Нитьоктябрь. Эссе
Если моделирую свое прошлое в вид линии, имеющей начало и протяженность, я удивляюсь тому, что внутри этой линии, оказывается белая нить. Начало и протяженность, потому что не мне конец обозначить, даже произнести. Линия - математическое множество событий, произошедших с моим участием, нить - я сам, к которому эти события не пристали. О том, из чего складывается нить, говорить, с одной стороны, нет возможности: происхождение, детство, юность, всё, что было со мной до тридцати трех - чепуха. Я потому разлюбил, а затем и вовсе возненавидел биографии, что много видел, и (как опытный актер отвожу от лица маску) сердцем чувствую ненужность такового знания. С другой, можно и говорить, если удержаться на одной ноге, то есть не позволить себе распространенной среди людей пошлости, и, что важнее, постараться быть точным. Боюсь только, что белая нить - уже достаточно пошлый образ. В таком случае, представим, что я еще не оторвал другую ногу от пола.
А теперь, что оторвал.
В описании белого сложно то, что само слово достаточно хорошо с этим справляется. Особое удовольствие мне доставляет понимать слова буквально. Я часто вижу, как человек говорит слова, которые не отражают как следует его настоящего сообщения. При этом он достаточно невежлив для того, чтобы вынуждать меня к нужному для него пониманию, и достаточно глуп, чтобы верить в то, что я из вынуждаемых, то есть тех, кто позволяет над собой это насилие или подобное. Можно ли описать одним словом, как нить, меня, способным на это описание словом? Для этого потребуется снять всю линию - тонкая, тяжелая работа. Распространено также положение, что произнесенное слово приводит к плохим последствиям (так, человек боится, что назовет хорошим день, и день испортится). Я не боюсь. Понимать точно - какое простое и красивое средство. Но слова такого нет.
Оттого я не смог выучиться музыке, что занят собой. Так много посвятил этому времени, что человек ищущий и себя не признающий набрасывается на меня с влюбленностью. Мое творчество - я сам, и я рад продать себя женщине. Но этого мало. Кажется, если снять всю линию, совершить эту деструкцию, удастся понять почему произошедшее было детерминировано нити. Займись я этим, непременно перестану существовать в том виде, который подвергнется анализу. Обращусь, должно быть, во фрактал, часть которого анализирует другую часть, в то время, как третья часть притаится за углом в ожидании анализа части анализирующей. Лучше другому меня разбирать. Правда, успешных аналитиков я не встретил. Даже те, кого считают успешными аналитиками, занимаются глупостями кажется, особенно музыковеды.
Прислушиваясь, я ощущаю, что между нитью и линией есть некоторое пространство, не позволяющее им соприкасаться. Этот воздух я обеспечил себе орудием побега. Верное средство для тех, кто хочет спастись от диффузии с человеческим рукодельным миром, глупым, некрасивым миром. Не останавливаться надолго, ничего не терпеть, при малейшем столкновении сниматься с места, все это вместе - бежать. Опытного беглеца нетрудно вычислить - кожа на нем чистая, только веснушки могут в нее проникнуть, солнце ведь не люди, не жизнь, не мир. В каждом побеге свобода, и тот, кто почувствовал ее однажды, забыть не может, но покажи мне беглеца, отказавшегося от горячей ванны, и я скажу, что он сумасшедший. И здесь, в этой реакции, я, привыкший бросить взгляд со стороны, нахожу другое свойство, столь характерное для нити, а именно - аппетит.
Аппетит, это неудержимое стремление к поглощению самого лучшего (дороги, любви, лирики, сна, свободы, контакта), столь характерен для этой нити, что линия оказывалась разорвана в тех местах, где не получивший своего вставал на дыбы. Между тем, с движением слева направо связана известная истонченность во вкусах - человек, с отвращением выплюнувший маслину в десять лет, в тридцать три раскусывает эту маленькую грушу, закатив глаза. При имеющемся сохранении силы аппетита и взглядов внутри, линия оказывается обесцениваемой самой нитью уже потому, что дает все меньше материала для удовлетворения этой страсти - запросы, увы, слишком высоки. Особенно в части, касающейся контакта.
Частые смены мест и окружения подарили мне очевидность того положения, что контакт невозможен. За ослепительными минутами первых встреч с симпатичными людьми наступает та, в которой произносятся слова, разрушающие иллюзию взаимопонимания. Многие верят в преодолимость такого барьера, я пробовал многое и сам. К сожалению, ни виденные мной примеры, ни опыт не показали мне свершившегося преодоления. Контакт невозможен, аппетит же к контакту сохраняется, а значит первые упоительные недели следует разорвать побегом в тот самый час, когда сказанное на твоих глазах проскользило по гладкой поверхности ее губ и поцелуй не случился. Без приветствий я предлагаю бросаться в объятья и без прощаний отдергивать руку. Это всё, что осталось мне от контакта. Теперь я не получаю и этого.
Сдувая пыль со своего корпуса, обнаруживаю, что очертания его черного цвета. Это должно быть удивительно при белизне нити, но я не вижу поднятых бровей. Нить с имманентными для нее побегом и аппетитом, линия, существующая без соприкосновения с нитью - это октябрь, на который намоталось множество движений моего тела. Силуэт моего корпуса с выключенной лампой телевизора - тридцать три.
Если моделирую себя в вид октября, удивляюсь тому, что снаружи оказывается некоторая игра, к которой я не испытываю азарта. После сумбурного дневного сна, на улице оказывается человек, с пресной интенсивностью проникающий в темные переулки и спрашивающий у стакана с кофе: “так ли поразительно то, что я здесь один? понимают ли они, кто идет и как хорошо мы могли бы провести время? где и кем я закончу? можно ли описать одним словом, как нить, меня, способным на это описание словом?”. В кинотеатре не дают фильма, который он мог бы посмотреть, в театре не дают пьесы, на которую можно было бы пойти. Город пуст, дома же не существует. Желание и поиск своего дома - преодолеваемое свойство октября, проросшего на этой почве. Рука выпускает стакан.
А теперь, что оторвал.
В описании белого сложно то, что само слово достаточно хорошо с этим справляется. Особое удовольствие мне доставляет понимать слова буквально. Я часто вижу, как человек говорит слова, которые не отражают как следует его настоящего сообщения. При этом он достаточно невежлив для того, чтобы вынуждать меня к нужному для него пониманию, и достаточно глуп, чтобы верить в то, что я из вынуждаемых, то есть тех, кто позволяет над собой это насилие или подобное. Можно ли описать одним словом, как нить, меня, способным на это описание словом? Для этого потребуется снять всю линию - тонкая, тяжелая работа. Распространено также положение, что произнесенное слово приводит к плохим последствиям (так, человек боится, что назовет хорошим день, и день испортится). Я не боюсь. Понимать точно - какое простое и красивое средство. Но слова такого нет.
Оттого я не смог выучиться музыке, что занят собой. Так много посвятил этому времени, что человек ищущий и себя не признающий набрасывается на меня с влюбленностью. Мое творчество - я сам, и я рад продать себя женщине. Но этого мало. Кажется, если снять всю линию, совершить эту деструкцию, удастся понять почему произошедшее было детерминировано нити. Займись я этим, непременно перестану существовать в том виде, который подвергнется анализу. Обращусь, должно быть, во фрактал, часть которого анализирует другую часть, в то время, как третья часть притаится за углом в ожидании анализа части анализирующей. Лучше другому меня разбирать. Правда, успешных аналитиков я не встретил. Даже те, кого считают успешными аналитиками, занимаются глупостями кажется, особенно музыковеды.
Прислушиваясь, я ощущаю, что между нитью и линией есть некоторое пространство, не позволяющее им соприкасаться. Этот воздух я обеспечил себе орудием побега. Верное средство для тех, кто хочет спастись от диффузии с человеческим рукодельным миром, глупым, некрасивым миром. Не останавливаться надолго, ничего не терпеть, при малейшем столкновении сниматься с места, все это вместе - бежать. Опытного беглеца нетрудно вычислить - кожа на нем чистая, только веснушки могут в нее проникнуть, солнце ведь не люди, не жизнь, не мир. В каждом побеге свобода, и тот, кто почувствовал ее однажды, забыть не может, но покажи мне беглеца, отказавшегося от горячей ванны, и я скажу, что он сумасшедший. И здесь, в этой реакции, я, привыкший бросить взгляд со стороны, нахожу другое свойство, столь характерное для нити, а именно - аппетит.
Аппетит, это неудержимое стремление к поглощению самого лучшего (дороги, любви, лирики, сна, свободы, контакта), столь характерен для этой нити, что линия оказывалась разорвана в тех местах, где не получивший своего вставал на дыбы. Между тем, с движением слева направо связана известная истонченность во вкусах - человек, с отвращением выплюнувший маслину в десять лет, в тридцать три раскусывает эту маленькую грушу, закатив глаза. При имеющемся сохранении силы аппетита и взглядов внутри, линия оказывается обесцениваемой самой нитью уже потому, что дает все меньше материала для удовлетворения этой страсти - запросы, увы, слишком высоки. Особенно в части, касающейся контакта.
Частые смены мест и окружения подарили мне очевидность того положения, что контакт невозможен. За ослепительными минутами первых встреч с симпатичными людьми наступает та, в которой произносятся слова, разрушающие иллюзию взаимопонимания. Многие верят в преодолимость такого барьера, я пробовал многое и сам. К сожалению, ни виденные мной примеры, ни опыт не показали мне свершившегося преодоления. Контакт невозможен, аппетит же к контакту сохраняется, а значит первые упоительные недели следует разорвать побегом в тот самый час, когда сказанное на твоих глазах проскользило по гладкой поверхности ее губ и поцелуй не случился. Без приветствий я предлагаю бросаться в объятья и без прощаний отдергивать руку. Это всё, что осталось мне от контакта. Теперь я не получаю и этого.
Сдувая пыль со своего корпуса, обнаруживаю, что очертания его черного цвета. Это должно быть удивительно при белизне нити, но я не вижу поднятых бровей. Нить с имманентными для нее побегом и аппетитом, линия, существующая без соприкосновения с нитью - это октябрь, на который намоталось множество движений моего тела. Силуэт моего корпуса с выключенной лампой телевизора - тридцать три.
Если моделирую себя в вид октября, удивляюсь тому, что снаружи оказывается некоторая игра, к которой я не испытываю азарта. После сумбурного дневного сна, на улице оказывается человек, с пресной интенсивностью проникающий в темные переулки и спрашивающий у стакана с кофе: “так ли поразительно то, что я здесь один? понимают ли они, кто идет и как хорошо мы могли бы провести время? где и кем я закончу? можно ли описать одним словом, как нить, меня, способным на это описание словом?”. В кинотеатре не дают фильма, который он мог бы посмотреть, в театре не дают пьесы, на которую можно было бы пойти. Город пуст, дома же не существует. Желание и поиск своего дома - преодолеваемое свойство октября, проросшего на этой почве. Рука выпускает стакан.