Перечитывая "Клима Самгина" (5): часть третья
Массовые сцены середины книги, скрепляющие собой ткань текста, распадающегося на атомы самостоятельных метафор, сняты хоть и с разных камер (в бою у памятника Скобелеву часть панорамы дается с крыши, откуда московские гавроши кидают в полицейских и в казаков кирпичи и куски кровли), но как бы одним куском: в единой тональности.
Подтвержденные газетами, воспоминаниями и учебниками истории (уточнить в биографической хронике где Горький был во время всех этих судьбоносных событий и что мог наблюдать лично), знаковые и значимые сцены первой революции оказываются пространством вскрытием метода.
Во-первых, они самые протяженные, намеренно выбивающиеся их привычного хронометража, намеренно раздутые подробностями и чередованием крупных и панорамных планов. Которые, во-вторых, совмещают не только близорукость с дальнозоркостью, но и вкрапления отдельных топонимов с общим колоритом абстрактной городской (московской) местности «где-то в центре».
*
По отдельным обмолвкам да кривоватым намекам сложно сообразить где же, все-таки, находится дом с сараем, в котором Клим жил с женой на первом этаже.
Или недалеко от Каретного ряда, то ли возле Тверского бульвара?
Ну, или же в непосредственной близости от Лубянки и Кузнецкого моста, как мне иногда представлялось?
Да просто улица эта до сих пор местами осталась малоэтажной, в устье своем и вовсе контурно превращаясь, если смотреть прищурившись и, что ли, боковым зрением, в аутентичное поле модерна.
Горький намеренно переключает свойства видеокамеры массовых сцен, заставляя ее скакать не только по деталям, но и по режимам съемки.
Например, мы знаем, что столкновение рабочих и казаков на лошадях происходит возле Тверского бульвара, но понять «из какого-то переулка выехали шестеро конных городовых» все равно нельзя.
Это же можно сказать и про Питер и про другие города, включая безусловно сочиненный Русьгород.
Неопределенность эта всегда сочетается с тщательной прорисовкой отдельно поданных фрагментов реальности (не только улицы, но и эмоций, мыслей, переживаний, деталей одежды, мимики и жестов), словно бы выползающих из фона и затмевающих его.
Обычно так пишут по памяти - без реальной натуры перед глазами.
Точнее, сочиняют по запомненному и заново воспроизведенному в голове.
Если, конечно, не рассматривают фотографии.
Внутренним зрением удерживают неполную, полую картину с опорными сигналами, только на них опираясь, только их и передавая.
«Жизнь Клима Самгина» состоит из сеансов медитации и визионерства, схожих с сочинением музыки.
Точнее, с воплощением и материализации сновидений грезы выгорающего человека.
Греза как метод многое объясняет.
Например, регулярное впадение в автоматическое письмо, которое Горький, тем не менее, выдерживает на высочайшем уровне осмысленности.
И чередование плотности с разреженностью.
И единство интонации и ритма, стиля, который если и разворачивается, то лишь под строгим авторским надсмотром.
Правда, сон этот, чтоб не расползался и был интересным другим, следует со всех сторон подпирать как контрфорсами, выписками и заметками.
Иной раз «Жизнь Клима Самгина» с повышенной афористичностью прямой речи и бытовых наблюдений, напоминает лоскутное одеяло, палимпсест, собранный Горьким из предварительных записей. Набранных им по многочисленным блокнотам и записным книжкам.
Их, должно быть, существует бессчетное количество, так как, если верить воспоминаниям, Горький и рабочие столы его почти мгновенно обрастали ворохами бумаг.
И проще решить для себя архивный способ решения уплотненности текстовой материи , чем признать высшую степень размятости письма, способного включаться в любой отдельный момент процесса.
«Жизнь Клима Самгина» написана не как дышат, но вот как фигуристы скользят по льду, постоянно отрабатывая качество скольжения - в каждую конкретную минуту.
Тем более, если держать в голове многократные и большие перерывы в работе.
Бессознательно ведь ощущается по цельному шоссе мчит курсор читательской скорости или по кочкам с колдобинами, постоянного переключения регистров.
Наверняка, вопрос этот отражен с максимальной полнотой в литературоведении, но стоит подумать о погружении в советское горьковедение и хочется бежать не оглядываясь. Ну, его.
*
Третий том удивляет сменой архитектурной конструкции, словно бы переходящей в более глубокую стадию сна - прочитав уже более чем две сотни страниц, я двигаюсь всё ещё по единому нарративному куску без швов.
Место действия там, конечно, меняются - из революционной и пост-революционной Москвы (речь пока идет о восстании 1905/1906 годов) Самгин уезжает в родной город (здесь он впервые поименован Русьгородом, а до того выступал без топонима), чтобы встретиться с сектантской богородицей Мариной Зотовой (когда-то, под иной фамилией, он знавался с ней в юности), - но повествовательные причины и следствия соблюдаются как в традиционном психологическом романе и даже невротические сны возникают, реакцией на пережитые события.
Их становится так много и все они настолько форс-мажорные (читай: бесчеловечные, хотя еще и держащиеся из самых последних сил традиционных очертаний), что вынести практически невозможно. Обычная жизнь любого существа превращается в бесконечно усложняющуюся тяжесть бытия. Когда «каждый разумный человек должен кричать: «Не смейте насиловать меня!» (158)
*
Но и в провинции (Клим более не считает Русьград своим и знакомым городом, постоянно мечтает уехать, пока Марина Зотова не предлагает ему выгодную службу) террор настигает Самгина.
Когда он видит подрыв губернатора, становится явным посттравматический синдром, внутри которого он сожительствует с Дуняшей (из горничной она превратилась в успешную певицу), находит силы разойтись с женой и начинает интересоваться загадочной Зотовой.
Ищет отвлечения в женщинах, которые постоянно грызут бисквит или печенье.
И, с одной стороны, это дает Горькому возможность вплести в тематический набор модную «тему пола», перемасштабируя, как бы перезапуская проблематику книги, сделав ее видимой; с другой, объясняет изменение структуры текста, его связанность и логичность, объясняемую отныне травматическим фоном.
«Самгин курил, морщился и вдруг представил себя тонким и длинным, точно нитка, - она запутанно протянута по земле, и чья-то невидимая, злая рука туго завязывает на ней узлы…» (195)
Да и новые лица в третьем томе пока что сведены к техническому минимуму - большую часть времени и сил Клим тратит на разгадку тайны Зотовой и на расширение (углубление) понимания тех, кого уже знает.
А еще травма обостряет его и без того гипертрофированное одиночество.
Принимая предложение Зотовой поменять Москву на Русьград, Самгин вновь раздваивается.
« “Поживу тихо, наедине с самим собою…” Но, вспомнив, что единственным его сожителем всегда был он сам, зачеркнул одиночество…» (209)
*
Словно бы, вместе с течением книги, и история страны и главного героя перешли в очередное агрегатное состояние - еще более нестойкое и газообразное, разрушающееся. Раз уж у третьего тома тоже, как и у второго, нет деления на части и главы, создан он единым куском (Горький явно оставил заботу об вторичных оформительских приметах на последок, а руки так и не дошли) подготовительной породы.
Поэтому теперь это и выглядит движением от смыслового ядра первого, самого прописанного и отделанного (темперированного) тома - к расползающимся вширь кругам той самой причинной полыньи, куда провалились Борис с Варварой.
*
Смена повествовательного ключа говорит об оседлости писательской жизни - видимо, третий том повести сочинялся когда Горький собирался вернуться в РСФСР, болел и почти никуда не ездил.
Форма «Жизни Клима Самгина» - технологический компромисс между бытовыми и жизненными условиями и устройством произведения, постоянно приноравливающегося к особенностям существования Алексея Максимовича в разные годы работы над главным произведением. В каком-то смысле, трехтомная повесть - хроника его бытовых условий и творческих состояний, составляющих внутреннюю карту книги.
*
Текст сопровождения…
*
Кстати, про поездную езду. Железнодорожное путешествие из Москвы на родину, описанное подробно - с кликушествующим попутчиком в душном купе - поручиком Трифоновым, полоскавшим рот французским коньяком, и с разобранными рельсами в преддверье Русьгорода, когда можно пешком дойти до перрона, а сам городок курится вдали на пригорке, явно ведь служил источником вдохновения самым незабываемым и эмблематичным страницам «Доктора Живаго».
*
Не оставляет мысль (особенно во втором томе, поисковым лучом, вырывающим из темноты разные лица, слепленные в бесконечную мозаику фрагментов с изгибами - в недавнее время так, скользяще, словно бы на цыпочках и поверх барьеров, фасеточно писал Владимир Шаров), что, описывая интеллектуалов и декадентов, обывателей и революционеров, Горький много думал о Блоке.
«В сущности, есть много оснований думать, что именно эти люди -основной материал истории, сырье, из которого вырабатывается все остальное человеческое, культурное. Они и - крестьянство. Это - демократия, подлинный демос - замечательно живучая неистощимая сила. Переживает все социальные и стихийные катастрофы и покорно, неутомимо ткет паутину жизни. Социалисты недооценивают значение демократии»…» (214)
Несмотря на то, что от символистов в эпопее представительствует, в основном, Валерий Брюсов (перед началом третьего тома основная библиография русских декадентов только еще предстоит), именно поэзия и проза Блока ( в особенности поэма «Возмездие») словно бы являются внутренним наполнением интерьеров квартир и экстерьеров русских городов, где живут последовательные читатели Блока, важнейшие потребители его сборников, совершающих в людях незаметную работу.
*
Все эти «“бывшие люди” прославленные модным писателем и модным театром» (20) являют хоровод однотипных (несмотря на разницу социального происхождения - ей Горький, как марксист, уделяет первоочередное внимание) фигур, поскольку даже большевики тоже ведь пока еще антропологически полностью не перековались, а представляют из себя самые разные стадии переход от обывательщины к строптивому, всепоглощающему сектантству - а для принципиального индивидуалиста Клима Самгина любая партийная принадлежность (и, тем более, большевистская) означает автоматическую принадлежность к незримому сообществу. К «кораблю».
Блок для меня звучит аутентичным свидетельством эпистемы Серебряного века, которую Горький иллюстрирует живыми картинами в буквах. И это не оценочное суждение или субъективное впечатление, но попытка объяснить как оно (содержание, построенное определенным способом) работает.
Перечитывая "Клима Самгина" (1): том первый, первая глава - https://paslen.livejournal.com/2549155.html
Перечитывая "Клима Самгина", том первый, вторая глава (2): https://paslen.livejournal.com/2552248.html
Перечитывая "Клима Самгина" (3): том первый-второй: https://paslen.livejournal.com/2553537.html
Перечитывая "Клима Самгина" (4): том второй: https://paslen.livejournal.com/2555004.html
Перечитывая "Клима Самгина" (5): том третий, глава третья: https://paslen.livejournal.com/2556164.html
Перечитывая "Клима Самгина" (6): том третий, часть четвертая: https://paslen.livejournal.com/2559710.html
Подтвержденные газетами, воспоминаниями и учебниками истории (уточнить в биографической хронике где Горький был во время всех этих судьбоносных событий и что мог наблюдать лично), знаковые и значимые сцены первой революции оказываются пространством вскрытием метода.
Во-первых, они самые протяженные, намеренно выбивающиеся их привычного хронометража, намеренно раздутые подробностями и чередованием крупных и панорамных планов. Которые, во-вторых, совмещают не только близорукость с дальнозоркостью, но и вкрапления отдельных топонимов с общим колоритом абстрактной городской (московской) местности «где-то в центре».
*
По отдельным обмолвкам да кривоватым намекам сложно сообразить где же, все-таки, находится дом с сараем, в котором Клим жил с женой на первом этаже.
Или недалеко от Каретного ряда, то ли возле Тверского бульвара?
Ну, или же в непосредственной близости от Лубянки и Кузнецкого моста, как мне иногда представлялось?
Да просто улица эта до сих пор местами осталась малоэтажной, в устье своем и вовсе контурно превращаясь, если смотреть прищурившись и, что ли, боковым зрением, в аутентичное поле модерна.
Горький намеренно переключает свойства видеокамеры массовых сцен, заставляя ее скакать не только по деталям, но и по режимам съемки.
Например, мы знаем, что столкновение рабочих и казаков на лошадях происходит возле Тверского бульвара, но понять «из какого-то переулка выехали шестеро конных городовых» все равно нельзя.
Это же можно сказать и про Питер и про другие города, включая безусловно сочиненный Русьгород.
Неопределенность эта всегда сочетается с тщательной прорисовкой отдельно поданных фрагментов реальности (не только улицы, но и эмоций, мыслей, переживаний, деталей одежды, мимики и жестов), словно бы выползающих из фона и затмевающих его.
Обычно так пишут по памяти - без реальной натуры перед глазами.
Точнее, сочиняют по запомненному и заново воспроизведенному в голове.
Если, конечно, не рассматривают фотографии.
Внутренним зрением удерживают неполную, полую картину с опорными сигналами, только на них опираясь, только их и передавая.
«Жизнь Клима Самгина» состоит из сеансов медитации и визионерства, схожих с сочинением музыки.
Точнее, с воплощением и материализации сновидений грезы выгорающего человека.
Греза как метод многое объясняет.
Например, регулярное впадение в автоматическое письмо, которое Горький, тем не менее, выдерживает на высочайшем уровне осмысленности.
И чередование плотности с разреженностью.
И единство интонации и ритма, стиля, который если и разворачивается, то лишь под строгим авторским надсмотром.
Правда, сон этот, чтоб не расползался и был интересным другим, следует со всех сторон подпирать как контрфорсами, выписками и заметками.
Иной раз «Жизнь Клима Самгина» с повышенной афористичностью прямой речи и бытовых наблюдений, напоминает лоскутное одеяло, палимпсест, собранный Горьким из предварительных записей. Набранных им по многочисленным блокнотам и записным книжкам.
Их, должно быть, существует бессчетное количество, так как, если верить воспоминаниям, Горький и рабочие столы его почти мгновенно обрастали ворохами бумаг.
И проще решить для себя архивный способ решения уплотненности текстовой материи , чем признать высшую степень размятости письма, способного включаться в любой отдельный момент процесса.
«Жизнь Клима Самгина» написана не как дышат, но вот как фигуристы скользят по льду, постоянно отрабатывая качество скольжения - в каждую конкретную минуту.
Тем более, если держать в голове многократные и большие перерывы в работе.
Бессознательно ведь ощущается по цельному шоссе мчит курсор читательской скорости или по кочкам с колдобинами, постоянного переключения регистров.
Наверняка, вопрос этот отражен с максимальной полнотой в литературоведении, но стоит подумать о погружении в советское горьковедение и хочется бежать не оглядываясь. Ну, его.
*
Третий том удивляет сменой архитектурной конструкции, словно бы переходящей в более глубокую стадию сна - прочитав уже более чем две сотни страниц, я двигаюсь всё ещё по единому нарративному куску без швов.
Место действия там, конечно, меняются - из революционной и пост-революционной Москвы (речь пока идет о восстании 1905/1906 годов) Самгин уезжает в родной город (здесь он впервые поименован Русьгородом, а до того выступал без топонима), чтобы встретиться с сектантской богородицей Мариной Зотовой (когда-то, под иной фамилией, он знавался с ней в юности), - но повествовательные причины и следствия соблюдаются как в традиционном психологическом романе и даже невротические сны возникают, реакцией на пережитые события.
Их становится так много и все они настолько форс-мажорные (читай: бесчеловечные, хотя еще и держащиеся из самых последних сил традиционных очертаний), что вынести практически невозможно. Обычная жизнь любого существа превращается в бесконечно усложняющуюся тяжесть бытия. Когда «каждый разумный человек должен кричать: «Не смейте насиловать меня!» (158)
*
Но и в провинции (Клим более не считает Русьград своим и знакомым городом, постоянно мечтает уехать, пока Марина Зотова не предлагает ему выгодную службу) террор настигает Самгина.
Когда он видит подрыв губернатора, становится явным посттравматический синдром, внутри которого он сожительствует с Дуняшей (из горничной она превратилась в успешную певицу), находит силы разойтись с женой и начинает интересоваться загадочной Зотовой.
Ищет отвлечения в женщинах, которые постоянно грызут бисквит или печенье.
И, с одной стороны, это дает Горькому возможность вплести в тематический набор модную «тему пола», перемасштабируя, как бы перезапуская проблематику книги, сделав ее видимой; с другой, объясняет изменение структуры текста, его связанность и логичность, объясняемую отныне травматическим фоном.
«Самгин курил, морщился и вдруг представил себя тонким и длинным, точно нитка, - она запутанно протянута по земле, и чья-то невидимая, злая рука туго завязывает на ней узлы…» (195)
Да и новые лица в третьем томе пока что сведены к техническому минимуму - большую часть времени и сил Клим тратит на разгадку тайны Зотовой и на расширение (углубление) понимания тех, кого уже знает.
А еще травма обостряет его и без того гипертрофированное одиночество.
Принимая предложение Зотовой поменять Москву на Русьград, Самгин вновь раздваивается.
« “Поживу тихо, наедине с самим собою…” Но, вспомнив, что единственным его сожителем всегда был он сам, зачеркнул одиночество…» (209)
*
Словно бы, вместе с течением книги, и история страны и главного героя перешли в очередное агрегатное состояние - еще более нестойкое и газообразное, разрушающееся. Раз уж у третьего тома тоже, как и у второго, нет деления на части и главы, создан он единым куском (Горький явно оставил заботу об вторичных оформительских приметах на последок, а руки так и не дошли) подготовительной породы.
Поэтому теперь это и выглядит движением от смыслового ядра первого, самого прописанного и отделанного (темперированного) тома - к расползающимся вширь кругам той самой причинной полыньи, куда провалились Борис с Варварой.
*
Смена повествовательного ключа говорит об оседлости писательской жизни - видимо, третий том повести сочинялся когда Горький собирался вернуться в РСФСР, болел и почти никуда не ездил.
Форма «Жизни Клима Самгина» - технологический компромисс между бытовыми и жизненными условиями и устройством произведения, постоянно приноравливающегося к особенностям существования Алексея Максимовича в разные годы работы над главным произведением. В каком-то смысле, трехтомная повесть - хроника его бытовых условий и творческих состояний, составляющих внутреннюю карту книги.
*
Текст сопровождения…
*
Кстати, про поездную езду. Железнодорожное путешествие из Москвы на родину, описанное подробно - с кликушествующим попутчиком в душном купе - поручиком Трифоновым, полоскавшим рот французским коньяком, и с разобранными рельсами в преддверье Русьгорода, когда можно пешком дойти до перрона, а сам городок курится вдали на пригорке, явно ведь служил источником вдохновения самым незабываемым и эмблематичным страницам «Доктора Живаго».
*
Не оставляет мысль (особенно во втором томе, поисковым лучом, вырывающим из темноты разные лица, слепленные в бесконечную мозаику фрагментов с изгибами - в недавнее время так, скользяще, словно бы на цыпочках и поверх барьеров, фасеточно писал Владимир Шаров), что, описывая интеллектуалов и декадентов, обывателей и революционеров, Горький много думал о Блоке.
«В сущности, есть много оснований думать, что именно эти люди -основной материал истории, сырье, из которого вырабатывается все остальное человеческое, культурное. Они и - крестьянство. Это - демократия, подлинный демос - замечательно живучая неистощимая сила. Переживает все социальные и стихийные катастрофы и покорно, неутомимо ткет паутину жизни. Социалисты недооценивают значение демократии»…» (214)
Несмотря на то, что от символистов в эпопее представительствует, в основном, Валерий Брюсов (перед началом третьего тома основная библиография русских декадентов только еще предстоит), именно поэзия и проза Блока ( в особенности поэма «Возмездие») словно бы являются внутренним наполнением интерьеров квартир и экстерьеров русских городов, где живут последовательные читатели Блока, важнейшие потребители его сборников, совершающих в людях незаметную работу.
*
Все эти «“бывшие люди” прославленные модным писателем и модным театром» (20) являют хоровод однотипных (несмотря на разницу социального происхождения - ей Горький, как марксист, уделяет первоочередное внимание) фигур, поскольку даже большевики тоже ведь пока еще антропологически полностью не перековались, а представляют из себя самые разные стадии переход от обывательщины к строптивому, всепоглощающему сектантству - а для принципиального индивидуалиста Клима Самгина любая партийная принадлежность (и, тем более, большевистская) означает автоматическую принадлежность к незримому сообществу. К «кораблю».
Блок для меня звучит аутентичным свидетельством эпистемы Серебряного века, которую Горький иллюстрирует живыми картинами в буквах. И это не оценочное суждение или субъективное впечатление, но попытка объяснить как оно (содержание, построенное определенным способом) работает.
Перечитывая "Клима Самгина" (1): том первый, первая глава - https://paslen.livejournal.com/2549155.html
Перечитывая "Клима Самгина", том первый, вторая глава (2): https://paslen.livejournal.com/2552248.html
Перечитывая "Клима Самгина" (3): том первый-второй: https://paslen.livejournal.com/2553537.html
Перечитывая "Клима Самгина" (4): том второй: https://paslen.livejournal.com/2555004.html
Перечитывая "Клима Самгина" (5): том третий, глава третья: https://paslen.livejournal.com/2556164.html
Перечитывая "Клима Самгина" (6): том третий, часть четвертая: https://paslen.livejournal.com/2559710.html