Настоящее настоящего. От сирени к жасмину и подавно
Я пишу сюда: "В Москве идет дождь" и сразу же непонятно где он идет - в прошлом или в будущем, будет ли этот дождь настоящим, моим вторничным (у соседей третий день работает то ли пила, то ли отбойный молоток с пилой, словно бы косплеющих аппаратуру жизнеподдержания), или же отныне он способен лить многократно; даже зимой или ночью...
Про ночь принципиально, так как дожди делятся на видимые и слышимые и сейчас движется полноценный дневной, тогда как в ночи шелестит и обнимает какое-то иное агрегатное состояние погодных условий: раз уж теперь май - то дождь это важно, хотя какие осадки нам не важны, особенно ежели летом?
Разве что осенние, лишние, жирные как прокисшие сливки, чавкающие под ногами там, где деревья избавляются от листвы как от ненужных, болезненных мыслей и гулять "по-шерлокохолмсовски" больше не в кайф, но скорей бы до дому, где бы они ни был.
В дождь и в любой загул стихий, домом считается крыша над головой: меня всегда удивляло (перенаправляло луч внутреннего внимания на себя) как какие-нибудь недавние москвичи говорят о съемной квартире как о доме: "Пришел домой и сделал яичницу", "убирался дома, раз на работу не пошел", явно ведь путая дом и дом.
На лицо явно размытый (размываемый) "семантический ореол" и недоработка языка по определению и уточнению дефиниций, за которыми автоматически видятся пыльные половики задорого сдаваемых мебелирашек.
Это вот как с любовью, которая ищет уединений, чтоб шарики зашли за ролики, а болтики надели на себя гаечки не для того, чтобы физиология восторжествовала, но ровно наоборот - для пользы ощущения духовных единений, проникнутых нематериальными и внетелесными эманациями, которым физическая близость лишь повод (причина) возникнуть, а дальше - совсем как с погодой...
...совсем как с дождем, передаваемым автором не только на любое расстояние, но и на любые возможные времена: раз уж любовь, в том числе, и есть передача себя на расстояние, адресование кому-то, в точку вне, вовне себя.
Чем сильней в городе ливни тем гуще затем ароматы генетического материала в подъезде.
И окна между площадок раскрыты в нём, точно в купе скорого поезда, волнующихся занавесок только им не хватает.
Сила настоящего кажется непреходящей, покуда не пройдет: глазам важно цепляться за признаки, кажущиеся важными, вроде дождей или, вот как теперь, цветения сирени.
Взгляд цепляется за новое, так как мимо привычного он скользит как по маслу, но пока сирень цветет, несмотря на на что, она кажется, во-первых, привычной (нет ничего естественнее и органичнее кустов, усыпанных соцветьями), во-вторых, поэтому, вечной - ведь я вижу эти деревья в цвету каждый день, сейчас это моя обыденность...
...умом понимаю, что эта пора проходящая, но ведь мы не живём умом постоянно, мы в ум впрыгиваем как в хорошую спортивную форму, ну, или в одежду, которая может быть размята, а может и жать, чтобы формулировалось побольше важного да точного.
Я впрыгиваю в ум как в отъезжающий вагон общественного транспорта, уже почти на ходу, чтобы можно было определиться со своим общественным существованием, так как наедине-то ум не очень и нужен, ну, или не всегда, там чуйка важнее...
Умом понимаешь, что скоро сирень уступит жасмину, к примеру, но пока настоящее определяется ей, то даже странно подумать, что вскоре кусты отцветут и покроются выцветшей, каменеющей пеной: это чужие дети быстро растут, но не скорость передвижения к метро, скрадываемая привычкой маршрута.
Как если это не сирень отцвела, но привычка съела кусты, вместе со всем прочим ландшафтом окружения, тем более, если дело обстоит в Москве, заставленной случайными домами.
Так получается не только с сиренью, но и со всеми микро-эпохами года (в каждом месяце их от пары до четырех и даже пяти, когда скорость природных процессов начинает стремиться к опережению календаря): то, что внутри привычно и просто, внезапно (или не внезапно?) уходит, уступая черед чему-то другому.
Зимой помню схожее ощущение накануне марта, когда снега уже слежались в антарктические сугробы и пахли морозильной камерой: ведь знаешь, что в обозримом будущем они сойдут на нет, но как в это поверить сердцем, если вокруг одни крутые снега, сваренные в мешочек и дополнительно посеребренные...
Зимой снег кажется таким же вечным, как моё сознание, которое и есть моя жизнь, все наши жизни, со временем уходящие в песок, в том числе, чтобы, исчезнув, уступить место другим - идёшь такой к станции метро и думаешь себе такую вот разноцветную думу, воздушную и быстро растворяющуюся в воздухе, совсем как аромат, похожий на шифоновый шлейф, сиреневый, розовый, белый или лиловый.
Эти прозрачные облака запаха, струящиеся горизонтальными монадами с округлыми краями, как на картинах Климта, накрывают, порой, воспоминанием о норме - что бы ни творилось там, у людей, природа развивается по своим алгоритмам.
Вот так же, порой, привяжется ко мне какая-нибудь "историческая запись", песенка или симфонический фрагмент (квартет или же отдельная музыкальная фраза, голосовая интонация), что-то малоосязаемое, но вязкое, привязчивое, подобно никотину, легко вплетающееся в обмен веществ, когда сто десятый раз перезапускаешь ее на ютьюбе или же ставишь диск на репид, то начинает казаться - теперь так будет всегда.
Но гаснет краткий день...
Даже и не заметишь, как страсть эта выдохнется, выдохлась, подобно всем другим страстям, микро-эпоха, скрепляемая музыкальным моментом, закончится быстро, будто ее и не было вовсе: где ж раньше были мои уши - мои глаза?
Да всё там же - на аэродроме головы. Раньше удивляла преувеличенная возня с сиренью (столько места занимает в саду, а цветет всего ничего, дольше стоит угрюмо и молчаливо, пыльными листьями поводя), теперь удивлять перестала: даже короткий период заслуживает внимания и сил, украшая нашу дорогу к метро.
Украшая ее просто так, без особой пользы лично для себя, просто почему бы не расти, покуда растется: крайне нравится, что нынешние обстоятельства лишают целиком практически "общественных соблазнов" вроде карьеры и сопутствующих треволнений, суеты, лишних жестов, ненужных знакомств. Желания нравиться.
Когда не нужно (невозможно ведь) искать внимания и покровительства влиятельных людей, выстраивать стратегии, приносящие лишь убыль, но потенциально готовые выстрелить (или не выстрелить, в конечном счете) - и можно сосредоточиться на естественности собственного развития, минимально искаженного внешним.
Раз уж вся эта безнадёга - тот самый сартровский ад других, только бы было собственное содержательное.
Расчищенное от грязи и мусора пространство легко тратится на себя - как в очередном "умном" фильме какой-нибудь персонаж из главных подходит, наконец, к возможности написать (а то и закончить) "давным-давно задуманную книгу"...
Всегда мысленно смеюсь над подобными сюжетными ходами: как если сделать книгу - действительная панацея. Ну-ну.
Покойный Левкин как-то сказал мне после выхода дебютных "Семейства пасленовых": "Наверное теперь, Дима, думаешь, что жизнь изменится?"
Кинематографистам важен роман так как его можно изобразить ("...процесс творческих мучений...") и легче легкого увидеть - книга материальна и, следовательно, видна, а кино - искусство видимого, даже если оно, как я вчера прочитал в книге "О медленности" (почти идеальной и мало кем замеченной) Луца Кёпника, "кино подобно пламени в камине..."
На иконе в Музее Рублева, куда ездил накануне ворожить, дольше всего рассматривал преисподнюю в правом нижнем углу: грешники сидят в ярком огне, похожем на закат, накануне жаркого дня.
В жизни, правда, такое зарево зеркалит адскому провалу откуда-то сверху и, чаще всего, из левого угла (сторона для сакральной сценографии принципиальна), но метафоре зеркалка не помеха и вполне можно ждать ее, такую приблизительную, дальше. Возникнет ведь в будущих текстах.
Много раз спотыкался о мысль про ленивых селекционеров - почему нельзя вывести такой сорт сирени, что будет цвести круглогодично? Это ведь не как бессмертие открывать?
Нет ничего проще и естественнее вечного цветения и вечной жизни, казалось бы, в самом деле, ну, ведь сущий пустяк: неужели же мы проще какого-нибудь сиреневого куста, а он, соответственно, нас, что ли, сложнее?
Про ночь принципиально, так как дожди делятся на видимые и слышимые и сейчас движется полноценный дневной, тогда как в ночи шелестит и обнимает какое-то иное агрегатное состояние погодных условий: раз уж теперь май - то дождь это важно, хотя какие осадки нам не важны, особенно ежели летом?
Разве что осенние, лишние, жирные как прокисшие сливки, чавкающие под ногами там, где деревья избавляются от листвы как от ненужных, болезненных мыслей и гулять "по-шерлокохолмсовски" больше не в кайф, но скорей бы до дому, где бы они ни был.
В дождь и в любой загул стихий, домом считается крыша над головой: меня всегда удивляло (перенаправляло луч внутреннего внимания на себя) как какие-нибудь недавние москвичи говорят о съемной квартире как о доме: "Пришел домой и сделал яичницу", "убирался дома, раз на работу не пошел", явно ведь путая дом и дом.
На лицо явно размытый (размываемый) "семантический ореол" и недоработка языка по определению и уточнению дефиниций, за которыми автоматически видятся пыльные половики задорого сдаваемых мебелирашек.
Это вот как с любовью, которая ищет уединений, чтоб шарики зашли за ролики, а болтики надели на себя гаечки не для того, чтобы физиология восторжествовала, но ровно наоборот - для пользы ощущения духовных единений, проникнутых нематериальными и внетелесными эманациями, которым физическая близость лишь повод (причина) возникнуть, а дальше - совсем как с погодой...
...совсем как с дождем, передаваемым автором не только на любое расстояние, но и на любые возможные времена: раз уж любовь, в том числе, и есть передача себя на расстояние, адресование кому-то, в точку вне, вовне себя.
Чем сильней в городе ливни тем гуще затем ароматы генетического материала в подъезде.
И окна между площадок раскрыты в нём, точно в купе скорого поезда, волнующихся занавесок только им не хватает.
Сила настоящего кажется непреходящей, покуда не пройдет: глазам важно цепляться за признаки, кажущиеся важными, вроде дождей или, вот как теперь, цветения сирени.
Взгляд цепляется за новое, так как мимо привычного он скользит как по маслу, но пока сирень цветет, несмотря на на что, она кажется, во-первых, привычной (нет ничего естественнее и органичнее кустов, усыпанных соцветьями), во-вторых, поэтому, вечной - ведь я вижу эти деревья в цвету каждый день, сейчас это моя обыденность...
...умом понимаю, что эта пора проходящая, но ведь мы не живём умом постоянно, мы в ум впрыгиваем как в хорошую спортивную форму, ну, или в одежду, которая может быть размята, а может и жать, чтобы формулировалось побольше важного да точного.
Я впрыгиваю в ум как в отъезжающий вагон общественного транспорта, уже почти на ходу, чтобы можно было определиться со своим общественным существованием, так как наедине-то ум не очень и нужен, ну, или не всегда, там чуйка важнее...
Умом понимаешь, что скоро сирень уступит жасмину, к примеру, но пока настоящее определяется ей, то даже странно подумать, что вскоре кусты отцветут и покроются выцветшей, каменеющей пеной: это чужие дети быстро растут, но не скорость передвижения к метро, скрадываемая привычкой маршрута.
Как если это не сирень отцвела, но привычка съела кусты, вместе со всем прочим ландшафтом окружения, тем более, если дело обстоит в Москве, заставленной случайными домами.
Так получается не только с сиренью, но и со всеми микро-эпохами года (в каждом месяце их от пары до четырех и даже пяти, когда скорость природных процессов начинает стремиться к опережению календаря): то, что внутри привычно и просто, внезапно (или не внезапно?) уходит, уступая черед чему-то другому.
Зимой помню схожее ощущение накануне марта, когда снега уже слежались в антарктические сугробы и пахли морозильной камерой: ведь знаешь, что в обозримом будущем они сойдут на нет, но как в это поверить сердцем, если вокруг одни крутые снега, сваренные в мешочек и дополнительно посеребренные...
Зимой снег кажется таким же вечным, как моё сознание, которое и есть моя жизнь, все наши жизни, со временем уходящие в песок, в том числе, чтобы, исчезнув, уступить место другим - идёшь такой к станции метро и думаешь себе такую вот разноцветную думу, воздушную и быстро растворяющуюся в воздухе, совсем как аромат, похожий на шифоновый шлейф, сиреневый, розовый, белый или лиловый.
Эти прозрачные облака запаха, струящиеся горизонтальными монадами с округлыми краями, как на картинах Климта, накрывают, порой, воспоминанием о норме - что бы ни творилось там, у людей, природа развивается по своим алгоритмам.
Вот так же, порой, привяжется ко мне какая-нибудь "историческая запись", песенка или симфонический фрагмент (квартет или же отдельная музыкальная фраза, голосовая интонация), что-то малоосязаемое, но вязкое, привязчивое, подобно никотину, легко вплетающееся в обмен веществ, когда сто десятый раз перезапускаешь ее на ютьюбе или же ставишь диск на репид, то начинает казаться - теперь так будет всегда.
Но гаснет краткий день...
Даже и не заметишь, как страсть эта выдохнется, выдохлась, подобно всем другим страстям, микро-эпоха, скрепляемая музыкальным моментом, закончится быстро, будто ее и не было вовсе: где ж раньше были мои уши - мои глаза?
Да всё там же - на аэродроме головы. Раньше удивляла преувеличенная возня с сиренью (столько места занимает в саду, а цветет всего ничего, дольше стоит угрюмо и молчаливо, пыльными листьями поводя), теперь удивлять перестала: даже короткий период заслуживает внимания и сил, украшая нашу дорогу к метро.
Украшая ее просто так, без особой пользы лично для себя, просто почему бы не расти, покуда растется: крайне нравится, что нынешние обстоятельства лишают целиком практически "общественных соблазнов" вроде карьеры и сопутствующих треволнений, суеты, лишних жестов, ненужных знакомств. Желания нравиться.
Когда не нужно (невозможно ведь) искать внимания и покровительства влиятельных людей, выстраивать стратегии, приносящие лишь убыль, но потенциально готовые выстрелить (или не выстрелить, в конечном счете) - и можно сосредоточиться на естественности собственного развития, минимально искаженного внешним.
Раз уж вся эта безнадёга - тот самый сартровский ад других, только бы было собственное содержательное.
Расчищенное от грязи и мусора пространство легко тратится на себя - как в очередном "умном" фильме какой-нибудь персонаж из главных подходит, наконец, к возможности написать (а то и закончить) "давным-давно задуманную книгу"...
Всегда мысленно смеюсь над подобными сюжетными ходами: как если сделать книгу - действительная панацея. Ну-ну.
Покойный Левкин как-то сказал мне после выхода дебютных "Семейства пасленовых": "Наверное теперь, Дима, думаешь, что жизнь изменится?"
Кинематографистам важен роман так как его можно изобразить ("...процесс творческих мучений...") и легче легкого увидеть - книга материальна и, следовательно, видна, а кино - искусство видимого, даже если оно, как я вчера прочитал в книге "О медленности" (почти идеальной и мало кем замеченной) Луца Кёпника, "кино подобно пламени в камине..."
На иконе в Музее Рублева, куда ездил накануне ворожить, дольше всего рассматривал преисподнюю в правом нижнем углу: грешники сидят в ярком огне, похожем на закат, накануне жаркого дня.
В жизни, правда, такое зарево зеркалит адскому провалу откуда-то сверху и, чаще всего, из левого угла (сторона для сакральной сценографии принципиальна), но метафоре зеркалка не помеха и вполне можно ждать ее, такую приблизительную, дальше. Возникнет ведь в будущих текстах.
Много раз спотыкался о мысль про ленивых селекционеров - почему нельзя вывести такой сорт сирени, что будет цвести круглогодично? Это ведь не как бессмертие открывать?
Нет ничего проще и естественнее вечного цветения и вечной жизни, казалось бы, в самом деле, ну, ведь сущий пустяк: неужели же мы проще какого-нибудь сиреневого куста, а он, соответственно, нас, что ли, сложнее?