Чайковский, Шуман на фестивале РНО в Большом театре
Первым опознаваемым человеком, замеченным мной в фойе перед началом концерта, оказался вчерашний флейтист Максим Рубцов, в модных кроссовках и рваных джинсах, которые шли ему больше концертного одеяния.
Улыбался и веселился он точно так же, как и вчера на сцене, из-за чего стало особенно приятно: значит, не педалировал зажим, но вёл себя естественно…
…Плетнёв, разумеется, романтик, неважно, последний ли или же очередной, однако сразу видно насколько ему близка та или иная музыка из романтического репертуара. Неуловимые движения тела пододвигают Плетнёва дирижёра к окончательному слиянию с оркестром и музыкой. Если сидеть сбоку, то можно видеть как он лицом комментирует впечатление от игры, воспринимаемой им как личные обстоятельства. Ведь основные темы раннего романтизма (бегство энтузиаста в экзотические обстоятельства, двоемирие, в которое попадаешь точно за зеркальную амальгаму), собственно, это и его тоже...
Минувший концерт РНО он так и выстроил - как последовательный разворот трёх этапов романтического движения, хотя и в обратной перспективе. Финальная «Поэма экстаза» здесь отвечала за грозовой и неспокойный период «бури и натиска», затем, через славянофильские мотивы в концерте для валторны Глиэра перешли к срединной необходимости «крови и почвы». Ну, а, начало, ознаменованное исполнением Моцарта отвечало, видимо, за сытый, обуржуазившийся бидермайер.
Особенно Плетнёву близок Чайковский, с которым Плетнёв себя явно олицетворяет, но и Шуман ему не чужой.
Я ждал этого концерта больше других , забыв об одном из самых важных правил восприятия, требующих ничего не предвкушать заранее. Возможно, поэтому нынешний концерт проскочил для меня вхолостую.
Но, возможно, в этом «виноват» и нынешний солист - английский пианист Стивен Хаф, исполнивший Первый концерт Чайковского скучно и без каких бы то ни было событий (не говоря уже об каких бы то ни было откровениях).
Стала очевидной разница между приглашаемыми исполнителями и солистами, выращенными в недрах оркестра. Если Алексей Серов или Владислав Лаврик сливаются с оркестром, как бы продолжая звучание и, таким образом, делая его более объёмным, то здесь игра Стивена Хафа противопоставлялась многоступенчатым уступкам, на которые шёл Плетнёв.
Сам выдающийся пианист, Плетнёв хорошо понимает что и как нужно сделать для того, чтобы предъявить солиста в лучшем виде - как на хорошо декорированном блюде. Отступая постоянно назад, стушевывая звучание и делая звук рассеянным, он, впрочем, так ничего и не добился: сухопарый Хаф, похожий на человека в футляре, играл свою игру про что-то своё.
Там, где Хаф замолкал и вступал оркестр, чаемая задушевность начинала проступать изморозью на стекле, однако же, уже первые пассажи громкого, как тапер, исполнителя, гасили всю эту красоту напрочь.
Особенно очевидным это несовпадение оказалось во второй части, где симфонического звучания чуть больше и оно, поэтому, может оставить ощущение целостности. Однако, по контрасту с забиванием гвоздей, часть эта, неожиданно тихая, начала расползаться и провисла, никак не поддерживаемая акустикой зала Новой сцены.
Был, конечно, шанс отыграться во втором действии, однако, отчего-то Плетнёв забыл про свою фирменную любовь к паузам и замедлениям, позволяющим прочувствовать каждую фразу, сразу же взял угарный темп, из-за чего Вторая симфония Р. Шумана стала падать вниз непережёванными кусками, истекая клюквенным соком.
Трепетное сфумато, которым Шуман и ценен, оказалось скомканным, слишком быстро Плетнёв прорывался к адажио третьей части, чтобы зыбкая взвесь смогла зафиксироваться или, хотя бы, сформироваться.
Жесты дирижёра можно было трактовать как команду «бери больше, кидай дальше», он словно бы брал рукой, свободной от палочки, умозрительно звучащие куски и швырял их, точно царственные бисквиты, к горизонту и за линию горизонта.
Но ведь и третью часть, без какого бы то ни было контраста, прогнали с ветерком и свистом, будто промчались на лошадях табором и исчезли за поворотом. Хорошего много не бывает и вчерашнее потрясение от исполнения «Поэмы экстаза» оказывается расплатой за то, что четвёртый концерт Большого фестиваля РНО сильных ощущений не принёс.
Улыбался и веселился он точно так же, как и вчера на сцене, из-за чего стало особенно приятно: значит, не педалировал зажим, но вёл себя естественно…
…Плетнёв, разумеется, романтик, неважно, последний ли или же очередной, однако сразу видно насколько ему близка та или иная музыка из романтического репертуара. Неуловимые движения тела пододвигают Плетнёва дирижёра к окончательному слиянию с оркестром и музыкой. Если сидеть сбоку, то можно видеть как он лицом комментирует впечатление от игры, воспринимаемой им как личные обстоятельства. Ведь основные темы раннего романтизма (бегство энтузиаста в экзотические обстоятельства, двоемирие, в которое попадаешь точно за зеркальную амальгаму), собственно, это и его тоже...
Минувший концерт РНО он так и выстроил - как последовательный разворот трёх этапов романтического движения, хотя и в обратной перспективе. Финальная «Поэма экстаза» здесь отвечала за грозовой и неспокойный период «бури и натиска», затем, через славянофильские мотивы в концерте для валторны Глиэра перешли к срединной необходимости «крови и почвы». Ну, а, начало, ознаменованное исполнением Моцарта отвечало, видимо, за сытый, обуржуазившийся бидермайер.
Особенно Плетнёву близок Чайковский, с которым Плетнёв себя явно олицетворяет, но и Шуман ему не чужой.
Я ждал этого концерта больше других , забыв об одном из самых важных правил восприятия, требующих ничего не предвкушать заранее. Возможно, поэтому нынешний концерт проскочил для меня вхолостую.
Но, возможно, в этом «виноват» и нынешний солист - английский пианист Стивен Хаф, исполнивший Первый концерт Чайковского скучно и без каких бы то ни было событий (не говоря уже об каких бы то ни было откровениях).
Стала очевидной разница между приглашаемыми исполнителями и солистами, выращенными в недрах оркестра. Если Алексей Серов или Владислав Лаврик сливаются с оркестром, как бы продолжая звучание и, таким образом, делая его более объёмным, то здесь игра Стивена Хафа противопоставлялась многоступенчатым уступкам, на которые шёл Плетнёв.
Сам выдающийся пианист, Плетнёв хорошо понимает что и как нужно сделать для того, чтобы предъявить солиста в лучшем виде - как на хорошо декорированном блюде. Отступая постоянно назад, стушевывая звучание и делая звук рассеянным, он, впрочем, так ничего и не добился: сухопарый Хаф, похожий на человека в футляре, играл свою игру про что-то своё.
Там, где Хаф замолкал и вступал оркестр, чаемая задушевность начинала проступать изморозью на стекле, однако же, уже первые пассажи громкого, как тапер, исполнителя, гасили всю эту красоту напрочь.
Особенно очевидным это несовпадение оказалось во второй части, где симфонического звучания чуть больше и оно, поэтому, может оставить ощущение целостности. Однако, по контрасту с забиванием гвоздей, часть эта, неожиданно тихая, начала расползаться и провисла, никак не поддерживаемая акустикой зала Новой сцены.
Был, конечно, шанс отыграться во втором действии, однако, отчего-то Плетнёв забыл про свою фирменную любовь к паузам и замедлениям, позволяющим прочувствовать каждую фразу, сразу же взял угарный темп, из-за чего Вторая симфония Р. Шумана стала падать вниз непережёванными кусками, истекая клюквенным соком.
Трепетное сфумато, которым Шуман и ценен, оказалось скомканным, слишком быстро Плетнёв прорывался к адажио третьей части, чтобы зыбкая взвесь смогла зафиксироваться или, хотя бы, сформироваться.
Жесты дирижёра можно было трактовать как команду «бери больше, кидай дальше», он словно бы брал рукой, свободной от палочки, умозрительно звучащие куски и швырял их, точно царственные бисквиты, к горизонту и за линию горизонта.
Но ведь и третью часть, без какого бы то ни было контраста, прогнали с ветерком и свистом, будто промчались на лошадях табором и исчезли за поворотом. Хорошего много не бывает и вчерашнее потрясение от исполнения «Поэмы экстаза» оказывается расплатой за то, что четвёртый концерт Большого фестиваля РНО сильных ощущений не принёс.