три минуты из жизни
Звук двери домофона как-то нелепо нарушает невозмутимость улицы.
Нога в черном ботинке из замши аккуратно ступает на серую асфальтированную дорожку, затем вторая.
Шаг. Еще тридцать семь шагов.
Справа скромно стоит морковно-красный ларек "Ремонт обуви". Бежевые, пыльные многоэтажки обступают его полукругом, образуют ловушку для пестрого иноземца. Буквы вывески давно потеряли свой первозданный вид: синяя краска потрескалась, контуры стали нечеткими.
На блеклой массе земельного покрова появляются округлые темные вкрапления. Постепенно асфальт теряет прежний облик: теперь он темно-серый, глубокий, такой, что при сосредоточенном взгляде на него отрешаешься от окружающей жизни, а в голове образуется вакуум.
Прохожие будто не замечают, как на их пальто и куртках танцуют холодные, грязноватые капли дождя. Дети на площадке по-прежнему продолжают играть. Мальчик лет восьми взбирается по ржавой горке, соскальзывает, но не сдается... до тех пор, пока из запотевшего окна не раздается железный голос мамы.
Нога в черном ботинке из замши аккуратно ступает на серую асфальтированную дорожку, затем вторая.
Шаг. Еще тридцать семь шагов.
Справа скромно стоит морковно-красный ларек "Ремонт обуви". Бежевые, пыльные многоэтажки обступают его полукругом, образуют ловушку для пестрого иноземца. Буквы вывески давно потеряли свой первозданный вид: синяя краска потрескалась, контуры стали нечеткими.
На блеклой массе земельного покрова появляются округлые темные вкрапления. Постепенно асфальт теряет прежний облик: теперь он темно-серый, глубокий, такой, что при сосредоточенном взгляде на него отрешаешься от окружающей жизни, а в голове образуется вакуум.
Прохожие будто не замечают, как на их пальто и куртках танцуют холодные, грязноватые капли дождя. Дети на площадке по-прежнему продолжают играть. Мальчик лет восьми взбирается по ржавой горке, соскальзывает, но не сдается... до тех пор, пока из запотевшего окна не раздается железный голос мамы.