Интим
For erofan
В последнее время Москва полна выставок малых художников середины (впрочем, ближе к началу) прошлого века. Второго-третьего ряда. Классики уже давно превратились в классиков.
Они скучны, даже если Малевич или Кандинский. Шагал или Лисицкий. Выучены назубок, высосаны, обескровлены - никакой ауры, одна музейная пыль.
Между тем, изощрённое уже зрение требует новых впечатлений. Которые есть «новые имена». То есть, старые, но не затасканные, более приватные, интимные, непонятные, невисываемые. Те, что сами по себе. Голосом (талантом) пожиже, но, тем не менее, странно свободные, светлые, джазовые, что ли.
(у меня был в ЖЖ пост про мужчину, чувствовавшего приступы эрекции в музеях. Первый приступ возбуждения он почувствовал в музее частных коллекций, в кабинете Краснопевцева, на пуфике возле стеллажа с мёртвой натурой)
Акварели Фонвизина в Музее Частных Коллекций, Александр Лабас в «Ковчеге», акварели и фломастер, фломастер Тышлера на выставке частных коллекций на Неглинной и всё в том же МЧК, месяц назад с ВДН мы ходили на выставку Г. Рублёва в Инженерном здании ГТГ (примитивист, нарисовавший Сталина в красных валенках), теперь вот сходили на дюкаэлингтоновского Александра Древина, туда же. Художника неровного, хармсообразного, вывернутого наизнанку, узелками наружу.
Ну, да, Элингтон, что-то там про караван, который идёт.
(так вот этот похотливый персонаж обкончался на показе «Кримастеров» Мэтью Барни в Кёльне, в темноте просмотрового зала, уже более не отделяя реальность от искусства, запутался, заплутал, бедолага, бедняжка, Пиквик, недорезанный)
Вылезли из запасников на лыжах - внезапно, созвездьем, в рыхлую московскую зиму, демонстративно нехаризматичные, приватные.
И, потому, уже никакие не авангардиты (никакого переустройства мира, но маленькое счастье внутри уже не башни, но раковины, ракушки: для себя, и, может быть, для своих близких).
Словно это не Москва, но какой-нибудь кортасаровский Париж.
Потому что джаз в уме; потому что без прописей и подстрочников, со стороны, не объяснить прелесть всей этой тихой второстепенности.
(так вот этот чувственный персонаж из ненаписанного пока ещё романа больше всего на свете мечтал осуществить полный половой акт в какой-нибудь культурной институции, благо теперь за туалетами следят, мрамор и освежители воздуха, жидкое мыло, все дела, так что дело за малым - найти подругу, которая любит ярко красные свитера и носит красные, вязанные перчатки, чтобы как бык на тряпку, зажечься и пойти уединяться, картины, тут, видимо, не при чём: своё зрение мы носим с собой)
Апофеозом - та самая выставка на Неглинной: новые русские коллекционеры и старое искусство. Порой музейного уровня.
Сарьян, похожий на Древина, Древин, одной картины которого достаточно для воссоздания всего авторского контекста, роскошные «Испанки» Гончаровой, вытянутые вверх сочетанием коричневого и серого цветов, недописанности и жирного контура; очаровательно орнаментальная китаянка «Яковлева» (ВДН чмокает губами: «музейного уровня вещь»), Рождественский, Штейнберг, миниатюры Сомова, излишне отчётливо выписанные, Сапунов, Судейкин, вынырнувший из небытия уже даже не воторостепенный, но третьестепенный Баранов-Россине, дребезжащий на пасхальном ветру Лентулов, перетёртый на тёрке и подкопчённый поздний (?) Фальк (куда частникам без Фалька?!).
(февраль в Москве такой тяжёлый, давление, слякоть, изморозь, грипп, что его уже просто перестаёшь замечать. Некогда. Незачем. Непереносимо. После второй экспозиции начинаешь замерзать, хотя на улице - очередная оттепель, бежишь домой, почти не попращавшись, чтобы залезть под одеяло. И тут уже никто не знает, что ты там, под одеялом, делаешь в сугубо горизонтальном положении)
Частная инициатива этой выставки (прикидываешь навороченный интерьер, рамы вписываются в них идеально), этих выставок, обеспечивающих предпродажный провенанс артефактам из частных собраний, как правило, родственников незаметных, при жизни, художников (у того же Рублева - ни одной выставки, только монументальные заказы), внучек, правнучек, которым уже давно похрену на извесно существующие (затёртые, замыленные) картинки скрещивается с частно собственническим душком самих тихих лириков, героев второстепенных (когда-то, не теперь, когда рынок растёт и алчет) антикаварных салонов, всё правильно, всё на месте.
Жизнь почти удалась. Правда, после жизни. Не нашей. И - не нашей.
