Начальное лето - до самой до жары и пика тополиного пуха, который с каждым годом цветет все раньше
Я иду сначала до станции метро «Сокол», затем, отведав фастфуда в «Метромаркете», возвращаюсь домой, сделав крюк до станции «Аэропорт», чтобы чётче сравнить две Москвы, сегодняшнюю и позавчерашнюю - ту, что приостановилась для меня 17 (семнадцать) мгновений месяцев назад.
Тем более, что к нам сюда как раз жара пришла, перекочевала с Урала, можно сказать, одним локальным периодом стало больше. Что-то окончательно закончилось, схлопнулось.
С журнальными киосками на районе химичили ещё до моего отъезда, то есть «до света», «до пандемии», «до новой эры», сокращали их и перетаскивали с места на место, меняли киоски, многие из них переводились в лавки на месте непопулярных магазинов в домах, теперь я смотрю уже на следующую стадию исчезновения - когда на месте «Прессы» в окнах первого этажа домов, выходящих на Ленинградку и на Балтийскую, прогоревшая печатная пресса меняется на что-то более необходимое - на магазин «Кормим правильно», заменившим пивную забегаловку с крафтовым пивом…
Теперь «Кормим правильно» тоже исчезло, хорошо что успел сфотографировать (никогда не откладывайте документацию момента!) на его угловом месте образовалось нечто пока совсем невразумительное - есть у нас тут такие проточные места (второе такое на углу Усиевича и Самеда Вургуна, где ещё открытая приёмная «Справедливой России» кучковалась перед предыдущими выборами в Думу, надо ж, ещё один электоральный цикл подошёл к концу), привлекающие арендаторов мнимой козырностью, которая, тем не менее, не спасает их от постоянной перемены участи.
Нечто схожее (правда, на первом, эмблематическом уровне) происходит с «печатной прессой», ареал которой, шагреневой кожей, сужается на глазах и нет летописца-аналитика, чтобы рассказал о смерти букв на гордом газетном листе, остро пахнущем типографской краской. Ароматы марсианской жизни...
Понятно отчего так произошло - со времён «Союзпечати», державшей центровую шишку в каждом районе любого советского города и даже уважающего себя квартала, продажа прессы пришла в неконтролируемый упадок, из-под которого «Роспечать» уже не вылезет.
Более не очухается.
С одной, стороны, газеты и журналы попали под каток интернета и с этим ничего не поделать, но, с другой, они изначально мешались у власти под ногами, скорее, вредные и ненужные, нежели желанные и полезные: едокам картофеля нужно же что-то читать, чем-то заниматься, так пускай.
Традиции, опять же. Вера в печатное слово.
Теперь киоски «Роспечати» - такие же симулякры, как и все остальное в стране победившего Путина: подмена всего прошла по всем фронтам, отряд не заметил тотальной виртуализации, превратившей в Россию в территорию сугубо умозрительную, вот совсем как в Средневековье, где невозможно прорваться из модуса вивенди к детальному положению реальных вещей и материй.
Но я теперь не об этом - я о возвращении домой в ситуации, когда дом вспух в совершенно ином месте и, как мандельштамовский поезд, перетёк на Урал.
О том, что за время отсутствия едва ли не каждое второе «торговое помещение» освободилось и вновь сдаётся, с каким-то безнадёжным видом, особенно распространяться не стоит: это и сами все видят - пустые комнаты за грязными окнами напоминают галереи современного искусства в пересменке между выставками.
Как раз, сегодня шёл в сторону метро «Аэропорт» и думал, что хорошо бы сделать бесконечную серию селфи с надписью «Аренда» посредине - будь я актуальный фотограф, обязательно сделал бы.
Хорошо, что я бегу актуальности и я не фотограф, славабогу, славабогу.
Волны изменений и обменов схожи с компаниями, затеваемыми непонятно кем по непонятным причинам.
Главная мена месяцев - исчезновение на Соколе (части его, прилагаемой к Балтийской и ограниченной ж/д путями) всех хозяйственных магазинов, когда негде купить щётку и швабру.
Но, допустим, щетка куплена в парфюмерном у перекрёстка Черниховского и Усиевича, а швабра в Фикспрайсе у Ленинградского рынка - в закутке по соседству с букмекерскими конторами: вот им уж точно ничего не делается, несмотря на ремонт всего парка вокруг нашего пруда.
Его огорошили огородили со всех сторон (хотя коробка трёхэтажного теперь «Баку» и видна отовсюду), а внутри затеяли садово-парковую реконструкцию, уже дотянувшуюся до входа на рынок со стороны Часовой и растёкшуюся на весь пустырь между торговыми рядами (их почти не осталось, а киоски все и вовсе снесены) и улицей Самеда Вургуна.
Там же, кстати, в подвале дома напротив, остался магаз «Всё для ремонта», но это сантехника, в основном, трубы, инструменты да краски, а вот обычный хозяйственный, какой был в одном здании с «Биллой» (теперь там барбершоп) или на Часовой, рядом с рынком (в помещениях его приземлились те самые киосочники, которых переселили после снова лавок с северо-восточной стороны рынка) с ковриками для ванной и кухонными принадлежностями, распылились по сетевым супермаркетам…
…ну, то есть пришли в ничтожество, окончательное и бесповоротное. Непоъёмное.
Кризис, инфляция и общее обнищание зашли, видимо, столь далеко, что заниматься усовершенствованием квартирного вопроса практически невозможно - все деньги идут на еду.
Бедность - (научное определение одного из нынешних гуру мировой экономики, которое любит повторять Шульман) это когда больше 50% бюджета домохозяйств уходит на продукты.
Сначала исчезают супермаркеты и отделы отделочных материалов, на следующей стадии - хозтовары, тем более, что «бытовая химия» легко оседает в продуктовых супермаркетах, видимо, по валентности списочного состава собственных ингредиентов.
Эх, не выйдет теперь кормиться правильно, даже надежды не осталось.
Москва мучительно переходит к пост-индустриальной картинке быта, зачищенной под предметы, никогда не перестающие быть товарами, даже уже когда они дома и поселяют вокруг себя умозрительные зоны отчуждения.
И постепенно зоны эти расширяются, всё мощнее вкручивая противоречие между производственными силами и производственными отношениями пост-индустриальными мозгами, способными создавать только какие-то новые, «цифровые», пути развития (и точно такие же пластиковые предметы) и устройством страны, в котором массовую долю жира (больше 75%) имеют всё ещё люди семидесятых.
То есть, начальники из модерна (даже не пост-), а всё прочее - литература.
Противоречия эти фундаментальны и неразрешимы, только дождём и спасаемся - я вот пишу, а он идёт за окном, потому что аномальная, модернистская (не лишённая фундаментализма) жара в Чердачинске продолжается третью неделю, как будто бы сердцевина лета наступила раньше себя самого, ещё совсем в мае (но позже мая предыдущего и самого ковидного 2020), как будто бы я убежал именно от жары.
Отчасти так и было, хотя я не знал, что этот прогноз затянется на одной ноте криками муэдзина (цвета кровавых мальчиков в незрячих бельмах), но ведь, если задуматься, то действительно удивительный выходит взаимообмен - чем сильнее шпарит на Урале, тем активнее заливает Москву.
Письма с родины похожи на донесения с фронта и, если бы не порыв с прорывом, я до сих пор сидел бы под яблонькой, превозмогая зудящий зной.
Скорее всего, переехал бы в подвал на детскую (Данькину) кроватку, настолько обе мои жизни, уральская и столичная, расчислены, что предсказуемы даже без собственного моего участия - словно бы я намеренно конструирую такое бытие, по инерции способное обходиться и без меня.
За окнами льёт и дышит, из-за чего мёрзнешь, особенно ногами, хотя, как известно из многолетнее практики, дедушка Мороз добрее жары, которая тоталитарна и от которой даже под кондеем не спрячешься.
Эх, хотел бы я писать как говорить, как говорю, да всё равно не получается, выспренно выходит - как на котурнах.
Предыдущий фрагмент стенографировался две недели назад, потом всё опять резко поменялось: на Урале - порывистые ветры и нервные грозы, мама топит камин, а Москву посетила непривычная жара (с семиградусным отклонением от нормы и новыми тепловыми рекордами за все года наблюдений, соперничающих с цифрами заражений - Третья волна оказывается самой настырной и беспощадной), из-за чего воля съежилась, а желание спать под кондеем - распухло до единственно возможного.
В "Билле", заасфальтированной теперь со всех сторон (видимо, аккурат к жаре торопились, а вот бордюры во дворе, там, где тень, поменять не успели и теперь шумят под окнами и дербанят ту самую спасительную тень, закатывая её под асфальт) разобрали все сорта кваса, кроме "Силыч", редиски нет, редька закончилась, картошка вялая, репчатый лук мокрый, черешню и клубнику берут мало, но администрация, запроданная "Ленте" не сдаётся и цены на лежалый товар не опускает.
Даже на арбузы.
Одному мне кажется, что это лето в Москве не очень богато на овощи-фрукты?
Есть хорошие помидоры, в кои-то веки пахнущие помидорами (сорт пинк парадайс, чуть дороже среднего) и это большая ценность, мы это ценим, но вот уже с огурцами беда, хотя, возможно, всё дело в июньском нетерпении, которое вот как зависнет между остатками старого урожая и ожиданием нового, так и висит, покуда полнолуние не поворотит в другую сторону.
Кстати, сегодня самый длинный день в году.
Но отпраздновать его (ещё не зная о смерти Саши Еременко) я решил накануне, отправившись, когда стемнело, своим привычным маршрутом - сначала до Балтийской, оттуда направо и до Часовой, чтобы по Часовой пройти до Черняховского и зайти в галерею "Аэропорт" (работает до 23.00) и в "Биллу" (работает до 24.00 и КФС при магазине до сих пор забит народом без масок) и было уже темно и вяло, точно день закончился раньше солнечной активности, выдохся, сдулся и почивает на лаврах ясенях и тополях, чтоб немножечко помягче было.
Это тот небольшой период, когда суть Москвы, сокрытая широкой зеленью, превращается в ауру прикурортного городка, вроде Симферополя, в котором пломбир и сливочное масло в воздухе разлито, а моря пока ещё нет...
...море в Москве замещают просторы, пустоши и пустыри, железные дороги (второй раз за неделю внезапно обнаруживаю себя возле станции "Красный балтиец", так как возле железнодорожных путей иллюзия свежести и ветра туда-сюда будоражит гораздо сильнее, чем даже в районе соседских ему Амбулаторных улиц да проездов) и, разумеется, метро - царство подземного царства...
...из-за того, что людей в метро стало меньше, кажется, что море его обмелело...
Надеюсь, что временно, не навсегда: когда я двигаюсь своим аэропортовским моционом, мне начинает казаться что я - троллейбус действительно дома, внутри вечности, кудрявой и дырявой, подверженной изменениям, но, тем не менее, протяжённой как чья-то незримая жизнь.
Ведь не только чужие дети быстро растут, но и чужие существования проходят в каком-то игрушечном темпе, набитом кукольными страстями, на фоне которых единственно настоящими-то кажутся именно мои, невидимые миру слёзы.
То слёзы радости.
Вот как Саша Ерёменко, с которым меня знакомил Слава, когда стихов он уже не писал и Саша был нетрезв, а вот Слава, наоборот, тверёз, настаивая, чтобы Ерёма, как он его называл, обязательно подписал мне свою книгу, так как другого случая не представится. Александр расфокусировано махал рукой, приговаривая "потом, потом", блаженно улыбаясь, а Слава проявлял настойчивость, мол, потома не будет, теперь подпиши.
И я помню, как, в очередной свой приезд из Чердачинска, ещё совсем в глубине 90-х, зашёл в "Независимую газету", а Вика Шохина всем радостно показывает четверостишье - экспромт, который Еременко сообразил ей при встрече (кажется, она брала у него интервью) и я ещё подумал тогда, что, возможно, это и есть последний рифмованный текст Ерёменко, видимо, так оно и случилось.
Я не думаю, что он сочинял потом что-то ещё, просто был, незримый, вот примерно так же, как и сейчас, хотя и немного по другому, так как если, например, мы гуляли на Патриках, я почти всегда вспоминал, что Ерёменко где-то рядом здесь и, в принципе, при очень большом желании, к нему можно зайти.
Мои друзья частенько его вспоминали, постоянно ждали в гости, он вот-вот должен был зайти, но почему-то не заходил или проходил мимо, как исчезающий объект, мелькал в Чеховской библиотеке, болел и уже не пил, но хорошо женился, чтобы это ни значило, но больше уже не пил, не писал, проходил мимо...
...король поэтов, как его титуловали, в эпоху, когда всех поэтов ещё можно было собрать в одном месте - возле арены Гамбургского цирка, закрытого на пересменку, когда поэты ещё были и встречались на свободе, в дикой природе...
И если Александр Еременко - король поэтов, то Василий Бородин, которого похоронили в субботу, был принцем поэзии, странствующим Флоризелем, светлым и даже отчасти просветленным: я узнал его тексты, когда его не стало, в них нет внутренних перегородок, из-за чего кажется, что они светятся изнутри, а ленту мою переполнили светящиеся мембраны его стихов и стоны.
Оказывается, принц Флоризель жил тяжело и бедно, у него не было денег доехать даже до Петербурга, из-за чего хорошие люди рвут на себе волосы, а очень хорошие люди цитируют его цикады, а я который уже день думаю о том, сколько вокруг да около таких же бедных поэтов, которые не могут поехать хотя бы в Питер и которые живут тяжело и трезво, потому что не пьют.
Ну, или пьют, это уже неважно, современному стихотворцу необязательно пить - большую часть жизни король поэтов не пил и не писал, но ведь бывших королей не бывает?
Это тот самый подпериод внутри московского лета, сгорающий быстрее цветущей сирени, когда фонари ворожат рыбьим жиром, подсвечивая дворовые деревья как на открытке, присланной с черноморского побережья.
Когда кажется, что по углам Усиевича дрожит желе тайны, сокрытое непроницаемой листвой - обычно, в этот момент, когда рыбий жир достигал максимума концентрата и начинал загустевать, я летел на Урал, чтоб начать всё сначала.
Срывался и летел питаться правильно с нашего огорода, может быть, и полечу ещё, главное день простоять, да ночь продержаться.
Только его и видели.
Текстовое начало микропериода: https://paslen.livejournal.com/2584353.html
Тем более, что к нам сюда как раз жара пришла, перекочевала с Урала, можно сказать, одним локальным периодом стало больше. Что-то окончательно закончилось, схлопнулось.
С журнальными киосками на районе химичили ещё до моего отъезда, то есть «до света», «до пандемии», «до новой эры», сокращали их и перетаскивали с места на место, меняли киоски, многие из них переводились в лавки на месте непопулярных магазинов в домах, теперь я смотрю уже на следующую стадию исчезновения - когда на месте «Прессы» в окнах первого этажа домов, выходящих на Ленинградку и на Балтийскую, прогоревшая печатная пресса меняется на что-то более необходимое - на магазин «Кормим правильно», заменившим пивную забегаловку с крафтовым пивом…
Теперь «Кормим правильно» тоже исчезло, хорошо что успел сфотографировать (никогда не откладывайте документацию момента!) на его угловом месте образовалось нечто пока совсем невразумительное - есть у нас тут такие проточные места (второе такое на углу Усиевича и Самеда Вургуна, где ещё открытая приёмная «Справедливой России» кучковалась перед предыдущими выборами в Думу, надо ж, ещё один электоральный цикл подошёл к концу), привлекающие арендаторов мнимой козырностью, которая, тем не менее, не спасает их от постоянной перемены участи.
Нечто схожее (правда, на первом, эмблематическом уровне) происходит с «печатной прессой», ареал которой, шагреневой кожей, сужается на глазах и нет летописца-аналитика, чтобы рассказал о смерти букв на гордом газетном листе, остро пахнущем типографской краской. Ароматы марсианской жизни...
Понятно отчего так произошло - со времён «Союзпечати», державшей центровую шишку в каждом районе любого советского города и даже уважающего себя квартала, продажа прессы пришла в неконтролируемый упадок, из-под которого «Роспечать» уже не вылезет.
Более не очухается.
С одной, стороны, газеты и журналы попали под каток интернета и с этим ничего не поделать, но, с другой, они изначально мешались у власти под ногами, скорее, вредные и ненужные, нежели желанные и полезные: едокам картофеля нужно же что-то читать, чем-то заниматься, так пускай.
Традиции, опять же. Вера в печатное слово.
Теперь киоски «Роспечати» - такие же симулякры, как и все остальное в стране победившего Путина: подмена всего прошла по всем фронтам, отряд не заметил тотальной виртуализации, превратившей в Россию в территорию сугубо умозрительную, вот совсем как в Средневековье, где невозможно прорваться из модуса вивенди к детальному положению реальных вещей и материй.
Но я теперь не об этом - я о возвращении домой в ситуации, когда дом вспух в совершенно ином месте и, как мандельштамовский поезд, перетёк на Урал.
О том, что за время отсутствия едва ли не каждое второе «торговое помещение» освободилось и вновь сдаётся, с каким-то безнадёжным видом, особенно распространяться не стоит: это и сами все видят - пустые комнаты за грязными окнами напоминают галереи современного искусства в пересменке между выставками.
Как раз, сегодня шёл в сторону метро «Аэропорт» и думал, что хорошо бы сделать бесконечную серию селфи с надписью «Аренда» посредине - будь я актуальный фотограф, обязательно сделал бы.
Хорошо, что я бегу актуальности и я не фотограф, славабогу, славабогу.
Волны изменений и обменов схожи с компаниями, затеваемыми непонятно кем по непонятным причинам.
Главная мена месяцев - исчезновение на Соколе (части его, прилагаемой к Балтийской и ограниченной ж/д путями) всех хозяйственных магазинов, когда негде купить щётку и швабру.
Но, допустим, щетка куплена в парфюмерном у перекрёстка Черниховского и Усиевича, а швабра в Фикспрайсе у Ленинградского рынка - в закутке по соседству с букмекерскими конторами: вот им уж точно ничего не делается, несмотря на ремонт всего парка вокруг нашего пруда.
Его огорошили огородили со всех сторон (хотя коробка трёхэтажного теперь «Баку» и видна отовсюду), а внутри затеяли садово-парковую реконструкцию, уже дотянувшуюся до входа на рынок со стороны Часовой и растёкшуюся на весь пустырь между торговыми рядами (их почти не осталось, а киоски все и вовсе снесены) и улицей Самеда Вургуна.
Там же, кстати, в подвале дома напротив, остался магаз «Всё для ремонта», но это сантехника, в основном, трубы, инструменты да краски, а вот обычный хозяйственный, какой был в одном здании с «Биллой» (теперь там барбершоп) или на Часовой, рядом с рынком (в помещениях его приземлились те самые киосочники, которых переселили после снова лавок с северо-восточной стороны рынка) с ковриками для ванной и кухонными принадлежностями, распылились по сетевым супермаркетам…
…ну, то есть пришли в ничтожество, окончательное и бесповоротное. Непоъёмное.
Кризис, инфляция и общее обнищание зашли, видимо, столь далеко, что заниматься усовершенствованием квартирного вопроса практически невозможно - все деньги идут на еду.
Бедность - (научное определение одного из нынешних гуру мировой экономики, которое любит повторять Шульман) это когда больше 50% бюджета домохозяйств уходит на продукты.
Сначала исчезают супермаркеты и отделы отделочных материалов, на следующей стадии - хозтовары, тем более, что «бытовая химия» легко оседает в продуктовых супермаркетах, видимо, по валентности списочного состава собственных ингредиентов.
Эх, не выйдет теперь кормиться правильно, даже надежды не осталось.
Москва мучительно переходит к пост-индустриальной картинке быта, зачищенной под предметы, никогда не перестающие быть товарами, даже уже когда они дома и поселяют вокруг себя умозрительные зоны отчуждения.
И постепенно зоны эти расширяются, всё мощнее вкручивая противоречие между производственными силами и производственными отношениями пост-индустриальными мозгами, способными создавать только какие-то новые, «цифровые», пути развития (и точно такие же пластиковые предметы) и устройством страны, в котором массовую долю жира (больше 75%) имеют всё ещё люди семидесятых.
То есть, начальники из модерна (даже не пост-), а всё прочее - литература.
Противоречия эти фундаментальны и неразрешимы, только дождём и спасаемся - я вот пишу, а он идёт за окном, потому что аномальная, модернистская (не лишённая фундаментализма) жара в Чердачинске продолжается третью неделю, как будто бы сердцевина лета наступила раньше себя самого, ещё совсем в мае (но позже мая предыдущего и самого ковидного 2020), как будто бы я убежал именно от жары.
Отчасти так и было, хотя я не знал, что этот прогноз затянется на одной ноте криками муэдзина (цвета кровавых мальчиков в незрячих бельмах), но ведь, если задуматься, то действительно удивительный выходит взаимообмен - чем сильнее шпарит на Урале, тем активнее заливает Москву.
Письма с родины похожи на донесения с фронта и, если бы не порыв с прорывом, я до сих пор сидел бы под яблонькой, превозмогая зудящий зной.
Скорее всего, переехал бы в подвал на детскую (Данькину) кроватку, настолько обе мои жизни, уральская и столичная, расчислены, что предсказуемы даже без собственного моего участия - словно бы я намеренно конструирую такое бытие, по инерции способное обходиться и без меня.
За окнами льёт и дышит, из-за чего мёрзнешь, особенно ногами, хотя, как известно из многолетнее практики, дедушка Мороз добрее жары, которая тоталитарна и от которой даже под кондеем не спрячешься.
Эх, хотел бы я писать как говорить, как говорю, да всё равно не получается, выспренно выходит - как на котурнах.
Предыдущий фрагмент стенографировался две недели назад, потом всё опять резко поменялось: на Урале - порывистые ветры и нервные грозы, мама топит камин, а Москву посетила непривычная жара (с семиградусным отклонением от нормы и новыми тепловыми рекордами за все года наблюдений, соперничающих с цифрами заражений - Третья волна оказывается самой настырной и беспощадной), из-за чего воля съежилась, а желание спать под кондеем - распухло до единственно возможного.
В "Билле", заасфальтированной теперь со всех сторон (видимо, аккурат к жаре торопились, а вот бордюры во дворе, там, где тень, поменять не успели и теперь шумят под окнами и дербанят ту самую спасительную тень, закатывая её под асфальт) разобрали все сорта кваса, кроме "Силыч", редиски нет, редька закончилась, картошка вялая, репчатый лук мокрый, черешню и клубнику берут мало, но администрация, запроданная "Ленте" не сдаётся и цены на лежалый товар не опускает.
Даже на арбузы.
Одному мне кажется, что это лето в Москве не очень богато на овощи-фрукты?
Есть хорошие помидоры, в кои-то веки пахнущие помидорами (сорт пинк парадайс, чуть дороже среднего) и это большая ценность, мы это ценим, но вот уже с огурцами беда, хотя, возможно, всё дело в июньском нетерпении, которое вот как зависнет между остатками старого урожая и ожиданием нового, так и висит, покуда полнолуние не поворотит в другую сторону.
Кстати, сегодня самый длинный день в году.
Но отпраздновать его (ещё не зная о смерти Саши Еременко) я решил накануне, отправившись, когда стемнело, своим привычным маршрутом - сначала до Балтийской, оттуда направо и до Часовой, чтобы по Часовой пройти до Черняховского и зайти в галерею "Аэропорт" (работает до 23.00) и в "Биллу" (работает до 24.00 и КФС при магазине до сих пор забит народом без масок) и было уже темно и вяло, точно день закончился раньше солнечной активности, выдохся, сдулся и почивает на лаврах ясенях и тополях, чтоб немножечко помягче было.
Это тот небольшой период, когда суть Москвы, сокрытая широкой зеленью, превращается в ауру прикурортного городка, вроде Симферополя, в котором пломбир и сливочное масло в воздухе разлито, а моря пока ещё нет...
...море в Москве замещают просторы, пустоши и пустыри, железные дороги (второй раз за неделю внезапно обнаруживаю себя возле станции "Красный балтиец", так как возле железнодорожных путей иллюзия свежести и ветра туда-сюда будоражит гораздо сильнее, чем даже в районе соседских ему Амбулаторных улиц да проездов) и, разумеется, метро - царство подземного царства...
...из-за того, что людей в метро стало меньше, кажется, что море его обмелело...
Надеюсь, что временно, не навсегда: когда я двигаюсь своим аэропортовским моционом, мне начинает казаться что я - троллейбус действительно дома, внутри вечности, кудрявой и дырявой, подверженной изменениям, но, тем не менее, протяжённой как чья-то незримая жизнь.
Ведь не только чужие дети быстро растут, но и чужие существования проходят в каком-то игрушечном темпе, набитом кукольными страстями, на фоне которых единственно настоящими-то кажутся именно мои, невидимые миру слёзы.
То слёзы радости.
Вот как Саша Ерёменко, с которым меня знакомил Слава, когда стихов он уже не писал и Саша был нетрезв, а вот Слава, наоборот, тверёз, настаивая, чтобы Ерёма, как он его называл, обязательно подписал мне свою книгу, так как другого случая не представится. Александр расфокусировано махал рукой, приговаривая "потом, потом", блаженно улыбаясь, а Слава проявлял настойчивость, мол, потома не будет, теперь подпиши.
И я помню, как, в очередной свой приезд из Чердачинска, ещё совсем в глубине 90-х, зашёл в "Независимую газету", а Вика Шохина всем радостно показывает четверостишье - экспромт, который Еременко сообразил ей при встрече (кажется, она брала у него интервью) и я ещё подумал тогда, что, возможно, это и есть последний рифмованный текст Ерёменко, видимо, так оно и случилось.
Я не думаю, что он сочинял потом что-то ещё, просто был, незримый, вот примерно так же, как и сейчас, хотя и немного по другому, так как если, например, мы гуляли на Патриках, я почти всегда вспоминал, что Ерёменко где-то рядом здесь и, в принципе, при очень большом желании, к нему можно зайти.
Мои друзья частенько его вспоминали, постоянно ждали в гости, он вот-вот должен был зайти, но почему-то не заходил или проходил мимо, как исчезающий объект, мелькал в Чеховской библиотеке, болел и уже не пил, но хорошо женился, чтобы это ни значило, но больше уже не пил, не писал, проходил мимо...
...король поэтов, как его титуловали, в эпоху, когда всех поэтов ещё можно было собрать в одном месте - возле арены Гамбургского цирка, закрытого на пересменку, когда поэты ещё были и встречались на свободе, в дикой природе...
И если Александр Еременко - король поэтов, то Василий Бородин, которого похоронили в субботу, был принцем поэзии, странствующим Флоризелем, светлым и даже отчасти просветленным: я узнал его тексты, когда его не стало, в них нет внутренних перегородок, из-за чего кажется, что они светятся изнутри, а ленту мою переполнили светящиеся мембраны его стихов и стоны.
Оказывается, принц Флоризель жил тяжело и бедно, у него не было денег доехать даже до Петербурга, из-за чего хорошие люди рвут на себе волосы, а очень хорошие люди цитируют его цикады, а я который уже день думаю о том, сколько вокруг да около таких же бедных поэтов, которые не могут поехать хотя бы в Питер и которые живут тяжело и трезво, потому что не пьют.
Ну, или пьют, это уже неважно, современному стихотворцу необязательно пить - большую часть жизни король поэтов не пил и не писал, но ведь бывших королей не бывает?
Это тот самый подпериод внутри московского лета, сгорающий быстрее цветущей сирени, когда фонари ворожат рыбьим жиром, подсвечивая дворовые деревья как на открытке, присланной с черноморского побережья.
Когда кажется, что по углам Усиевича дрожит желе тайны, сокрытое непроницаемой листвой - обычно, в этот момент, когда рыбий жир достигал максимума концентрата и начинал загустевать, я летел на Урал, чтоб начать всё сначала.
Срывался и летел питаться правильно с нашего огорода, может быть, и полечу ещё, главное день простоять, да ночь продержаться.
Только его и видели.
Текстовое начало микропериода: https://paslen.livejournal.com/2584353.html