Морис Бланшо: "Голос, пришедший извне". Составление, перевод с фр. Виктора Лапицкого. "НЛО", 2023
Когда-то, каюсь, я воспринимал Бланшо как нечто среднеарифметическое французской эссеистики, качающееся между поэзией как прозой и прозой как поэзией - лирические, самозабвенные (где автор действительно забывает себя и генеральную идею текста, то ли прячась, то ли кутаясь в частностях, которые ему не менее важны, чем «самое главное») простыни внутренних монологов, состоящие из описаний и сплошных подступов к теме…
…подступов, первых шагов как обступаний, казалось бы, так и не достигающих центра, которого нет или который всегда ускользает.
Но зато на этом пути пунктуационного бурелома с воронками, регулярно засасывающими читателя (сказывается дружба с сюрреалистами, участие Бланшо в их движении), мне они видятся белого цвета с четкими черными контурами игрушечных или же стилизованных волн, случаются вспышки и озарения, формулы и формулировки, небывалой точности и красоты.
Словно бы кто-то рассыпал на белый лист хвойные иголки, они колются и благоухают лесным простором…
Это синтаксическое кружение только прикидывается болотом - если бы я писал эссе о Бланшо, считавшем, что главная роль литературы - рассеивание и исчезновение (научившем меня, что писать означает проигрывать и не ждать от мира никакой благодарности за свою неповторимую работу), оседающее внутри сознания сволочью послевкусия, то назвал бы его «Никотин»…
Который вот точно так же встраивается в цепочки обмена веществ как нечто неизбывное и необходимое организму, пересекаясь с нашими внутренними течениями.
И это озарение выглядит примерно как молния, озаряющая своей кратковременной вспышкой весь внутренний, интеллектуальный окоем: я так и представляю разряд умственного электричества, похожий на кровеносную систему, пронзающий ярким светом организм, почти всегда погруженный во внутреннюю темноту.
Бланшо захватывает именно этими пересечениями с природой - с читательской интуицией и читательскими интенциями, которые мыслят образами, но не всегда формулируют, тогда как у Бланшо очень много такого - «о, а я же думаю так же, как он»…
Точнее, не думаю, но предчувствую, предвкушаю, так как никто не думает о чем-то в таких же точно словах и выражениях, как он.
Делается это Бланшо обычно впроброс, на выдохе, в деепричастных и причастных оборотах или же в совсем уже придаточных предложениях, дабы не возгордиться и не придать афоризму вид окончательного утверждения…
Значит, технологически, автор именно так и вплетает в общую канву магистрального рассуждения на извне заданную тему что-то нутряное и действительное важное, обдумываемое в эту минуту и в этот период, нечто вроде последних личных открытий, которым так легко подобрать аранжировку или же оперение из любых попутных заказов и тем…
Зато, когда эхо собственной интенции доходит до нас обратным отражением в тексте Бланшо (я-то больше его нарративы люблю, особенно женские образы, напоминающие героинь картин Дельво и де Кирико), случаются почти буквальные озарения - это как когда осенний лес освещает последнее солнце и поляны начинают гореть немеющим холодным пламенем, а деревья, словно бы облитые золотыми и световыми потоками, напрямую отсылают к явлению неопалимой купины…
…и в этот момент словно бы воспаряешь над влажной и холодной почвой, раз уж закат застал тебя в лесу, над собой, своим телом, над расслабленной глубиной осеннего дня…
Бланшо даже подробнее, пунктуационно и синтаксически заковыристее Пруста настолько, что большие нарративы у него закончились примерно в первой половине жизни («Всевышний» 1948-го года, называемый «последним романом Бланшо» и только что вышедший в Издательстве Ивана Лимбаха, уступил место «статьям» и «эссе» в стиле «отрывочной, фрагментарной прозы»), так как части ему всегда важней целого.
Собственно, нарратив Бланшо обычно и лепится из частностей и деталей, в конечном счете, стремящихся сформировать что-то вроде выпуклого (а, порой, впуклого) текстуального ландшафта.
Бумажного пейзажа, раз уж речь идет о книжной странице (да даже если о файле): черно-белая графичность в духе китайских рисунков на шершавом свитке, созданном с точки зрения летящей птицы или муравья, ползущего по мураве.
Глаз путешествует здесь по подробностям и фрагментам примерно так же, как курсор зрачка - по типографским строчкам: последний прижизненный сборник больше, чем наполовину состоит из некрологов и посмертных реакций, заказанных культурной инфраструктурой для писем журналов, сборников и газет.
Другая половина посвящена тогда еще живым людям (большой текст Мишеля Фуко в ответ на очерк Бланшо, или же оммаж Деррида, основанный на толковании фигуры заикающегося Моисея), которых теперь тоже нет и это придает «Голосу, пришедшему извне» налет элегии, архивной пыли и полупростуженной октябрьской меланхолии.
Ну, то есть, как объясняет переводчик Виктор Лапицкий в послесловии, коллекцию из четырех текстов, посвященных стихам Луи-Рене Дефоре, Пауля Целана, Рене Шара, а также жизни и идеям Мишеля Фуко, автор собрал за год за своей смерти, явно прощаясь с жизнью и с миром, таким образом, чтобы объединить под одной обложкой четыре разных периода своего долгого творческого пути.
Во Франции эти эссе и размышления выходили отдельными изданиями (особая традиция брошюр и книг небольшого объема, нами так до сих пор и не освоенная), но для русского глаза сборник, ныне изданный «НЛО», все равно кажется недопустимо тощим, несмотря на обширные дополнения и белые поля.
Вдохновившись примером Бланшо, его переводчик и многолетний толкователь, продолжил линию поминальных текстов, включив в раздел «Дополнения» эссе «Философский дискурс», памяти Мориса Мерло-Понти, уже упомянутый оммаж «Благодаря Жака/у Деррида», некролог Сэмюелю Беккету «Ох всё окончить», а также «За дружбу», вполне конвенциональные воспоминания о литераторском кружке, сложившемся вокруг издательства «Галлимар» и Диониса Масколо, второго мужа Дюрас.
И тут Бланшо, который почти всегда представляется затворником, страдающим от бессонниц (не путать с Чораном!), общающегося с миром лишь посредством писем и письма, предстает политическим и литературным активистом, участвующим не только в создании журналов, но одним из заводил «Манифеста 121», требующего не репрессировать французов, уклоняющихся от армейской службы во время войны в Алжире.
Причем манифест этот, подписанный многими известными интеллектуалами не только Франции, но и других стран, опубликован тут же - в «Приложении», вместе с эссе Фуко:
«Что такое гражданская ответственность, если в определенных обстоятельствах она оборачивается позорным повиновением? Не бывает ли таких ситуаций, когда отказ становится священным долгом, когда «предательство» означает мужественное отношение к истине?» (123/124)
Такого Бланшо мы точно еще не знали, хотя кое-что, отдаленно похожее на нынешний активизм, и читали о нем, например, в большой биографии Жака Деррида, недавно изданной «Делом».
Но стоит залезть в французскую Википедию, чтобы увидеть насколько разительно ранние годы радикально правого Бланшо, участвовавшего в вишистских институциях, отличаются от его послевоенного периода, левого и демонстративно, до вялой беспомощности, гуманистичного - ровно тот случай, когда поздняя маска целиком съедает все то, что было в человеке вначале.
Значит, не только литература поначалу толкала нутро Бланшо к активной и бескомпромиссной суете…
И тут, конечно, крайне не хватает подробных комментариев, так как Бланшо же постоянно копается в специфически французских, даже весьма конкретно парижских персоналиях и делах.
А параллельно я читаю рабочие тетради и статьи Симоны Вейль, которые Петр Епифанов не просто перевел и откомментировал так, чтобы вообще не оставалось никаких лакун, тенет и темнот, из-за чего все пять томов этого героического проекта разбухают примерно раза так в два, пережив все эти интеллектуальные искания как часть своей собственной жизни.
Помимо комментариев и примечаний, Епифанов написал массу предисловий и послесловий, объясняя событийную канву и внутреннюю логику каждого тома, каждой публикации, в него помещенной (не только тетради, но и статьи, а также пьесы «Спасение Венеции»), предпослав вообще всем тетрадям и статьям (!) пятитомника свои предуведомления.
В итоге мы получаем сплошной и многослойный нарратив, каждый раз заменяющий целую стопку дополнительной литературы - и в случае Бланшо хотелось бы такого же самозабвенного жеста.
Бланшо реально того стоит, как и подробной «интеллектуальной биографии» в стиле уже упомянутой серии издательства «Дело», так как лучше домоседов и затворников, плодотворно переживших самые крутые повороты французской истории, нам никто не объяснит, к примеру, про «тотальное перерождение» и глобальную «перемену участи». Про «итальянскую забастовку» и «внутреннюю эмиграцию».
А пока вычитываю какие-то сведения о Бланшо из мемуара, намеренно скачущего с пятого на десятое, или же извлекаю авторские самоописания из статей, посвященных другим персонажам.
Я о такой методике (писать про себя и о своем под видом того, что пишешь о ком-то) допетрил уже ближе к пятидесяти, тогда как у Бланшо это свойство, если я правильно понимаю его суггестивные сгустки, было развито с самого начала.
«У Беккета нет произведений», - пишет Бланшо в «Ох всё окончить», - он лишь пытается «просто-напросто удержать в пределах литературы голос, или ропот, или бормотание, которому всегда угрожает безмолвие: “Это равномерная речь, пространная без пространства, утверждающая, не дотягивая ни до какого утверждения, которую невозможно отрицать, слишком слабая, чтобы смолкнуть, слишком покорная, чтобы ее сдержать, ничего особо не говорящая, всего-навсего говорящая, говорящая без жизни, без голоса, голосом тише любого голоса: живущая среди мертвых, мертвая среди живых, призывающая умереть, воскреснуть, чтобы умереть, призывающая без зова”…» (105/106)
Собственно, уже здесь, в тексте, наполовину цитирующем Беккета («Ожидания забвения») видна метода складывания параллельной текстовой реальности, которая существует уже не в рамках и полях конвенциональной литературы, но пытается строить 3-d модель китайского ландшафта, постоянно стремящегося прорвать рисовую бумагу и вывалиться в офф-лайн.
Нынешний сборник очередной раз иллюстрирует странность и зыбкость (одноразовость) жанровых и дискурсивных экспериментов (образований) Бланшо - раз уж в нем (тем более, что) обойдены вниманием его беллетристические нарративы.
Кажется, именно об этой особенности своей работы, Бланшо писал в тексте, поминающем Фуко.
«Известно ли, кто он, ведь он не признает себя (находясь в постоянном «слаломе» между традиционной философией и отказом от всякого духа серьезности) ни социологом, ни историком, ни структуралистом, ни мыслителем или метафизиком? Когда он занят дотошным анализом, связанным с медицинской наукой, с современным уголовным правом, с предельно разнообразными проявлениями микровласти, с дисциплинарным обложением тел или, наконец, с бескрайней областью, которая тянется от признания виновных до исповеди праведных или до бесконечных монологов психоанализа…» (77/78)
Здесь Бланшо объясняет Фуко неформатно и неформально, «по-писательски», приходя к очевидным объективным открытиям, что ли, с другой стороны, добираясь и пробираясь к определениям через нарративный распадок, поступая каждый раз как самоделкин, таким ручным способом, находящий новые и незаезженные значения, помогающие увидеть человека или проблему с нуля и подключить ко всему, что было написано раньше, дополнительное остранение.
Бланшо пишет слишком изысканно для того, чтобы достичь бесцветной объективности, мысли его парадоксальны и вывернуты наизнанку, что неоднократно ставилось ему в вину тем же Чораном (смешно, да, но это ведь и есть типичное «лаканово зеркало») и это какой-то неповторимый пример адогматического мышления, способный сделать любое размышление, да еще и изложенное «отрывочной, фрагментарной прозой» литературой per se.
Тот счастливый случай изобретения собственного письма, который чаще всего и позволяет записаться в «подлинные литераторы», а то, что в начале 90-х казалось мне средней температурой по больнице, оказалось центром и точкой - то ли отстраивания, то ли отталкивания…
Бланшо расширяет наше понимание возможностей стиля и дискурсивных оттенков - что особенно важно в условиях современной России, бедной на сложно устроенную рефлексию вне стереотипов и торжества бинарных оппозиций.
Его спринтерские причуды слишком индивидуальны, чтобы быть чем-то среднеарифметическим, они всегда промежуток, намеренный зазор или лакуна, заполненная дополнительными штрихами, сбитым дыханием: кстати, надо залезть и посмотреть, курил ли Бланшо, а если курил, то что именно.
Залезть, но куда?
В Википедии обычно такого не пишут.
…подступов, первых шагов как обступаний, казалось бы, так и не достигающих центра, которого нет или который всегда ускользает.
Но зато на этом пути пунктуационного бурелома с воронками, регулярно засасывающими читателя (сказывается дружба с сюрреалистами, участие Бланшо в их движении), мне они видятся белого цвета с четкими черными контурами игрушечных или же стилизованных волн, случаются вспышки и озарения, формулы и формулировки, небывалой точности и красоты.
Словно бы кто-то рассыпал на белый лист хвойные иголки, они колются и благоухают лесным простором…
Это синтаксическое кружение только прикидывается болотом - если бы я писал эссе о Бланшо, считавшем, что главная роль литературы - рассеивание и исчезновение (научившем меня, что писать означает проигрывать и не ждать от мира никакой благодарности за свою неповторимую работу), оседающее внутри сознания сволочью послевкусия, то назвал бы его «Никотин»…
Который вот точно так же встраивается в цепочки обмена веществ как нечто неизбывное и необходимое организму, пересекаясь с нашими внутренними течениями.
И это озарение выглядит примерно как молния, озаряющая своей кратковременной вспышкой весь внутренний, интеллектуальный окоем: я так и представляю разряд умственного электричества, похожий на кровеносную систему, пронзающий ярким светом организм, почти всегда погруженный во внутреннюю темноту.
Бланшо захватывает именно этими пересечениями с природой - с читательской интуицией и читательскими интенциями, которые мыслят образами, но не всегда формулируют, тогда как у Бланшо очень много такого - «о, а я же думаю так же, как он»…
Точнее, не думаю, но предчувствую, предвкушаю, так как никто не думает о чем-то в таких же точно словах и выражениях, как он.
Делается это Бланшо обычно впроброс, на выдохе, в деепричастных и причастных оборотах или же в совсем уже придаточных предложениях, дабы не возгордиться и не придать афоризму вид окончательного утверждения…
Значит, технологически, автор именно так и вплетает в общую канву магистрального рассуждения на извне заданную тему что-то нутряное и действительное важное, обдумываемое в эту минуту и в этот период, нечто вроде последних личных открытий, которым так легко подобрать аранжировку или же оперение из любых попутных заказов и тем…
Зато, когда эхо собственной интенции доходит до нас обратным отражением в тексте Бланшо (я-то больше его нарративы люблю, особенно женские образы, напоминающие героинь картин Дельво и де Кирико), случаются почти буквальные озарения - это как когда осенний лес освещает последнее солнце и поляны начинают гореть немеющим холодным пламенем, а деревья, словно бы облитые золотыми и световыми потоками, напрямую отсылают к явлению неопалимой купины…
…и в этот момент словно бы воспаряешь над влажной и холодной почвой, раз уж закат застал тебя в лесу, над собой, своим телом, над расслабленной глубиной осеннего дня…
Бланшо даже подробнее, пунктуационно и синтаксически заковыристее Пруста настолько, что большие нарративы у него закончились примерно в первой половине жизни («Всевышний» 1948-го года, называемый «последним романом Бланшо» и только что вышедший в Издательстве Ивана Лимбаха, уступил место «статьям» и «эссе» в стиле «отрывочной, фрагментарной прозы»), так как части ему всегда важней целого.
Собственно, нарратив Бланшо обычно и лепится из частностей и деталей, в конечном счете, стремящихся сформировать что-то вроде выпуклого (а, порой, впуклого) текстуального ландшафта.
Бумажного пейзажа, раз уж речь идет о книжной странице (да даже если о файле): черно-белая графичность в духе китайских рисунков на шершавом свитке, созданном с точки зрения летящей птицы или муравья, ползущего по мураве.
Глаз путешествует здесь по подробностям и фрагментам примерно так же, как курсор зрачка - по типографским строчкам: последний прижизненный сборник больше, чем наполовину состоит из некрологов и посмертных реакций, заказанных культурной инфраструктурой для писем журналов, сборников и газет.
Другая половина посвящена тогда еще живым людям (большой текст Мишеля Фуко в ответ на очерк Бланшо, или же оммаж Деррида, основанный на толковании фигуры заикающегося Моисея), которых теперь тоже нет и это придает «Голосу, пришедшему извне» налет элегии, архивной пыли и полупростуженной октябрьской меланхолии.
Ну, то есть, как объясняет переводчик Виктор Лапицкий в послесловии, коллекцию из четырех текстов, посвященных стихам Луи-Рене Дефоре, Пауля Целана, Рене Шара, а также жизни и идеям Мишеля Фуко, автор собрал за год за своей смерти, явно прощаясь с жизнью и с миром, таким образом, чтобы объединить под одной обложкой четыре разных периода своего долгого творческого пути.
Во Франции эти эссе и размышления выходили отдельными изданиями (особая традиция брошюр и книг небольшого объема, нами так до сих пор и не освоенная), но для русского глаза сборник, ныне изданный «НЛО», все равно кажется недопустимо тощим, несмотря на обширные дополнения и белые поля.
Вдохновившись примером Бланшо, его переводчик и многолетний толкователь, продолжил линию поминальных текстов, включив в раздел «Дополнения» эссе «Философский дискурс», памяти Мориса Мерло-Понти, уже упомянутый оммаж «Благодаря Жака/у Деррида», некролог Сэмюелю Беккету «Ох всё окончить», а также «За дружбу», вполне конвенциональные воспоминания о литераторском кружке, сложившемся вокруг издательства «Галлимар» и Диониса Масколо, второго мужа Дюрас.
И тут Бланшо, который почти всегда представляется затворником, страдающим от бессонниц (не путать с Чораном!), общающегося с миром лишь посредством писем и письма, предстает политическим и литературным активистом, участвующим не только в создании журналов, но одним из заводил «Манифеста 121», требующего не репрессировать французов, уклоняющихся от армейской службы во время войны в Алжире.
Причем манифест этот, подписанный многими известными интеллектуалами не только Франции, но и других стран, опубликован тут же - в «Приложении», вместе с эссе Фуко:
«Что такое гражданская ответственность, если в определенных обстоятельствах она оборачивается позорным повиновением? Не бывает ли таких ситуаций, когда отказ становится священным долгом, когда «предательство» означает мужественное отношение к истине?» (123/124)
Такого Бланшо мы точно еще не знали, хотя кое-что, отдаленно похожее на нынешний активизм, и читали о нем, например, в большой биографии Жака Деррида, недавно изданной «Делом».
Но стоит залезть в французскую Википедию, чтобы увидеть насколько разительно ранние годы радикально правого Бланшо, участвовавшего в вишистских институциях, отличаются от его послевоенного периода, левого и демонстративно, до вялой беспомощности, гуманистичного - ровно тот случай, когда поздняя маска целиком съедает все то, что было в человеке вначале.
Значит, не только литература поначалу толкала нутро Бланшо к активной и бескомпромиссной суете…
И тут, конечно, крайне не хватает подробных комментариев, так как Бланшо же постоянно копается в специфически французских, даже весьма конкретно парижских персоналиях и делах.
А параллельно я читаю рабочие тетради и статьи Симоны Вейль, которые Петр Епифанов не просто перевел и откомментировал так, чтобы вообще не оставалось никаких лакун, тенет и темнот, из-за чего все пять томов этого героического проекта разбухают примерно раза так в два, пережив все эти интеллектуальные искания как часть своей собственной жизни.
Помимо комментариев и примечаний, Епифанов написал массу предисловий и послесловий, объясняя событийную канву и внутреннюю логику каждого тома, каждой публикации, в него помещенной (не только тетради, но и статьи, а также пьесы «Спасение Венеции»), предпослав вообще всем тетрадям и статьям (!) пятитомника свои предуведомления.
В итоге мы получаем сплошной и многослойный нарратив, каждый раз заменяющий целую стопку дополнительной литературы - и в случае Бланшо хотелось бы такого же самозабвенного жеста.
Бланшо реально того стоит, как и подробной «интеллектуальной биографии» в стиле уже упомянутой серии издательства «Дело», так как лучше домоседов и затворников, плодотворно переживших самые крутые повороты французской истории, нам никто не объяснит, к примеру, про «тотальное перерождение» и глобальную «перемену участи». Про «итальянскую забастовку» и «внутреннюю эмиграцию».
А пока вычитываю какие-то сведения о Бланшо из мемуара, намеренно скачущего с пятого на десятое, или же извлекаю авторские самоописания из статей, посвященных другим персонажам.
Я о такой методике (писать про себя и о своем под видом того, что пишешь о ком-то) допетрил уже ближе к пятидесяти, тогда как у Бланшо это свойство, если я правильно понимаю его суггестивные сгустки, было развито с самого начала.
«У Беккета нет произведений», - пишет Бланшо в «Ох всё окончить», - он лишь пытается «просто-напросто удержать в пределах литературы голос, или ропот, или бормотание, которому всегда угрожает безмолвие: “Это равномерная речь, пространная без пространства, утверждающая, не дотягивая ни до какого утверждения, которую невозможно отрицать, слишком слабая, чтобы смолкнуть, слишком покорная, чтобы ее сдержать, ничего особо не говорящая, всего-навсего говорящая, говорящая без жизни, без голоса, голосом тише любого голоса: живущая среди мертвых, мертвая среди живых, призывающая умереть, воскреснуть, чтобы умереть, призывающая без зова”…» (105/106)
Собственно, уже здесь, в тексте, наполовину цитирующем Беккета («Ожидания забвения») видна метода складывания параллельной текстовой реальности, которая существует уже не в рамках и полях конвенциональной литературы, но пытается строить 3-d модель китайского ландшафта, постоянно стремящегося прорвать рисовую бумагу и вывалиться в офф-лайн.
Нынешний сборник очередной раз иллюстрирует странность и зыбкость (одноразовость) жанровых и дискурсивных экспериментов (образований) Бланшо - раз уж в нем (тем более, что) обойдены вниманием его беллетристические нарративы.
Кажется, именно об этой особенности своей работы, Бланшо писал в тексте, поминающем Фуко.
«Известно ли, кто он, ведь он не признает себя (находясь в постоянном «слаломе» между традиционной философией и отказом от всякого духа серьезности) ни социологом, ни историком, ни структуралистом, ни мыслителем или метафизиком? Когда он занят дотошным анализом, связанным с медицинской наукой, с современным уголовным правом, с предельно разнообразными проявлениями микровласти, с дисциплинарным обложением тел или, наконец, с бескрайней областью, которая тянется от признания виновных до исповеди праведных или до бесконечных монологов психоанализа…» (77/78)
Здесь Бланшо объясняет Фуко неформатно и неформально, «по-писательски», приходя к очевидным объективным открытиям, что ли, с другой стороны, добираясь и пробираясь к определениям через нарративный распадок, поступая каждый раз как самоделкин, таким ручным способом, находящий новые и незаезженные значения, помогающие увидеть человека или проблему с нуля и подключить ко всему, что было написано раньше, дополнительное остранение.
Бланшо пишет слишком изысканно для того, чтобы достичь бесцветной объективности, мысли его парадоксальны и вывернуты наизнанку, что неоднократно ставилось ему в вину тем же Чораном (смешно, да, но это ведь и есть типичное «лаканово зеркало») и это какой-то неповторимый пример адогматического мышления, способный сделать любое размышление, да еще и изложенное «отрывочной, фрагментарной прозой» литературой per se.
Тот счастливый случай изобретения собственного письма, который чаще всего и позволяет записаться в «подлинные литераторы», а то, что в начале 90-х казалось мне средней температурой по больнице, оказалось центром и точкой - то ли отстраивания, то ли отталкивания…
Бланшо расширяет наше понимание возможностей стиля и дискурсивных оттенков - что особенно важно в условиях современной России, бедной на сложно устроенную рефлексию вне стереотипов и торжества бинарных оппозиций.
Его спринтерские причуды слишком индивидуальны, чтобы быть чем-то среднеарифметическим, они всегда промежуток, намеренный зазор или лакуна, заполненная дополнительными штрихами, сбитым дыханием: кстати, надо залезть и посмотреть, курил ли Бланшо, а если курил, то что именно.
Залезть, но куда?
В Википедии обычно такого не пишут.