След следа. Петер Надаш на высоте десять тысяч метров
Внезапно в самолёте со мной оказался сборник «малой прозы» Питера Надаша, оптимальное, надо сказать, полётное чтение, даже если читать не хочется.
Но привычка выше меня… и потом, счастье ведь, как известно, находится на проторённых путях, то есть, прячется за стереотипами и привычными действиями, обращающими всё в рутину.
Даже на высоте ритуал слепит очаги возбуждения, так как летать приходится достаточно регулярно и обряды, выработанные годами, скрадывают часть страхов, способных скрасить неудобную позу во время полёта в маске…
…из-за которой всё сильнее кажется, что места становится совсем немного, мало и тесно.
Я включил индивидуальный кондиционер и почти сразу же стало холодно, словно бы в фортку ворвался ноябрь, самый прибрежный и остро морозный месяц с непривычки, на новенького…
Годами я читал в полёте пдфки, выложенные на рабочий стол - много лет подряд это была двухтомная биография Льва Шестова, написанная дочерью, а когда она закончилась (второй том, в основном, оказался справочным, а повествование, созданное любящим, но неопытным сердцем, скучным) - «Открытые структуры» Умберто Эко.
Мой выбор в обоих случаях вышел неудобным оказался, ибо выбирал я объёмные книги, лучше всего предназначенные для чтения на бумаге, но так как руки у меня до них не доходили веками, а файлы, поначалу мозолившие глаза, практически стерлись, смешавшись с обоями рабочего стола, я взялся раскидывать галочки в безвоздушном пространстве - там, где, ни рыба, ни мясо, жизнь зависает на пару часов над городами, в которых обычно мы спим.
На, мол, тебе боже, что мне не гоже
Дело в том, что жизнь на два города приучила меня к автономности всех процессов внутри этих двух городов: там - это не тут, тут - вам это не там, но каждый раз совершенно особенный хронотоп, исчерпывающийся собственными границами.
Покидая место стоянки, главное теперь - не оставлять хвостов, иначе недоделанные дела (недописанные тексты, недочитанные книги, несданные долги) будут наслаиваться на новые информационные поводы уже в новой местности, а это чревато ступором, точнее, затором.
Не люблю, когда на рабочем столе скапливается много всего.
Люблю, чтобы все горизонты мои были, по возможности чистыми.
Точнее, прямыми…
…незамутнёнными
Эко и Шестов, таким образом, зависали каждый раз в безвоздушном пространстве и там оставались болтаться до следующего полёта, постепенно выветриваясь из головы, тогда как Надаш устраивает свои [мнимо простые, безыскусные] тексты так, что их можно оставить в любом месте.
Даже в облаках.
Даже во время инициации, поскольку любой полёт - это инициация: подвисание жизни на какое-то время вне системы привычных координат с тем, чтобы вернуться в мир изменённым.
Вчера читал Проппа и удивлялся насколько схема инициации с ее временным небытием, внутри которого происходит преображение, подходит к описанию самолётной психологии, готовящей пассажиров к тому, что у них (у нас) в запасе есть множество автономных жизней.
Об этом мало кто задумывается, но подсознательно все (?) ведь воспринимают приезд (даже поездом) как начало какого-то нового периода, который должен быть осмыслен на этом самом новом месте, чтобы не закиснуть в незавершенности гештальта.
Отсюда один шаг уже до дневников наблюдений и путешествий, бешеного фотографирования и прочих практик, маркирующих выпадание из привычной схемы и возвращение, то есть новое припадание к ней.
Каждое место несёт свою логику и свой ритм, своё собственное сочетание времени и пространства (то есть, индивидуальный хронотоп, позволяющий относиться к этим территориям как к нашим авторским текстам), которые заканчиваются вместе с поездкой как прочитанной книгой.
И неважно сколько прожито и потрачено на новом месте - один день или пара суток проще окидываются взором, чтобы стать произведением (тем, что производит наш мозг), или же совсем большой кусок повседневной повседневности, таким образом, незаметно превращающийся во что-то вроде «Поисков утраченного времени» или в «Войну и мир» вне войны и мира.
Главное тут найти форму правильного автофикшн, который становится почти банальным из-за структуры и функционала социальных сетей. Переизобрести дискурс.
Вот как это и делает Надаш в травелоге «Соль жизни» (2016), завершающем сборник «Путешествие вокруг дикой груши», только что выпущенный Издательством Ивана Лимбаха в блистательном перевозе переводе Вячеслава Середы.
Описание баварского Комбурга, славного средневековым производством соли, разбито здесь на дюжину глав - по количеству месяцев одного года, в который Надаш писал свои колонки для венгерского литературного портала litera.hu, попутно решая массу технических вопросов.
Кажется, что «Соль жизни», описания в которой медленно стягиваются к Святому Михаилу, главному собору города, его истории и колоколам, каждому из которых Надаш находит хотя бы пару предложений, для того и задумана, чтобы своим размятым ремеслом и без малейшего напряга отыграть каскад факультативных задач - ну, например, как можно дольше оставляя Комбург анонимным…
…или же стягивая образ всего города к его центру (перемещение в пространстве должно вызываться «усилиями письма»), а так же изобретая особенный колокольный нарратив (в отличие от «Московского звонаря» Анастасии Цветаевой, колокола здесь не повод к биографическому очерку, но дискурсивно самодостаточный лейтмотив - впрочем, как и соль, прославившая эти места) - причем, после одного замечания, сделанного впроброс о том, что отныне автор избегает в своем творчестве не только восклицательных знаков, но и вопросительных, становится очевидным: под особенностями звучания колоколов Надаш подразумевает силу и звучание собственного стиля.
Ежемесячные колонки всего на пару-то страниц каждая, словно бы рассчитанные на перегоны между станциями подземки, идеально ложатся и на поднебесные гонки - ту самую особенную и непростую физиологию транзита на высоте десять тысяч метров…
… ведь самолёт - это же связка между всех мест и, конечно же, испытание, питаемое нашими страхами и опасениями (пишу эти буквы на высоте 10 000 метров и надеюсь, что всё хорошо закончится - если вы читаете это письмо значит полёт прошёл как надо) - они для того и нужны, чтобы инициация вышла особенно отчётливой и вязкой.
Тот, кто ничего не боится, совсем не обновляется, или же обновляется в меньше степени, так как начало или конец гештальта завязаны на потрясение, которое и есть эмоциональная работа и наш вклад в освоение перемены.
Чем больше нервов тем меньше инерции, сбрасываемой вместе с оцепенением, тем результативнее переход, контрастирующий с оставленным дома.
Даже если это не дом, но гостиница или гости.
Пандемия обострила весь этот механизм.
Обвела его дополнительным жирным контуром.
Дело даже не в том, что мы живём теперь на нерве и усталости от однообразия (при желании трудиться его нет и быть не может), но в способе существования, предполагающем набор считанных баз основного нашего пребывания, соединённых тоннелями осознанных передвижений и станциями пересадки.
Возможных нам пространств стало ощутимо меньше: обычно ведь интенция бесконечна, но во время пандемии любые траектории стремятся к схематизации и конечности, обязательно возвращающей человека на БББ - базу бытовой безопасности -
- туда, где возможностей и страхов заразиться меньше.
В самолёте эти опасности удваиваются.
С одной стороны, это хорошо, так как отвлекает от обычных (привычных) наших аэрофобий, так, впрочем, и недоговорённых несмотря ни на какую регулярность проявления, но, с другой, давление увеличивается, создавая испытание из всего, уже просто-таки на пустом практически месте.
Даже и не знаешь уже от чего и для чего теперь вакцинируешься инициируешься.
Знаешь только, что сеанс письма равен времени полёта - так что по сути (по форме) ничего особенно не изменилось: пост будет извиваться и длиться, покуда летим - текст это и есть зависание в воздухе и временное небытие, связывающее города моего пребывания.
Впрочем, и не города тоже.
Аэробус подрагивает, точно во сне, подёргивает затекшими членами прежде чем объявить готовность к посадке и вспомнить про активность шасси.
Ковидные ограничения, возникшие из-за пандемии почти что из воздуха, подхлёстывают и все прочие сферы запретов: особенно не везёт гаджетам и девайсам, за которые теперь спрятаться почти невозможно.
Кормление становится совсем уже скудным, это и не еда более, но набор кубиков и артефактов, экономящих стюардессам предпоследние усилия.
Странно, что ещё держатся и никак не отпадут лимонные ломтики…
…ещё не вечер, хотя, если честно, летим в кромешной темноте: поверх облаков, где лишь всего одну звезду и видно.
Снижаясь, проявили, наконец, облака, похожие на снежную равнину, на белый первопуток и стало проще ориентироваться где верх, а где низ - вот что важно: мы же отвыкли от естественных состояний: полноценной мглы, неприкосновенной тишины, полной заполненности или не менее полной пустоты.
Современность выставляет эквалайзер на избытке, на изломе, в однообразии, даже имея ввиду разнообразие; всегда не до конца, даже в самом плохом (что, конечно, спасение), но всё равно ведь в поддых.
Здесь, наверху, свободы тоже становится ощутимо меньше - совсем как внизу, ведь это вполне логично, что земля и небо отражаются друг в друге и зависят друг от друга.
Давления теперь столько, что его уже ни за что не избежать, потому что замаскировать его невозможно.
Никто и не старается.
Территория будущего ждёт после мягкой посадки.
Вот ведь сделал шаг назад, из заснеженной зимы вернувшись в слякотную осень: Москва для меня почти всегда - незаконченное, шляющееся прошлое.
Значит, и привиться - тоже инициироваться для попадания на новые старые территории, формирующиеся на наших глазах и с нашим непосредственным участием.
Я беру пример с Надаша и записываю текст, который можно, без какого бы то ни было ущерба, оставить или остановить в любую минуту, в любой миг.
А где ещё в повседневности можно пережить мгновения, перемолотые в крупную соль, где каждая секунда свысока?
Но привычка выше меня… и потом, счастье ведь, как известно, находится на проторённых путях, то есть, прячется за стереотипами и привычными действиями, обращающими всё в рутину.
Даже на высоте ритуал слепит очаги возбуждения, так как летать приходится достаточно регулярно и обряды, выработанные годами, скрадывают часть страхов, способных скрасить неудобную позу во время полёта в маске…
…из-за которой всё сильнее кажется, что места становится совсем немного, мало и тесно.
Я включил индивидуальный кондиционер и почти сразу же стало холодно, словно бы в фортку ворвался ноябрь, самый прибрежный и остро морозный месяц с непривычки, на новенького…
Годами я читал в полёте пдфки, выложенные на рабочий стол - много лет подряд это была двухтомная биография Льва Шестова, написанная дочерью, а когда она закончилась (второй том, в основном, оказался справочным, а повествование, созданное любящим, но неопытным сердцем, скучным) - «Открытые структуры» Умберто Эко.
Мой выбор в обоих случаях вышел неудобным оказался, ибо выбирал я объёмные книги, лучше всего предназначенные для чтения на бумаге, но так как руки у меня до них не доходили веками, а файлы, поначалу мозолившие глаза, практически стерлись, смешавшись с обоями рабочего стола, я взялся раскидывать галочки в безвоздушном пространстве - там, где, ни рыба, ни мясо, жизнь зависает на пару часов над городами, в которых обычно мы спим.
На, мол, тебе боже, что мне не гоже
Дело в том, что жизнь на два города приучила меня к автономности всех процессов внутри этих двух городов: там - это не тут, тут - вам это не там, но каждый раз совершенно особенный хронотоп, исчерпывающийся собственными границами.
Покидая место стоянки, главное теперь - не оставлять хвостов, иначе недоделанные дела (недописанные тексты, недочитанные книги, несданные долги) будут наслаиваться на новые информационные поводы уже в новой местности, а это чревато ступором, точнее, затором.
Не люблю, когда на рабочем столе скапливается много всего.
Люблю, чтобы все горизонты мои были, по возможности чистыми.
Точнее, прямыми…
…незамутнёнными
Эко и Шестов, таким образом, зависали каждый раз в безвоздушном пространстве и там оставались болтаться до следующего полёта, постепенно выветриваясь из головы, тогда как Надаш устраивает свои [мнимо простые, безыскусные] тексты так, что их можно оставить в любом месте.
Даже в облаках.
Даже во время инициации, поскольку любой полёт - это инициация: подвисание жизни на какое-то время вне системы привычных координат с тем, чтобы вернуться в мир изменённым.
Вчера читал Проппа и удивлялся насколько схема инициации с ее временным небытием, внутри которого происходит преображение, подходит к описанию самолётной психологии, готовящей пассажиров к тому, что у них (у нас) в запасе есть множество автономных жизней.
Об этом мало кто задумывается, но подсознательно все (?) ведь воспринимают приезд (даже поездом) как начало какого-то нового периода, который должен быть осмыслен на этом самом новом месте, чтобы не закиснуть в незавершенности гештальта.
Отсюда один шаг уже до дневников наблюдений и путешествий, бешеного фотографирования и прочих практик, маркирующих выпадание из привычной схемы и возвращение, то есть новое припадание к ней.
Каждое место несёт свою логику и свой ритм, своё собственное сочетание времени и пространства (то есть, индивидуальный хронотоп, позволяющий относиться к этим территориям как к нашим авторским текстам), которые заканчиваются вместе с поездкой как прочитанной книгой.
И неважно сколько прожито и потрачено на новом месте - один день или пара суток проще окидываются взором, чтобы стать произведением (тем, что производит наш мозг), или же совсем большой кусок повседневной повседневности, таким образом, незаметно превращающийся во что-то вроде «Поисков утраченного времени» или в «Войну и мир» вне войны и мира.
Главное тут найти форму правильного автофикшн, который становится почти банальным из-за структуры и функционала социальных сетей. Переизобрести дискурс.
Вот как это и делает Надаш в травелоге «Соль жизни» (2016), завершающем сборник «Путешествие вокруг дикой груши», только что выпущенный Издательством Ивана Лимбаха в блистательном перевозе переводе Вячеслава Середы.
Описание баварского Комбурга, славного средневековым производством соли, разбито здесь на дюжину глав - по количеству месяцев одного года, в который Надаш писал свои колонки для венгерского литературного портала litera.hu, попутно решая массу технических вопросов.
Кажется, что «Соль жизни», описания в которой медленно стягиваются к Святому Михаилу, главному собору города, его истории и колоколам, каждому из которых Надаш находит хотя бы пару предложений, для того и задумана, чтобы своим размятым ремеслом и без малейшего напряга отыграть каскад факультативных задач - ну, например, как можно дольше оставляя Комбург анонимным…
…или же стягивая образ всего города к его центру (перемещение в пространстве должно вызываться «усилиями письма»), а так же изобретая особенный колокольный нарратив (в отличие от «Московского звонаря» Анастасии Цветаевой, колокола здесь не повод к биографическому очерку, но дискурсивно самодостаточный лейтмотив - впрочем, как и соль, прославившая эти места) - причем, после одного замечания, сделанного впроброс о том, что отныне автор избегает в своем творчестве не только восклицательных знаков, но и вопросительных, становится очевидным: под особенностями звучания колоколов Надаш подразумевает силу и звучание собственного стиля.
Ежемесячные колонки всего на пару-то страниц каждая, словно бы рассчитанные на перегоны между станциями подземки, идеально ложатся и на поднебесные гонки - ту самую особенную и непростую физиологию транзита на высоте десять тысяч метров…
… ведь самолёт - это же связка между всех мест и, конечно же, испытание, питаемое нашими страхами и опасениями (пишу эти буквы на высоте 10 000 метров и надеюсь, что всё хорошо закончится - если вы читаете это письмо значит полёт прошёл как надо) - они для того и нужны, чтобы инициация вышла особенно отчётливой и вязкой.
Тот, кто ничего не боится, совсем не обновляется, или же обновляется в меньше степени, так как начало или конец гештальта завязаны на потрясение, которое и есть эмоциональная работа и наш вклад в освоение перемены.
Чем больше нервов тем меньше инерции, сбрасываемой вместе с оцепенением, тем результативнее переход, контрастирующий с оставленным дома.
Даже если это не дом, но гостиница или гости.
Пандемия обострила весь этот механизм.
Обвела его дополнительным жирным контуром.
Дело даже не в том, что мы живём теперь на нерве и усталости от однообразия (при желании трудиться его нет и быть не может), но в способе существования, предполагающем набор считанных баз основного нашего пребывания, соединённых тоннелями осознанных передвижений и станциями пересадки.
Возможных нам пространств стало ощутимо меньше: обычно ведь интенция бесконечна, но во время пандемии любые траектории стремятся к схематизации и конечности, обязательно возвращающей человека на БББ - базу бытовой безопасности -
- туда, где возможностей и страхов заразиться меньше.
В самолёте эти опасности удваиваются.
С одной стороны, это хорошо, так как отвлекает от обычных (привычных) наших аэрофобий, так, впрочем, и недоговорённых несмотря ни на какую регулярность проявления, но, с другой, давление увеличивается, создавая испытание из всего, уже просто-таки на пустом практически месте.
Даже и не знаешь уже от чего и для чего теперь вакцинируешься инициируешься.
Знаешь только, что сеанс письма равен времени полёта - так что по сути (по форме) ничего особенно не изменилось: пост будет извиваться и длиться, покуда летим - текст это и есть зависание в воздухе и временное небытие, связывающее города моего пребывания.
Впрочем, и не города тоже.
Аэробус подрагивает, точно во сне, подёргивает затекшими членами прежде чем объявить готовность к посадке и вспомнить про активность шасси.
Ковидные ограничения, возникшие из-за пандемии почти что из воздуха, подхлёстывают и все прочие сферы запретов: особенно не везёт гаджетам и девайсам, за которые теперь спрятаться почти невозможно.
Кормление становится совсем уже скудным, это и не еда более, но набор кубиков и артефактов, экономящих стюардессам предпоследние усилия.
Странно, что ещё держатся и никак не отпадут лимонные ломтики…
…ещё не вечер, хотя, если честно, летим в кромешной темноте: поверх облаков, где лишь всего одну звезду и видно.
Снижаясь, проявили, наконец, облака, похожие на снежную равнину, на белый первопуток и стало проще ориентироваться где верх, а где низ - вот что важно: мы же отвыкли от естественных состояний: полноценной мглы, неприкосновенной тишины, полной заполненности или не менее полной пустоты.
Современность выставляет эквалайзер на избытке, на изломе, в однообразии, даже имея ввиду разнообразие; всегда не до конца, даже в самом плохом (что, конечно, спасение), но всё равно ведь в поддых.
Здесь, наверху, свободы тоже становится ощутимо меньше - совсем как внизу, ведь это вполне логично, что земля и небо отражаются друг в друге и зависят друг от друга.
Давления теперь столько, что его уже ни за что не избежать, потому что замаскировать его невозможно.
Никто и не старается.
Территория будущего ждёт после мягкой посадки.
Вот ведь сделал шаг назад, из заснеженной зимы вернувшись в слякотную осень: Москва для меня почти всегда - незаконченное, шляющееся прошлое.
Значит, и привиться - тоже инициироваться для попадания на новые старые территории, формирующиеся на наших глазах и с нашим непосредственным участием.
Я беру пример с Надаша и записываю текст, который можно, без какого бы то ни было ущерба, оставить или остановить в любую минуту, в любой миг.
А где ещё в повседневности можно пережить мгновения, перемолотые в крупную соль, где каждая секунда свысока?