”. “Читаешь или слушаешь такие размышления и невольно возникает мысль о том, что эти так называемые “защитники” украинского языка, имеют тривиальное представление и о валуевском указе и о законах 1876, 1881 гг., которые запрещали украинский язык, о тех людях, которые были инициаторами этих указов, а также о тех, кто вел упорную борьбу за легализацию украинского языка.”
Очевидно, что конкретный вопрос, ради решения которого харьковскими профессорами была подготовлена “Записка”, давно утратил свою актуальность. Цензурные ограничения малорусской печати, введенные в 1876 г. (с изменениями 1881 г.), были отменены вскоре после опубликования 17 октября 1905 г. манифеста “Об усовершенствовании государственного порядка”, даровавшего населению России гражданские свободы. В наши дни украинский журнал напечатал “Записку” потому, что в ней, по словам редакции, история украинского языка, история его запрещения изложена “научно обоснованно и просто”. Относительно простоты спорить не будем, а вот с научной обоснованностью здесь не все так гладко, ибо документ носит явно не научный, а политический характер. Тем не менее знакомство с его содержанием полезно как для изучения истории языка, так и для лучшего понимания приемов, которыми пользовались в своей деятельности приверженцы политического украинофильства, а также отношения к украинофильству либеральной русской интеллигенции. Естественно, при условии, что данный документ будет рассматриваться не сам по себе, а в общем историческом контексте.
Начало малорусской литературы авторы “Записки” относят в глубокую древность. Конечно, они не говорят прямо, что, например, “Слово о полку Игореве” или древние летописи были написаны по-украински, а ограничиваются на сей счет довольно туманным намеком: “В лирике Слова о Полку Игореве и Слова о погибели земли русской, в преданиях Древней летописи уже сквозит южно-русская духовная стихия”.
Но касаясь этого же вопроса, князь А.М.Волконский, сторонник единства Руси, отмечал:
“О единстве славянского языка Несторовых племен свидетельствует сама летопись; “а словеньскый языкъ и рускый одно есть”, прибавляет она. Правда, такие столпы славяноведения, как Ягич, Ламанский или Вондрак, признающие единство древне-русского языка, проследив по памятникам историю какой-либо согласной, все же найдут в нем диалектические признаки еще в XII в.; наречия ведь создаются не в год и не в столетие. Но возьмите отрывки из Новгородской, Киевской или Галицкой летописи, вычеркните имена и года, дайте простому смертному, хотя бы и хорошо знакомому со славянской грамматикой - пусть определит из которой летописи каждый отрывок...”
Бегло очертив дальнейшую историю малорусского языка, харьковские профессора подходят к теме цензурных ограничений малорусской печати.
И вот здесь они признают, что до 1863 г. цензурные условия как для русской, так и для малорусской печати были одинаковыми:
“До 60-ых годов русская и малорусская литературы находились в одинаково тяжелых цензурных условиях. В освободительные 60-ые годы русское слово получило большое облегчение, и тем более странно, что на слово малорусское в 1863 г. было наложено особое запрещение, и в сущности единое слово русского народа поставлено было в два различные, почти противоположные положения. В то время как малорусская литература в лице Шевченка была признана всем славянством и всей образованной Европой, Министерство Внутренних Дел в лице Валуева в 1863 г. выставило категорическое положение, что “малорусской литературы не было, нет и быть не может”.”
Кроме того они признают, что отношение к украинофильству как в общественных, так и в правительственных кругах до 1863 г. было вполне благосклонным:
“Секретное предписание 1863 г., запрещавшее переводы и просветительную литературу для народа, по иронии судьбы вышло в то время, когда в славянофильской “Русской Беседе” хвалили малорусские проповеди Гречулевича, в столь же славянофильском “Дне” с одобрением отнеслись к переводу Евангелия на малороссийский язык, когда даже Катков принимал деньги, по объявлению Костомарова, на фонд для издания украинских книжек. Как искусственно было раздуто последующее гонение на малорусский язык, видно из того, что незадолго до злополучного закона 1863 г. Министерство народного просвещения ассигновало 500 руб. на издание малорусских учебников для народных школ.”
Однако уже в приведенных отрывках обнаруживается не объективный, а тенденциозный подход авторов “Записки” к рассматриваемому вопросу.
Подавая высказывание “...не было, нет и быть не может” как мнение самого министра Валуева, они совершают откровенную подтасовку.
Вставляя в текст “Записки” фразы: “и тем более странно”, “по иронии судьбы”, “как искусственно было раздуто”, авторы хотят сделать вид, что не имеют ни малейшего понятия о причинах, вызвавших появление циркуляра 1863 г. Им как будто ничего не известно ни о польском восстании, начавшемся в январе того года, ни об использовании поляками украинофильства в своих политических целях в качестве орудия для подрыва русского единства, что вызвало полную перемену в отношении к украинофильству, в частности, у того же Каткова, и послужило основанием для ужесточения цензуры малорусских изданий.
Если это может быть неизвестно нашим современникам, обучавшимся в советских школах и вузах, то харьковские профессора в начале ХХ века не могли этого не знать.
Далее они напрямую связывают развитие галицкого украинофильства, отличавшегося ярко выраженной антирусской направленностью, с фактом введения в России цензурных ограничений малорусской печати в 1863 и 1876 гг.:
“Под прямым давлением закона 1876 г. стала развиваться малорусская литературная эмиграция; малорусские писатели перенесли свой труд в галицкие издания. В Галиции заявили: “не забудем ни на минуту, что на нас лежит ответственность за долю и недолю нашего народа”. С этого времени начался большой рост заграничной малорусской литературы, с преобладанием протестующего настроения. [...] Уже самая необходимости писать в заграничных изданиях придала последующей украинской литературе протестующий характер, применяясь к которому галицкие писатели еще более усиливали общий тон обиды и раздражения.”
Здесь авторы “Записки” вообще всё переставили с ног на голову и поменяли местами причину и следствие. Не антирусские настроения в Галициипоявились в результате принятия в России ограничительных мер против украинофильского движения, а наоборот, сами эти меры стали реакцией на придание украинофильству политического антирусского характера.
Развитие в Галиции политического украинофильского движения, проповедовавшего идею полной национальной отдельности малороссов от великороссов и сеявшего вражду между этими двумя ветвями русского народа, было следствием стремления польской шляхты к восстановлению исторической Польши в границах до первого раздела 1772 г. Политическому украинофильству при этом отводилась роль вспомогательного средства, призванного способствовать отторжению Малороссии от России.
Затем в “Записке” говорится:
“К числу в высшей степени вредных для России последствий приложения полицейского начала к малорусскому языку, нужно еще отнести отделение и отчуждение этого языка от русского литературного. Малорусский язык, в той форме, как он стал развиваться в России (проза Квитки, поэзия Шевченка), стоит близко к русскому; как киевская, так в особенности харьковская обстановка была чрезвычайно благоприятна для братского единения двух языков. Изгнанная в Галицию украинская литература неизбежно усвоила себе такие элементы сравнительно далеких галицко и угорско-русских наречий и подверглась таким немецким и польским влияниям, которые внесли много новых слов, новых понятий, новых литературных оборотов и приемов, чуждых русской литературной речи.”
Достойно внимания, что здесь открыто сказано то, о чем предпочитают не упоминать современные украинские пропагандисты, - литературный украинский язык в том виде, в каком он был образован в Галиции, весьма существенно отличался от собственно украинского (малорусского) языка, от языка Квитки и Шевченко, и представлял собой искусственное создание, возникшее под сильным немецким и польским влиянием.
Но объявлять это отчуждение галицкого варианта украинского литературного языка следствием цензурных ограничений, введенных в России, значило в корне искажать истинное положение вещей. Австро-польские власти Галиции вне всякой зависимости от цензурной политики российского правительства не желали допустить сходства литературного языка галицких русинов с общерусским литературным языком. Еще в 50-х годах XIX в., то есть до издания циркуляра 1863 г., наместник Галиции поляк граф А.Голуховский искоренял “московщину” в галицко-русском языке и выступал с инициативой переведения галицко-русской письменности на латинский алфавит. Именно выполняя указания властей, галицкие украинофилы старались всемерно отдалять создаваемый ими “украинский” литературный язык от общерусского, насыщая его польскими, немецкими, или специально придуманными словами, отдаляя его тем самым и от языка настоящих украинцев (малороссов).
В самом начале “Записки” содержится фраза, примечательная своей двусмысленностью:
“Развиваясь и дифференцируясь естественным образом, малорусский язык в настоящее время достиг такой степени отличия от русского литературного языка, что понимание малороссом изданных на нем книг, является крайне затруднительным.”
Буквально это значит, что затруднительным является понимание малороссом книг, изданных на малорусском языке, потому что он достиг большой степени отличия от русского литературного языка. Но учитывая общую тональность “Записки”, можно предположить, что авторы хотели сказать иное, - что малоросс не понимает книг изданных на русском языке. Как бы то ни было, а в своем первом значении, пусть и против воли авторов, данная фраза вполне соответствует действительности, за исключением разве что слова “естественным”. Потому что развиваясь далеко не естественным образом, а целенаправленно подвергаясь искусственному искажению, украинский литературный язык стал непонятен для самих же малороссов.
Любой литературный язык несет в себе элемент искусственности в сравнении с языком простого народа, который по существу представляет собой совокупность местных говоров. Искусственность неизбежна, например, при выработке научной терминологии. Но в случае с украинским языком дело обстояло иначе, о чем князь А.М.Волконский писал так:
“...Зло не в искусственности самой по себе, а в злоупотреблении этим началом по соображениям, не имеющим ничего общего с филологическими и даже явно идущими вразрез с ними. Язык, в основу которого легла мысль заимствовать слова отовсюду, только не из самого близкого ему языка, не может не стать филологическим уродством.”
Введение в свое время цензурных ограничений малорусской печати, за отмену которых выступали авторы “Записки”, было обусловлено вполне определенными причинами; другое дело, что к началу ХХ века такие ограничения действительно стали анахронизмом и только давали пищу для враждебной пропаганды. Да и практической надобности в них не было, потому что, во-первых, материалы, проникнутые духом политического украинофильства, можно было печатать и по-русски, - к примеру, в 1905 г. в Москве некий Фабрикант (это не род занятий, а фамилия) опубликовал на русском языке под названием “Краткий очерк из истории отношений русских цензурных законов к украинской литературе” переработку статьи из галицкого украинофильского журнала “Літературно-Науковий Вістник”, в которой говорилось о преследовании украинской литературы в России чуть ли не со времен царя Алексея Михайловича; а во-вторых, главным ограничителем для распространения украинских изданий был сам их язык, искусственный и народу малопонятный.
Когда цензурные ограничения малорусской печати были отменены и на украинском языке стали печатать книжки просветительного содержания, предназначенные для народа, об отсутствии которых сожалели харьковские профессора, то выяснилось, что эти книжки менее понятны народу, чем русские. Отличие созданного в Галиции украинского языка от языка малорусского в полной мере проявилось после революции и прихода к власти украинских деятелей. А.М.Волконский отмечал:
“...стремясь сделать малорусский язык непохожим на русский, украинофилы невольно сделали его непохожим на самого себя; они создали новый (украинский) язык. Когда в 1918 г. это галицийское новшество хотели навязать населению подлинной Украины (Киевской, Черниговской и Полтавской губ.), то оказалось, что ни крестьянин, ни бывший помещик его не понимают. Такой язык может быть введен только насильственно. Поднятое под лозунгом свободы украинское движение (как и все революционное движение) выродилось в жестокий гнет.”
Все, кто находился в Киеве в кратковременный период господства там петлюровской Директории, запомнили приказ о замене в трехдневный срок всех русских вывесок украинскими.
“...С тех пор в Киеве появились “ядлодайни”, “цукерни”, “голярки”, “блаватные”, “спожившие склепы” и другие непривычные для киевских ушей названия, заимствованные из галицкого русско-польского жаргона”, - писал А.Царинный.
Едва ли харьковские профессора, утвердившие “Записку”, думали о таких последствиях и желали их.
Предметом озабоченности авторов “Записки” было также отсутствие в России малорусских переводов Священного Писания. Этой теме было уделено внимание и в упомянутом выше “Кратком очерке из истории отношений русских цензурных законов к украинской литературе”:
“...Приобревши прекрасный украинский перевод Евангелия, найденный между посмертными произведениями Морачевского, академия зимой 1900 г. дала его на рассмотрение академика Корша и намеревалась печатать этот перевод и издать, для чего и вошла в сношения с св.синодом и петербургским митрополитом. Но последний категорически воспротивился печатанию этого перевода, несмотря на то, что академия в данном случае преследовала чисто филологические задачи. Хотя митрополит и не хотел официально объяснить причину своего запрета, но частным образом академики узнали, что в их затее митрополит усмотрел “польскую интригу”.”
Что касается украинских переводов Евангелия, то сторонник их публикации украинофил П.И.Житецкий, посвятивший данной теме специальную работу “О переводах евангелия на малорусский язык”, высказал немало критических замечаний о языке этих переводов. П.И.Житецкий проанализировал перевод, выполненный П.Кулишем совместно с И.Пулюем, а также переводы Морачевского и Лободовского. В частности о переводе Кулиша и Пулюя он писал:
“Нам не раз приходилось беседовать с уроженцами Галиции о книге Кулиша, где она не имеет никаких препон для своего распространения. Оказывается, что популярностью она там не пользуется - оттого будто бы, что написана тяжелым стилем. И в самом деле, есть в этом мнении добрая доля правды.”
П.И.Житецкий выступал за сохранение в тексте переводов большего количества славянских слов:
“...Нам казалось бы, прежде всего, что нисколько не повредили бы малорусской речи те славянские слова, которые входят в состав молитв и вообще церковных изречений, теряющих при переводе на другой язык значение формул, к которым привыкло народное ухо. [...] Затем мы безусловно устранили бы из малорусского текста евангелий собственные имена в народной фонетической оболочке: Исус, Захар, Гаврило, Лизавета, что мы постоянно видим у Морачевского; Евангелие, ведь, не есть народная сказка, в которой возможно, конечно, это фамильярное обращение с евангельскими лицами. Мы предпочли бы также славянские слова тем малорусским словам, которые от частого употребления в народе получили вульгарный оттенок, легко поддающийся случайным настроениям минуты. Мы сказали бы например: іудей, іудейський вместо жид, жидівський, священник вместо піп, “отець ваш небесний” вместо “батько ваш небесний”, [...] Наконец, мы ушли бы под защиту славянского языка, чтобы избежать тех малорусских слов, которые стоят на границе между вульгарным и циническим. Настойчиво повторяются эти слова в переводе Лободовского...” Далее для примера П.И.Житецкий приводит среди прочих такие фразы: “Горе годующим цыцею в ти дни”, “Блаженна утроба, носивша тебе, и цыцьки, годувавши тебе”, “З отрунку (изнутри) из серця людынячого выходять курвайства”, “Сын твій, прогайнувавшый маеток свій з курвами”.
“Не мало потрудились все наши переводчики, - продолжал П.И.Житецкий, - над изобретением новых слов, которые известны в среде малорусских писателей под названием кованых. Особенное усердие в этом отношении проявил Лободовский. Все эти слова предназначались для жизни, но значительное большинство из них можно назвать мертворожденными.”
Однако вопрос о переводах Евангелия на малорусский язык выходил за чисто филологические рамки, ибо единый язык Церкви всегда был важным объединяющим началом для Руси, а подрыв языкового единства Церкви прокладывал путь к разрушению единства и русского народа, и самой Русской Православной Церкви, что прекрасно понимали как русские патриоты, так и враги России.
В австрийской Галиции, где существовала греко-католическая (униатская) церковь, сохранявшая, однако, церковно-славянский язык, власти, параллельно с развитием политического украинофильства в среде галицких русинов, прилагали также усилия для устранения из церкви традиционного славянского языка, заменяя его создаваемым украинским, чтобы полностью расторгнуть таким образом связь Прикарпатской Руси с остальным русским миром и в религиозном отношении.
В декабре 1910 г. во Львове на общем собрании членов Общества им.св.Иоанна Златоустого было принято обращение к митрополиту А.Шептицкому с протестом против попыток устранения церковного языка из молитв, употребляемых галицко-русским народом. В данном обращении, в частности, говорилось:
“Мы глубоко опечалены тем, что этим начинанием яд партийной борьбы и междоусобицы переносится и в нашу духовную жизнь, что и наша Церковь начинает употребляться для нецерковной цели, для поддержки разъединения русского народа.”
Кстати, кроме “Записки” харьковских профессоров, с той же целью была подготовлена записка Петербургской Академии Наук “Об отмене стеснений малорусского печатного слова”. На нее иногда ссылаются украинские авторы как на документ, которым Академия якобы признала самостоятельность малорусского языка. В таком же смысле трактовал записку Академии Наук и сионист В.Жаботинский в своей статье “Фальсификация школы”, опубликованной в 1910 г. на страницах газеты “Одесские Новости”. В действительности же ни сама Академия, ни даже одно ее Русское отделение не издавали этой записки в качестве своего коллективного и официального заключения, а только допустили ее напечатание на правах рукописи, как предварительный и не подлежащий оглашению отчет о работе комиссии. Составлена записка была двумя членами Академии Ф.Е.Коршем и А.А.Шахматовым. В состав комиссии кроме них входил лишь один филолог - Ф.Ф.Фортунатов. Из нескольких десятков других членов Академии, в том числе и самых крупных авторитетов в данной области, таких как А.И.Соболевский, И.В.Ягич, И.В.Ламанский, никто своей подписи под запиской не поставил, а А.И.Соболевский даже заявил резкий протест.
Академики Ф.Е.Корш и А.А.Шахматов как ученые всегда выступали с позиций признания единства русского народа и русского языка, и в то же время они приложили руку к появлению документа, который противники русского единства стали использовать в своей пропаганде. Да и харьковскую записку извлекли в наши дни с пропагандистской целью, на что прямо указано в редакционном предисловии. А ведь профессора Харьковского университета, ратуя за отмену цензурных ограничений малорусской печати, не посягали на идею национального единства русского народа. Они предлагали:
“1. Применять к малорусской литературе тот порядок, который будет применяться после ожидаемой цензурной реформы к произведениям русской литературы, не выделяя никоим образом малорусского населения, составляющего часть основного русского ядра, в разряд инородческий.”
Но авторы “Записки” ни словом не обмолвились о придании украинофильству политического антирусского характера, что наложило свой отпечаток и на языковой вопрос. А без учета политического фактора правильное понимание вопроса о малорусском языке в принципе невозможно.
Почему же “Записка” была составлена таким образом, что противники русского единства смогли использовать ее в своих интересах?
Конечно, можно сказать, что возглавлявший комиссию профессор Н.Ф.Сумцов, хотя и являлся уроженцем Петербурга, был известен своим пристрастием к украинофильству. Но пусть профессор Сумцов был украинофилом, однако же весь Совет Харьковского университета не мог полностью состоять из одних украинофилов, и тем не менее он утвердил “Записку”.
Дело здесь в том, что русская либеральная интеллигенция обладала склонностью, которая впоследствии дорого обошлась и ей самой, и России в целом - одобрять и поддерживать всё, что было направлено против существующего строя. В том числе и политическое украинофильство.
В своей книге “Происхождение украинского сепаратизма” Н.И.Ульянов писал:
“Оказывать украинофильству поддержку и покровительство считалось прямым общественным долгом с давних пор. И это несмотря на вопиющее невежество русской интеллигенции в украинском вопросе.”
“...Украинофильство представлялось не только совершенно невинным, но и почтенным явлением, помышлявшим единственно о культурном и экономическом развитии южнорусского народа. Если же допускали какое-то разрушительное начало, то полагали его опасным исключительно для самодержавия, а не для России.”
“Академический мир тоже относился к украинской пропаганде абсолютно терпимо. Он делал вид, что не замечает ее. В обеих столицах под боком у академий и университетов издавались книги, развивавшие фантастические казачьи теории, не встречая возражений со стороны ученых мужей. Одного слова таких, например, гигантов, как М.А.Дьяконов, С.Ф.Платонов, А.С.Лаппо-Данилевский, достаточно было, чтобы обратить в прах все хитросплетения Грушевского. Вместо этого Грушевский спокойно печатал в Петербурге свои политические памфлеты под именем истории Украины. Критика такого знатока казачьей Украины, как В.А.Мякотин, могла бы до гола обнажить фальсификацию, лежавшую в их основе, но Мякотин поднял голос только после российской катастрофы, попав в эмиграцию. До тех пор он был лучший друг самостийников.
Допустить, чтобы ученые не замечали их лжи, невозможно. Существовал неписаный закон, по которому за самостийниками признавалось право на ложь. Разоблачать их считалось признаком плохого тона, делом “реакционным”, за которое человек рисковал получить звание “ученого-жандарма” или “генерала от истории”. Такого звания удостоился, например, крупнейший славист, профессор Киевского университета, природный украинец Т.Д.Флоринский.”
В Москве для пропаганды украинской идеологии в русских либеральных кругах революционно настроенные украинцы основали ежемесячный журнал на русском языке “Украинская Жизнь”. Редактором этого журнала был С.В.Петлюра, а одним из сотрудников - В.К.Винниченко.
“Говорить о личных связях между самостийниками и членами русских революционных и либеральных партий вряд ли нужно, - писал Н.И.Ульянов, - по причине их широкой известности. В эмиграции до сих пор живут москвичи, тепло вспоминающие “Симона Васильевича” (Петлюру), издававшего в Москве, перед первой мировой войной самостийническую газету. Главными ее читателями и почитателями были русские интеллигенты.”
Поддерживать украинофильских деятелей, например, М.С.Грушевского, русских либеральных интеллигентов побуждали не симпатии к политическому украинофильству как таковому, - в его сути они зачастую вообще мало что смыслили, а желание любым способом содействовать приближению демократической революции, которая, по их мнению, должна была принести России свободу и осуществить тем самым вожделенную мечту каждого либерального интеллигента.
Как отмечал А.Царинный (скорее всего это псевдоним, принадлежащий крупнейшему знатоку малорусской истории А.В.Стороженко):
“...до мировой войны и русской революции М.С.Грушевский сеял свою ученую ложь беспрепятственно, потому что в предреволюционное время, когда даже такие удаленные от мира ученые, как А.А.Шахматов, приплясывали в такт революции, чтобы потом от нее же погибнуть, он, как революционер, был застрахован от строгой критики. Содействует наступлению революции - значит прав. Члены Российской Академии Наук не только не сочли нужным выступить в защиту России против лженауки М.С.Грушевского, но еще прикрывали его своим авторитетом. Харьковский университет тоже из революционных побуждений, по ходатайству украинофильствующих харьковских профессоров Д.И.Багалея и Н.Ф.Сумцова, поднес М.С.Грушевскому и И.Я.Франку докторские дипломы.”
“Проживая во Львове и состоя там цесарско-королевским профессором университета, работая без устали во вред России, М.С.Грушевский сумел, однако же, удержать за собой право доступа в Россию и пользовался здесь большим благоволением со стороны Российской Академии Наук и некоторых профессорских кругов. Это объясняется общественными настроениями в предреволюционную эпоху. Выработано было какое-то молчаливое соглашение, на основании которого запрещено было интеллигенции открыто говорить правду об иудеях, готовивших революционный разгром России, и о всяческих движениях, содействовавших затеянному разгрому, в том числе и об украинском. Всякое выступление в защиту России, ее языка, ее истории, ее церкви, ее государственного строя считалось нелиберальным, почти неприличным и вызывало гонение и насмешки против отважного виновника выступления. Дан был общий тон: потворствовать натиску революции. Академики Ф.Е.Корш и А.А.Шахматов, профессора В.А.Мякотин (Петербург) и П.А.Корсаков (Казань), не говоря уже о таких украинофильствующих профессорах, как Д.И.Багалей и Н.Ф.Сумцов (Харьков), наперерыв кадили фимиам перед М.С.Грушевским и тем еще более укрепляли самоуверенность этого и без того достаточно наглого и заносчивого “добродия”.”
Все это было следствием того прискорбного явления, на которое обратил внимание И.Осипов (вероятно псевдоним) - галичанин, сторонник русской национальной идеи, приехавший в Россию во время первой мировой войны, а затем опубликовавший свои воспоминания в 1922 г. в Перемышле:
“Русская интеллигенция дореволюционного времени не была патриотична. В ней не было ни национального сознания, ни национальной гордости. Это явление сложилось из разных причин. Прежде всего учебные заведения, особенно средние и высшие (университеты) ничуть не заботились о воспитании в русском духе, о развитии национального сознания и любви к родине. Напротив все русское изображалось плохим, а все чужое, иностранное или “заграничное” превосходным. Русские стремились к “прогрессу”, но не понимали, что первым условием прогресса и благоустройства в западных государствах была именно любовь к родине, к своему народу и к своему государству. Учителя по деревням, преподаватели гимназий, профессора университетов внушали презрение к России, к ее историческому прошлому. Посещая курсы русских предметов я изумлялся тому, что профессор русской истории П., читая лекции на тех курсах старался при всяком удобном случае выдвинуть только самые темные страницы русской истории, а специальностью его было осмеивать русских царей.”
Но было бы ошибочным полагать, что сказанное выше относилось ко всей без исключения русской интеллигенции. В образованных кругах русского общества были и патриоты, которые, с пониманием относясь к желанию сохранить областные особенности, присущие русскому народу в различных местах его расселения, в то же время осознавали значение русского литературного языка как могучего консолидирующего фактора, обеспечивающего русское единство, а также предупреждали о гибельных последствиях, которые неминуемо ожидают весь русский народ, если враждебным силам удастся это единство разрушить.
В 1912 г. профессор П.Кулаковский опубликовал в газете “Окраины России” статью под названием “Русские сепаратизмы”. Он, в частности, писал:
“Русская народность, представляющая ныне более ста миллионов, создавшая такое громадное территориальное государство, как Россия, и переходящая даже границы этого государства, создавшаяся из многочисленных родственных племенных групп, вполне естественно не представляет всюду тождества. При единстве русского языка существует множество наречий, далеко не изученных еще специалистами языковедами и весьма интересных в ученом отношении. Но это разнообразие говоров, поднаречий и наречий не мешает единству русского языка, как не мешают наречия немецкие единству немецкого языка, хотя они, как это было замечено еще Ломоносовым, разошлись друг с другом даже больше, чем иные славянские языки и наречия между собою. Напротив того, многочисленность и разнообразие всех этих языковых разновидностей русского народа представляет богатейший фонд, откуда единый русский язык может освежаться и оживотворяться еще много веков.”
“Совершенно понятны любовь к своему областному, народному и желание его сохранить и передать потомству, - продолжал профессор П.Кулаковский. - [...]
Но история развития русского народа выработала одну весьма могущественную спайку всех русских разновидностей, даже более крепкую, чем государственное единство. Она дала стомиллионному ныне народу один общий вырабатываемый всеми русскими, освежаемый приливом новых явлений, постоянно развивающийся, прекрасный и богатый язык литературы, науки, культуры, образованности. [...]
Понятно поэтому, что все разрушительные течения, направленные против русского народа, стремятся разбить эту спайку, эту твердыню, скрепляющую наш народ в единое государство, подкопаться под нее, пробить в ней брешь. Различными способами и приемами, пользуясь поддержкою враждебной России политики то поляков, то немцев стараются эту естественную симпатию к своему областному обратить в силу, враждебную русскому государству. Цель понятна: разрушив единство русского народа, нетрудно будет разрушить и самую Россию.”
На почве враждебной России политики и произрастало политическое украинофильство, не имеющее корней в самом малорусском народе. Источники, питающие его, находились, во-первых, в австрийской Галиции, а во-вторых, в российских либеральных и революционных кругах - от кадетов до социалистов. Как указывал в 1911 г. в газете “Киевлянин” А.Волынец:
“Уже сам по себе этот факт чрезвычайно характерен. В самом деле: украинофильство афишируется как “народное (малорусское) движение”, которым Малороссия стремится-де освободиться от “московских цепей”, - между тем, оказывается, что это “народное движение” культивируется совсем не малорусским народом, а с одной стороны, - поляками, с другой же - гг.Милюковыми и Гессенами, следовательно - не Малороссия стремится “освободиться от московских цепей”, а поляки и гг.Милюковы и Гессены стремятся “освободить” Россию от Малороссии. При этом очаги, в которых печется это “народное движение” и из которых оно культивируется на малорусской почве, находятся даже не в Малороссии, а в Великороссии!
Можно было бы, конечно, сказать - странное “народное (малорусское) движение” если бы в действительности тут не было ничего страшного: малорусский народ ни о какой “самостийной Украине” не помышляет и украинофильство, которое ему так стараются навязать, культивируется поляками и гг.Милюковыми и Гессенами, вкупе с “украинцами”, не в его, а в своих интересах и целях - чуждых и враждебных как вообще России, так и в частности малорусскому народу. “Самостийна Украина” является для них не целью, а средством борьбы с Россией и одоления ее...”
Как видим, в России были люди, вполне отчетливо представлявшие, кому выгодно насаждение на русской почве политического украинофильства. Но чуждые элементы, подчинившие себе значительную часть русской прессы, без устали клеили этим людям ярлыки “реакционеров” и “черносотенцев”. В таких условиях не каждый русский интеллигент, преклонявшийся перед идеалами свободы и демократии, мог найти в себе мужество открыто выступить с разоблачением врагов Руси, которые с иезуитской изощренностью приспособили эти идеалы для прикрытия своих истинных коварных замыслов.
Из книги Леонида Соколова "Осторожно: украинство!"