Пролог к "Едокам"
Открывая старую дискету, ты, словно бы, получаешь привет из прошлого. Словно бы вылавливаешь бутылку, которую когда-то кинул в море, словно бы получаешь письмо, которое отправил сам себе много лет назад. Для итальянских издателей нужно было разыскать текст "Едоков картофеля", вот я и залез в архив, хранящийся в каом-то тёмном углу антресолей в виде стопочки дискет. И вот нашёл позабытый файл с прологом в "Едокам", который выпал из окончательной публикации сначала в журнале "Урал", которому я бесконечно благодарен за прозаический дебют, а потом и в отдельном издании - сначала в издательстве "Независимая газета", затем в "Галлимаре", "Ауфтбау", далее везде. Морозова, готовившая первое книжное издание, волевым решением отрезала этот кусок со значимыми мотивами двойничества... Затем, тоже по просьбе издателей, пришлось сделать две версии романа. Первоначальный, более радикальный - в нём всё заверчено вокруг подарка - помады, используемой в сексуальных играх не по назначению. Он как раз и вышел в издательстве "Независимая газета" и существует отдельным изданием. Но есть и второй вариант - где вместо помады игруны используют духи. Он вышел в журнале "Урал" и стал основой для переводов.
То есть, в природе существуют две разные лейтмотивные цепочки. Не знаю, какой из вариантов прочитали лично вы... А пока - вот текст пролога, который так и не пригодился.
Бонус
Журнальный вариант текст романа (запахи и "духи") можно посмотреть здесь:
http://magazines.russ.ru/ural/2002/10/bav.html
http://magazines.russ.ru/ural/2002/11/bav.html
TWIN PIKS
Когда Казимире Прунскене вошла в трамвай, там, среди прочих, уже находились отставной генсек Никита Сергеевич Хрущёв, главный герой-любовник нашего времени Антонио Бандерас и шибко за всё про всё гордая писательница Татьяна Толстая. Все они сидели на своих местах, разнобойно смотрели в окно и тряслись, точно куклы тряпичные, мелкой дрожью на стыках рельсов или поворотах.
Вагон, следовавший по третьему, что ли, маршруту, огибал угол возле филармонии и, выезжая на мост, высекал искру, скрипя о поворот. Позади осталась областная картинная галерея, впереди, за рекой, маячил родной чердачинский цирк и «Зелёный рынок» напротив, место массового скопления пассажиров и покупателей.
Прунскене попросила пассажиров предъявить проездные билеты. Говорила она без заметного акцента, слегка стесняясь фискального смысла собственного творчества. Никита Сергеевич показал пенсионное удостоверение (в авоське звякнула тара с ряженкой), красавчик Бандерас - проездной общегражданского образца, а Татьяна Толстая протянула в ватной жмене горсточку монеток.
- Если свежей спермой брызнуть на раскалённую сковородку, получится ли продукт, похожий на яичницу?
- А кем бы ты хотел быть - великим композитором или великим писателем? Великим режиссёром или великим художником? Если бы можно было выбрать сорт величия, то о каком мечтается больше всего?
На задней площадке спиной к вагону стояли два мальчика, видимо, студентика, очень даже увлечённые беседой. Толстый и тонкий, тёмный и светлый, в очках и без. Модно одетые, аккуратные. Ухоженные. Им только что позвонили из милиции или какой-то иной вышестоящей организации, и потребовали приехать - мама одного из них, Лидия Альбертовна, сотворила неслыханное… Тихая, вроде, женщина, работник культуры. Но самое ужасное, что, кажется, и сама Лидия Альбертовна тоже находится в опасности; необходимо присутствие родственников и всё такое.
Мир, можно сказать, рушился. Поэтому мальчики торопились. Но волноваться не получалось. Совершенно. Они уже взрослые, и у них своя жизнь, личные проблемы, половое созревание. Впрочем, возраст не важен.
Изредка мальчики поворачивались к пассажирам, рассматривали их и смеялись. Волноваться не получалось: слишком уж весело и беззаботно жизнь у них сложилась. Орган, ответственный за выработку волнения, не сформировался пока что.
Со звонницы Христорождественского собора потекли, поплыли звоны: Чердачинск отмечал полдень. С моста открывалась панорама на заспанный, сизый от сырости и низкого неба, город.
Пятизвёздочный отель «Малахит», торговый центр и элеватор в перспективе, дворец спорта, памятник Прокофьеву на самом берегу, геологический музей, сад камней, табачная фабрика…
Ничего особенного, только чёрная речка посередине спину гнёт - ободком ногтя какого-нибудь агронома.
ОСТАНОВКА: ЗЕЛЁНЫЙ РЫНОК
На остановке возле рынка в вагон вошли два Курицыных, Лайза Минелли, новоиспечённый нобелевский лауреат Гюнтер Грасс и директор первого городского хлебокомбината имени Григоровича (не хореографа).
- Я всегда считал, что одетые люди всегда имеют какую-то свою тайну. - Начал выговаривать, глядя в пустоту, известный немецкий прозаик. - И я раздевал множество женщин, но тайна их всё время ускользала от меня, немотствуя или же, напротив, горланя во весь голос…
Пассажиры, привлечённые неожиданными умозаключениями, скоро потеряли к Грассу всяческий интерес. Но он продолжал бухтеть, порванным железным барабаном. Смятой жестяной банкой.
Мальчик, которого звали Артёмом (густая чёлка на лоб, серые пронзительные глаза, острый нос и, главное, главное, трёхдневная небритость) уставился в потное окно - рядом остановился другой трамвай, идущий в противоположную сторону.
Артём начал было рассматривать людей, какие они все смешные и жалкие (о том, какое впечатление со стороны производит он сам, разумеется, не думалось), но повстречался с кем-то там взглядом и смутился.
Покраснел, даже, кажется.
Видимо, про маму свою, Лидию Альбертовну, вспомнил.
Очень неловко, когда твой взгляд подсекают. Тем более, «с той стороны прозрачного стекла». Будто подглядываешь за чем-то в высшей степени неприличным.
Близнецы Курицыны затеяли шумную возню, развернули плакат и гармошку, пошли по вагону жалостливо клянчить.
Другой наш мальчик, Даня (очёчки, похожие на пенсне, пухлые губы и выпуклый лоб, маленький носик-нуговка и ямочка на подбородке), вдруг тоже что-то такое увидел, оживился, стал пальчиком тыкать.
- Смотри-смотри, вон Маринка моя поехала.
С чувством сказал: понятно стало: Маринка - не последний человек в его жизни.
А узнаёшь об этом, можно сказать, самом важном, походя. Почти случайно.
Не порядок.
ЗА ЗЕРКАЛОМ
А, может быть, волнение, экстремальная ситуация, наподобие похмелья какого, выгораживают особый невидимый коридор повышенной отзывчивости?
Попадая туда, начинаешь воспринимать окружающие картинки остро, до порезов душевных. Всё, вдруг, тебя касается, всё трогает. А в иной день, напротив, вряд ли что разжалобить способно. Нестабильная такая, подвижная структура.
Алсу пела на всю рыночную остановку: «Иногда я жду тебя, как звёзда веду тебя, и тогда мне кажется, что плывут облака подо мной», и к голосу её примешивался расчётливый привкус жареного мяса.
Скорее, всего, шашлыка.
В трамвайном окне напротив сияла рыжая, пухлая барышня (боярышня) с блестящими от переизбытка жизни и чувств, глазами-озёрами. Данил медленно перевёл взгляд на колокольню Христорождественского собора.
- А я и не знал, что у тебя девушка есть.
- Ну, да есть. А что такое?
- Ну, я просто думал. Что ты выше этого. Что ты - птичка и тебя это не интересует.
- А-а-а-а, вот ты о чём… ну, да, выше. Ну, да, не интересует. А девушка есть. Жить-то как-то надо.
- Понятно.
На самом деле, человек говорит «понятно», когда ничего понять не в состоянии.
Вот и я говорю: нужно, нужно со словами паразитами бороться. Всё зло от них происходит.
Утюжок вагона дернулся, точно проснулся, точно перепорхнул из правой руки в левую; поплыл далее.
МИСТИКА БЕЗ ТАЙН
Есть в общественном транспорте магия и тайна - почти вся душа городская в массовых этих перевозках, собственно говоря, и сосредоточена.
Особенно это касается городов, где метро имеется. Мне кажется, оно самым непосредственным образом связано, например, не только с эпидемиями гриппа, но, скажем, с количеством одиночеств или самоубийств.
Наземный транспорт поспокойнее будет. Трамвайные рельсы наводят на мысль о кругах вечного обращения. Убежавший вагон никогда не оказывается последним, - следом же обязательно подтянется ещё один, и ещё. Ещё. Необходимый, как инсулин. Если уже поздно, и трамвай не придёт вечером, он прогремит железными боками утром соседнего дня. Время должно восприниматься нами циклично, ибо необратимость времени непереносима.
Отчего это так выходит, что именно связи между разными людьми и местами, обладают странной, необъяснимой наполненностью? Притягательностью?
В Чердачинске метро не было, и слава богу. И без него всякого добра хватает. В Чердачинске облака странные - то шибко низкие, таранящие, давящие, в глаза заглядывающие; а то - разлетающиеся вверх к вершинам бесконечности, аж дух захватывает.
Особенно разительна вся эта переменная облачность осенью.
Какое уж тут метро!
На остановке возле кукольного театра, пьяная чумичка в чёрной вязанке, спавшая в углу оказалась певицей Земфирой. Нет, она не вышла, просто перевернулась на другой бок, продолжая спать. А вот отставной генсек и один из Курицыных вышли. Будто и не случалось их вовсе.
Вслед за Лайзой Минелли, реабилитированной после энцефалита, в переднюю, дверь проскочил, яко посуху, критик Костырко Сергей Леонидович и модный художник Саша Шабуров.
Увидев Тёму с Даней, Костырко демонстративно отвернулся в сторону книжного сада с неработающим фонтаном посредине. А Шабуров, напротив, дружелюбно заулыбался, замахал руками и побежал через весь вагон общаться.
- Смотри, тот мужик в кепке очень похож на одного человека. - Сказал вдруг Даня, пристально вглядываясь, то ли в Костырко, то ли в Минелли. - Я готов был уже поздороваться, но подумал: откуда же тут мог взяться Рома Лейбов? Он же находится в совершенно другой какой-то жизни, в том Тарту, куда много лет назад мы ездили слушать Лотмана.
- А я бы сейчас лучше пива выпил. - Логично продолжил тему Тёма. - Горло пересохло. С чего бы это, что думаешь?
«До свиданья, мой любимый город, я почти попала в хроники твои» - на всю улицу пела богдашка Земфира, спрятавшись в картонной коробке хлебного киоска. Спящая Земфира скукожилась, превратившись в личинку, начала сползать не пол. «Наркоманка» - пожаловалась на неё общественности Прунскене.
Вот и ясени за окном стали ещё прозрачнее, а дни - короче.
- А вы что тут? - Начал светскую беседу Шабуров. - Делаете?
- Да вот, мама Тёмина, говорят, кислотой картину Ван Гога попортила. И сама тоже, кажется, попортилась. - Начал объяснять занудный Данила, но друг быстро перебил его.
- Инне привет. Что мы тут делаем? То же, что и ты: едем. - Артём был уверен в неотразимости своего юмора.
Трамвай обогнала машина, доверху нагруженная капустой. Шабуров юмора не оценил. Но, будучи человеком тактичным, промолчал. Поэтому Артём ещё некоторое время качался, довольный собой, многозначительно молчал, прячась в капюшоне своей тёмно-коричневой куртки. Которой, между прочим, тоже несказанно гордился. Он вообще, вырос странно горделивым и будто бы (но только на первый взгляд) разборчивым.
Напоследок трамвай вильнул бёдрами, точно непристойная женщина и исчез, завернув на проспект Победы.
То есть, в природе существуют две разные лейтмотивные цепочки. Не знаю, какой из вариантов прочитали лично вы... А пока - вот текст пролога, который так и не пригодился.
Бонус
Журнальный вариант текст романа (запахи и "духи") можно посмотреть здесь:
http://magazines.russ.ru/ural/2002/10/bav.html
http://magazines.russ.ru/ural/2002/11/bav.html
TWIN PIKS
Когда Казимире Прунскене вошла в трамвай, там, среди прочих, уже находились отставной генсек Никита Сергеевич Хрущёв, главный герой-любовник нашего времени Антонио Бандерас и шибко за всё про всё гордая писательница Татьяна Толстая. Все они сидели на своих местах, разнобойно смотрели в окно и тряслись, точно куклы тряпичные, мелкой дрожью на стыках рельсов или поворотах.
Вагон, следовавший по третьему, что ли, маршруту, огибал угол возле филармонии и, выезжая на мост, высекал искру, скрипя о поворот. Позади осталась областная картинная галерея, впереди, за рекой, маячил родной чердачинский цирк и «Зелёный рынок» напротив, место массового скопления пассажиров и покупателей.
Прунскене попросила пассажиров предъявить проездные билеты. Говорила она без заметного акцента, слегка стесняясь фискального смысла собственного творчества. Никита Сергеевич показал пенсионное удостоверение (в авоське звякнула тара с ряженкой), красавчик Бандерас - проездной общегражданского образца, а Татьяна Толстая протянула в ватной жмене горсточку монеток.
- Если свежей спермой брызнуть на раскалённую сковородку, получится ли продукт, похожий на яичницу?
- А кем бы ты хотел быть - великим композитором или великим писателем? Великим режиссёром или великим художником? Если бы можно было выбрать сорт величия, то о каком мечтается больше всего?
На задней площадке спиной к вагону стояли два мальчика, видимо, студентика, очень даже увлечённые беседой. Толстый и тонкий, тёмный и светлый, в очках и без. Модно одетые, аккуратные. Ухоженные. Им только что позвонили из милиции или какой-то иной вышестоящей организации, и потребовали приехать - мама одного из них, Лидия Альбертовна, сотворила неслыханное… Тихая, вроде, женщина, работник культуры. Но самое ужасное, что, кажется, и сама Лидия Альбертовна тоже находится в опасности; необходимо присутствие родственников и всё такое.
Мир, можно сказать, рушился. Поэтому мальчики торопились. Но волноваться не получалось. Совершенно. Они уже взрослые, и у них своя жизнь, личные проблемы, половое созревание. Впрочем, возраст не важен.
Изредка мальчики поворачивались к пассажирам, рассматривали их и смеялись. Волноваться не получалось: слишком уж весело и беззаботно жизнь у них сложилась. Орган, ответственный за выработку волнения, не сформировался пока что.
Со звонницы Христорождественского собора потекли, поплыли звоны: Чердачинск отмечал полдень. С моста открывалась панорама на заспанный, сизый от сырости и низкого неба, город.
Пятизвёздочный отель «Малахит», торговый центр и элеватор в перспективе, дворец спорта, памятник Прокофьеву на самом берегу, геологический музей, сад камней, табачная фабрика…
Ничего особенного, только чёрная речка посередине спину гнёт - ободком ногтя какого-нибудь агронома.
ОСТАНОВКА: ЗЕЛЁНЫЙ РЫНОК
На остановке возле рынка в вагон вошли два Курицыных, Лайза Минелли, новоиспечённый нобелевский лауреат Гюнтер Грасс и директор первого городского хлебокомбината имени Григоровича (не хореографа).
- Я всегда считал, что одетые люди всегда имеют какую-то свою тайну. - Начал выговаривать, глядя в пустоту, известный немецкий прозаик. - И я раздевал множество женщин, но тайна их всё время ускользала от меня, немотствуя или же, напротив, горланя во весь голос…
Пассажиры, привлечённые неожиданными умозаключениями, скоро потеряли к Грассу всяческий интерес. Но он продолжал бухтеть, порванным железным барабаном. Смятой жестяной банкой.
Мальчик, которого звали Артёмом (густая чёлка на лоб, серые пронзительные глаза, острый нос и, главное, главное, трёхдневная небритость) уставился в потное окно - рядом остановился другой трамвай, идущий в противоположную сторону.
Артём начал было рассматривать людей, какие они все смешные и жалкие (о том, какое впечатление со стороны производит он сам, разумеется, не думалось), но повстречался с кем-то там взглядом и смутился.
Покраснел, даже, кажется.
Видимо, про маму свою, Лидию Альбертовну, вспомнил.
Очень неловко, когда твой взгляд подсекают. Тем более, «с той стороны прозрачного стекла». Будто подглядываешь за чем-то в высшей степени неприличным.
Близнецы Курицыны затеяли шумную возню, развернули плакат и гармошку, пошли по вагону жалостливо клянчить.
Другой наш мальчик, Даня (очёчки, похожие на пенсне, пухлые губы и выпуклый лоб, маленький носик-нуговка и ямочка на подбородке), вдруг тоже что-то такое увидел, оживился, стал пальчиком тыкать.
- Смотри-смотри, вон Маринка моя поехала.
С чувством сказал: понятно стало: Маринка - не последний человек в его жизни.
А узнаёшь об этом, можно сказать, самом важном, походя. Почти случайно.
Не порядок.
ЗА ЗЕРКАЛОМ
А, может быть, волнение, экстремальная ситуация, наподобие похмелья какого, выгораживают особый невидимый коридор повышенной отзывчивости?
Попадая туда, начинаешь воспринимать окружающие картинки остро, до порезов душевных. Всё, вдруг, тебя касается, всё трогает. А в иной день, напротив, вряд ли что разжалобить способно. Нестабильная такая, подвижная структура.
Алсу пела на всю рыночную остановку: «Иногда я жду тебя, как звёзда веду тебя, и тогда мне кажется, что плывут облака подо мной», и к голосу её примешивался расчётливый привкус жареного мяса.
Скорее, всего, шашлыка.
В трамвайном окне напротив сияла рыжая, пухлая барышня (боярышня) с блестящими от переизбытка жизни и чувств, глазами-озёрами. Данил медленно перевёл взгляд на колокольню Христорождественского собора.
- А я и не знал, что у тебя девушка есть.
- Ну, да есть. А что такое?
- Ну, я просто думал. Что ты выше этого. Что ты - птичка и тебя это не интересует.
- А-а-а-а, вот ты о чём… ну, да, выше. Ну, да, не интересует. А девушка есть. Жить-то как-то надо.
- Понятно.
На самом деле, человек говорит «понятно», когда ничего понять не в состоянии.
Вот и я говорю: нужно, нужно со словами паразитами бороться. Всё зло от них происходит.
Утюжок вагона дернулся, точно проснулся, точно перепорхнул из правой руки в левую; поплыл далее.
МИСТИКА БЕЗ ТАЙН
Есть в общественном транспорте магия и тайна - почти вся душа городская в массовых этих перевозках, собственно говоря, и сосредоточена.
Особенно это касается городов, где метро имеется. Мне кажется, оно самым непосредственным образом связано, например, не только с эпидемиями гриппа, но, скажем, с количеством одиночеств или самоубийств.
Наземный транспорт поспокойнее будет. Трамвайные рельсы наводят на мысль о кругах вечного обращения. Убежавший вагон никогда не оказывается последним, - следом же обязательно подтянется ещё один, и ещё. Ещё. Необходимый, как инсулин. Если уже поздно, и трамвай не придёт вечером, он прогремит железными боками утром соседнего дня. Время должно восприниматься нами циклично, ибо необратимость времени непереносима.
Отчего это так выходит, что именно связи между разными людьми и местами, обладают странной, необъяснимой наполненностью? Притягательностью?
В Чердачинске метро не было, и слава богу. И без него всякого добра хватает. В Чердачинске облака странные - то шибко низкие, таранящие, давящие, в глаза заглядывающие; а то - разлетающиеся вверх к вершинам бесконечности, аж дух захватывает.
Особенно разительна вся эта переменная облачность осенью.
Какое уж тут метро!
На остановке возле кукольного театра, пьяная чумичка в чёрной вязанке, спавшая в углу оказалась певицей Земфирой. Нет, она не вышла, просто перевернулась на другой бок, продолжая спать. А вот отставной генсек и один из Курицыных вышли. Будто и не случалось их вовсе.
Вслед за Лайзой Минелли, реабилитированной после энцефалита, в переднюю, дверь проскочил, яко посуху, критик Костырко Сергей Леонидович и модный художник Саша Шабуров.
Увидев Тёму с Даней, Костырко демонстративно отвернулся в сторону книжного сада с неработающим фонтаном посредине. А Шабуров, напротив, дружелюбно заулыбался, замахал руками и побежал через весь вагон общаться.
- Смотри, тот мужик в кепке очень похож на одного человека. - Сказал вдруг Даня, пристально вглядываясь, то ли в Костырко, то ли в Минелли. - Я готов был уже поздороваться, но подумал: откуда же тут мог взяться Рома Лейбов? Он же находится в совершенно другой какой-то жизни, в том Тарту, куда много лет назад мы ездили слушать Лотмана.
- А я бы сейчас лучше пива выпил. - Логично продолжил тему Тёма. - Горло пересохло. С чего бы это, что думаешь?
«До свиданья, мой любимый город, я почти попала в хроники твои» - на всю улицу пела богдашка Земфира, спрятавшись в картонной коробке хлебного киоска. Спящая Земфира скукожилась, превратившись в личинку, начала сползать не пол. «Наркоманка» - пожаловалась на неё общественности Прунскене.
Вот и ясени за окном стали ещё прозрачнее, а дни - короче.
- А вы что тут? - Начал светскую беседу Шабуров. - Делаете?
- Да вот, мама Тёмина, говорят, кислотой картину Ван Гога попортила. И сама тоже, кажется, попортилась. - Начал объяснять занудный Данила, но друг быстро перебил его.
- Инне привет. Что мы тут делаем? То же, что и ты: едем. - Артём был уверен в неотразимости своего юмора.
Трамвай обогнала машина, доверху нагруженная капустой. Шабуров юмора не оценил. Но, будучи человеком тактичным, промолчал. Поэтому Артём ещё некоторое время качался, довольный собой, многозначительно молчал, прячась в капюшоне своей тёмно-коричневой куртки. Которой, между прочим, тоже несказанно гордился. Он вообще, вырос странно горделивым и будто бы (но только на первый взгляд) разборчивым.
Напоследок трамвай вильнул бёдрами, точно непристойная женщина и исчез, завернув на проспект Победы.