«Лев Толстой. Книга 1. Пятидесятые годы» Бориса Эйхенбаума в составе тома "Работы о Льве Толстом"
Книга Бориса Эйхенбаума «Молодой Толстой», выпущенная «Кабинетным учёным» в конце прошлого года, настолько поразила меня свежестью наблюдений за биографией Толстого, порождающей его поэтику «карандашных рисунков без тени», растущей из самонаблюдения и дневников, что я выписал через «Лабиринт» огромный, с джойсовского «Улисса» том всех толстовских штудий Эйхенбаума, вышедший в издательстве Санкт-Петербургского университета в 2009 году.
Спасибо Косте Львову, что подсказал и про дополнительный он-лайн магазин (я до этого только репертуаром «Озона» обходился), а также про другие толстовские книги Эйхенбаума, продолжившие линию «Молодого Толстого»: это отдельные монографии про жизнь и творчество классика в 50-х, 60-х и 70-х годах, выходивших на протяжении жизни литературоведа разными книгами и, кажется, впервые объединённые в один том.
Незадолго до смерти, Эйхенбаум начал писать обобщающий труд о Льве Николаевиче, но не успел его построить, доведя свою монографию, базирующуюся на пересечении сразу нескольких контекстов (биографического, контекстуального и технологического), только до конца 50-х (Толстой в «Современнике» и его взаимоотношения с Белинским), то есть заново как бы переоформил материал, вошедший в две первые части толстовского квартета - совсем ранние годы прото-становления и начальной поры из «Молодого Толстого» и первые опыта Льва Николаевича в прозе (два первых тома повестей и рассказов его стереотипного собрания сочинений), который я планирую прочесть уже после того, как закончу монографии, сгруппированные вокруг написания «Войны и мира», а также «Анны Карениной».
Видимо, для «закрепления материала».
Надо сказать, что петербургский том замечательно составлен и оформлен - с обширными комментариями, большой вступительной статьей (правда, не самой удачной), а также «дополнительными материалами» - всеми законченными статьями Эйхенбаума о Толстом, что объединяет отдельные исследования в единый текст, позволяющий пройти жизнь и творчество классика на три раза.
То есть, книгу «Работы о Льве Толстом» лучше всего сравнить с неспешным и крайне тщательным спецсеминаром, не только дающим «новый матерьял», но и создающим все условия для его усвоения - и это выдающаяся, я бы даже сказал великая книга (не только объёмом), позволяющая погрузиться в наследие вечно актуального классика просто по уши и получить массу чувственного наслаждения от умного и изумительно построенного интеллектуального нарратива, совмещающего приятное (беллетристически биографические куски в духе ЖЗЛ) с полезным (наблюдения над поэтикой и расширенное воссоздание контекста эпохи).
Иногда с контекстом Эйхенбаум даже перебарщивает - конец книги о «Пятидесятых», когда Толстой отрабатывает свой метод на примере «малых форм» и задумывается над большими романами (а только они и могут противопоставить его величие мелкотравчатости тогдашней литературной кумирни) и, следовательно, погружается в обдумывание «главных вопросов эпохи» (освобождение крестьянства и положение женщин), забит пересказами споров и текстов на политические темы.
Понятно, что без этого не обойтись, так как важно дать максимально полное представление о начальных (и постоянно менявшихся) взглядах (и даже не взглядах, но, как настаивает Эйхенбаум, понятиях) классика, которые затем воплощаются в художественных образах и самом строе письма, его интонационных особенностях и ритме, входящем в противоречие с общепринятыми тогда (да и теперь) беллетристическими подходами.
Гораздо интереснее, разумеется, культурно-литературный фон пятидесятых с постепенным взрослением Толстого и его метаниями (писатель или не писатель? Не литератор, но помещик), войной, ранним успехом первых очерков, приёмом в столице и тёрками с прозаиками и поэтами, которые (вплоть до Тургенева и уже тогда, за исключением Фета) вызывали в Льве Николаевиче нешуточное раздражение.
Должен ли прозаик вариться внутри литературного поля, как считал Тургенев, не занимаясь ничем, кроме писанины или же, напротив, следует максимально дистанцироваться от журнальных кругов, чтобы сохранить себя, самостоятельность и оригинальность, занимаясь, помимо повестей и рассказов, реальной работой?
Самые увлекательные страницы «Пятидесятых» посвящены разбору поэтики - тому, как Толстой пробует разные жанры и дискурсы для того, чтобы совпасть с текущей литературной ситуацией или же, напротив, выпасть из неё.
Вскрытие приёма здесь возникает из соединения внешних причин и внутренних побудительных мотивов, вызывающих к жизни тот или другой толстовский текст, для чего Эйхенбауму нужно обладать, во-первых, недюжинной эрудицией и знанием культуры всего XIX века (впрочем, как и XVIII-го), а, во-вторых, ещё не менее недюжинной наблюдательностью и проницательностью.
Подобно Шерлоку Холмсу, Эйхенбаум соединяет реалии и детали из самых разных сфер, достраивая невидимые звенья своими аналитическими выкладками, так что, конечно же, его версия пятидесятых (как и прочих толстовских десятилетий) - это сугубо авторская версия, правда, претендующая на объективность.
Раз уж самые фундаментальные выводы из своих «ранних» книг («Молодой Толстой» вышел в 1922-м, «Лев Толстой. Книга 1. Пятидесятые годы» - в 1928-м) Эйхенбаум целыми абзацами переносит из статьи в статью на протяжении десятилетий.
Возможно, это именно тот вид повествования, который особенно интересен мне лично, сочетанием художественности решения самого литературоведческого текста с высочайшей аналитичностью, однако, при выходе, «Молодой Толстой» и книга о пятидесятых приняты не были.
Хорошо известна история, описанная Лидией Гинзбург о том, что публикация «Молодого Толстого» была воспринята в штыки участниками эйхенбаумского семинара, окончательно оттолкнув от исследователя его учеников: бульон «литературного быта», в который он погружает дебютные годы классика, казался формалистам предательством их метода, требовавшего, прежде всего, показа того, как и из чего сделаны разбираемые тексты.
Рецензенты были ещё более суровы: развёрнутые комментарии к тому толстовских штудий показывают, что Эйхенбаум не был понят тогда ни учениками, ни коллегами, ни, тем более, марксисткой критикой.
И дело даже не в «новом» методе описания толстовского пути (при желании, его можно было бы легко вписать в существующие общекультурные нормы молодой советской науки, прислонив к марксизму), но в его яркости, выходящем за пределы общепринятого дискурса.
Это, конечно, слабое утешение, увидеть в творческих задачах Эйхенбаума опережение своего времени, позволившее сохранить всем этим книгам не просто культурную свежесть, но и научную актуальность (типа, вот, только теперь, с опозданием, но, тем не менее, наконец-то, мы можем воздать Эйхенбауму по заслугам), однако, жизнь-то уже прожита и сомнения, мешавшие Борису Михайловичу в работе, никуда не сплыли и тщательно зафиксированы в личных бумагах.
Самое неприятное - высказывания Тынянова и Шкловского, которым, вроде бы как, в этих монографиях не хватило аналитичности.
«… книга хорошая, самое интересное в ней не о Толстом, а вокруг него. Удачей книги является то, что это вокруг переходит в Толстого без толчка, что он правильно показан точкой пересечения силовых линий. В общем построении книга очень интересна, кровь времени показана. Возражение у меня - метод написания книги, т.е. не преодолённая биография…» (899)
Шкловский, который сам занимался прозой Толстого большую часть жизни, написавший том о его жизни для ЖЗЛ (кстати, посвятив его памяти Эйхенбаума) ставит другу в вину то, за что его, на самом-то деле, следовало хвалить.
«Так хорошо писать не умеет писать у нас никто, но в этой статье не видны следы инструмента, она непроверяема, в ней нет сопротивления материала и она значит то, что значит, не давая вращения мысли…» (900)
И ещё: «Тот метод полубеллетристического повествования, который ты берёшь, при твоей талантливости, при умении найти слова, даёт ошибки красноречивые и непоправимые. Важно или писать роман, или оставлять следы инструмента в работе…» (900)
При том, что сам Шкловский явно шёл по эйхенбаумовским следам - это видно по отбору цитат и концептов, не говоря уже о «методе полубеллетрестического повествования», художественно самодостаточном эссе, которое Шкловский развивал до конца своей жизни и кудреватость которого (ни слова в простоте многочисленных отступлений, когда текст пишется по принципу «один шаг вперёд, десять назад», вокруг да около) теперь явно проигрывает прозрачности стиля Эйхенбаума.
Оказывается, что Шкловский не видит в глазу своём того самого бревна, которое ставит в вину коллеге (правота Эйхенбаума становится очевидной лишь теперь, после достижений структурализма, поструктурализма и «новой критики», максимально расширивших возможности интеллектуального повествования), забывая, при этом, пушкинский завет судить художника (литературовед в высших своих проявлениях тоже служит драматическому искусству чистотой своего письма) по законам им самими над собой принятым.
Это, впрочем, ошибка вполне распространённая (хотя жалко видеть её у человека исключительно проницательного, у непревзойдённого и изощрённого формалиста), другое дело, что момент истины возникает когда заглядываешь в «Творческие стимулы Л. Толстого», эйхенбаумовскую статью 1935 года, построенную вокруг концепта «энергии заблуждения», как сами писатель, в письме Страхову (1878), формулировал особенности своей мотивации, объясняя очередную остановку в работе.
«Всё как будто готово для того, чтобы писать - исполнять свою земную обязанность, а недостаёт толчка веры в себя, в важность дела, недостаёт энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которой выдумать невозможно. И нельзя начинать…» (697)
Толстовский трудоголизм и префекционизм Эйхенбаум объясняет здесь повышенным писательским честолюбием человека, на которого смотрит весь мир и который, в минуты своей работы, держит в своих руках весь этот мир, заставляя смотреть на себя, не отрываясь.
«Процесс его творчества строится не на пафосе [поисков] истины, а на пафосе обладания миром - на «земной стихийной энергии, которая представляет собой почти инстинкт…» (697)
Постоянные переделки и дополнения (как тут, при этом, не вспомнить Пуста, с которым Толстого хочется всё время сравнивать) проистекают из важности внутренних процессов человека, на которого смотрит весь мир и который обладает этим миром, из-за чего любая мелочь способна разрастаться до размеров вавилонской шахты.
«Толстой ‘колупал’ свои рукописи и корректуры не потому, что добивался особого эстетического совершенства, как это делал, например, Флобер. Основная причина была в том, что он непрерывно менялся, непрерывно реагировал на всё, что узнавал и видел, и постоянно приходил к новым решениям и выводам. Поэтому его замыслы и писания старели для него скорее, чем могли быть осуществлены. Особенно резко это отражалось на больших вещах, которые требовали многолетней работы. В процессе этой работы Толстой так менялся, что между первоначальным замыслом и тем, что получалось, оказывалась большая разница. От этого все его большие вещи, при внимательном анализе, кажутся недоделанными или противоречивыми - движущимися внутри себя…» (693)
Между прочим, «Энергия заблуждения» - название одной из последних прижизненных книг Шкловского (1881) и первый сборник его теоретических эссе, попавших ко мне в руки, когда я учился ещё в средней школе.
«Книга, которую я к старости своей пишу, названа «Энергией заблуждения».
Это не мои слова, это слова Толстого.
Он жаждал, чтобы эти заблуждения не прекращались. Они следы выбора истины. Это поиски смысла жизни человечества…» (7- 8)
Уже тогда (!) она казалась дополнением к толстовскому тому трехтомника Шкловского, изданного «Худлитом» в 1974-м году, а теперь очевидно, что это приложение не только к Шкловскому, но и к Эйхенбауму - говорливый и путанный эпилог к проекту, длинной в весь ХХ век, искавший определения толстовского гения.
Кажется, именно движение от поэтике к анализу «литературного быта» (причём, как внешнего, зависимого от чужих людей, но и внутреннего, вызревающего из психологических причин и следствий) показывает где и как Эйхенбаум наглядно обошёл Шкловского.
Кем бы не воспринимал себя Толстой (аристократом, безотцовщиной, военным, начинающим литератором, помещиком, учителем-просветителем), все его ипостаси были, на самом деле, подчинены одной единственной цели - становлению себя как писателя.
Когда любые жизненные явления (занятия с крестьянскими детьми в сельской школе) служили последующему письму, выбору его тональности и жанра, формы и объёмов.
В книге о пятидесятых, Эйхенбаум долго и, чего уж скрывать, несколько нудно раскрывает контексты общественных дискуссий, чтобы затем, влепить с размаху безвариантное (позже эти же аргументы в более сжатом виде повторит его статья «Литературная карьера Л. Толстого», 1929):
«При помощи ‘вопроса о народном образовании’ Толстой громит современность. Народное образование он выбрал как искусный стратег - в качестве главного пункта, удобного для нападения. Одолевая и сбивая противника в этом пункте, он надеется выбить его из других позиций, занятых прежде - из позиций литературных. Это становится совсем ясным, когда после ряда педагогических статей, в которых Толстой симулирует свою новую профессию народного учителя, появляется вдруг настоящий литературный памфлет: «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» Откуда возник этот вопрос? Кто ставил его? Он возник из затаённой Толстым глубокой обиды за свои [литературные] неудачи последних лет, за вынужденный отход от литературы, за «оплёванность», о которой он писал Боткину. Педагогика была тактическим ходом - своего рода шифром, при помощи которого Толстой «обманул» современность и, сделав то, что ему было нужно, вернул к себе внимание и уважение, вернулся к литературе…» (342)
Обмануть современность особенно важно (век ловил его, ловил, но не поймал), так как именно это выводит творческие достижения во вневременные, внеисторические рамки: консерватизм Толстого - важнейшая тема как "Молодого Толстого", так и книги о пятидесятых - для того, чтобы, идя по первопутку, создать нечто небывалое ещё, иногда оказывается принципиально важным отступить в законченное прошлое.
Так, с одной стороны, автор выпадает из актуального контекста, который всегда - сюжет усреднения, а, с другой, подхватывает традицию, прервавшуюся на пике своего развития.
Консерватизм оказывается частью творческой физиологии и, значит, составляющей натуры и неповторимой авторской физиономии, находящейся со своим веком в противофазе ровно для того, чтобы именно этот век и выразить максимально полно и точно. Чётко.
Именно в этом состоит разница между Толстым и Пушкиным, которому Лев Николаевич многим обязан: статья Эйхенбаума, сравнивающая историческое место этих писателей, констатирует важное, не не совсем очевидное:
"Пушкин и Толстой сходны и различны, как две зари - как восход и закат. Краски заката пышнее, ярче, гуще, но болезненнее, парадоксальнее, а иногда грубее. Искусство Толстого было в основе своей, конечно, искусством закатным: оно было вдохновлено дисгармонией - противоречиями и расколом общественного и индивидуального сознания, тогда как в основе пушкинского творчества, несмотря на трагические противоречия его личной жизни, лежала полнота и цельность исторического сознания..." (701)
Для того, чтобы в 1937-м году назвать Толстого "декадентом", кажется, нужны не только смелость, но и повышенная проницательность, однако, самые диагностически точные определения возникают, прежде всего, в области интуиции и уже только потом обряжаются в точёные формулировки.
"В Толстом, при всей кажущейся прямолинейности и даже примитивности многих его суждений, была утончённость, характерная для эпохи приближающегося декаданса, утончённость, требующая особых смысловых акцентов, особой эмоциональной раскраски. Толстому уже нужны были нажимы, выкрики, а стихи Пушкина строились на обратном принципе - на равновесии, на гармонии элементов, на полном и ровном звучании их..." (702)
Биографические и общественные поступки Толстого связаны с его писательскими устремлениями, а моменты личностного развития, зафиксированные в дневнике, методично пополняют технический арсенал.
Книга Эйхенбаума движется от одного толстовского текста к другому: «Лев Толстой. Книга 1. Пятидесятые годы» весьма последовательно проходят два первых тома собрания сочинений, не пропуская ни одного, даже самого неудачного произведения (вот этой вот полосы неудач, связанных с «Альбертом» и с «Семейным счастьем», у которых есть тоже свои логика, заслуги и, поэтому, смысл в исследовании самых разных сюжетных и жанровых возможностей - например, нужно же было сначала попробовать сделать усреднённый журнальный текст на романтический, заюзанный сюжет, чтобы в дальнейшем отказаться от «журнализма»), потому что они и есть настоящая биография Льва Николаевича.
Поэтому - сначала тексты и их внутренний расклад, то, как они устроены (благо, все они невелики по объёму и легко показывают и доказывают динамику поиска), затем биографические особенности (закончил воевать - поехал в Петербург - потусовался с коллегами, вернулся в Ясную Поляну - много хозяйствовал - поехал в Европу сначала первый раз, встретился с Прюдоном, обсудил с ним его книгу под названием «Война и мир» - вернулся в Россию, написал пару неудачных текстов - поехал за границу второй раз - ушёл из «Современника» и перешёл в катковский журнал), которым уже проще раскрыться во внешнем контексте и основных общественно-политических вопросах эпохи.
Самое приятное здесь, что продолжение следует и можно не предвкушать чтение монографий о шестидесятых и семидесятых, но перейти к ним сразу же после окончания чтения про пятидесятые.
Борис Эйхенбаум "Молодой Толстой": https://paslen.livejournal.com/2420403.html
Борис Эйхенбаум "Лев Толстой. Книга 1. Пятидесятые годы": https://paslen.livejournal.com/2428591.html
Борис Эйхенбаум "Лев Толстой. Книга вторая. Шестидесятые годы": https://paslen.livejournal.com/2430158.html
Борис Эйхенбаум "Лев Толстой. Книга третья. Семидесятые годы": https://paslen.livejournal.com/2431169.html
Спасибо Косте Львову, что подсказал и про дополнительный он-лайн магазин (я до этого только репертуаром «Озона» обходился), а также про другие толстовские книги Эйхенбаума, продолжившие линию «Молодого Толстого»: это отдельные монографии про жизнь и творчество классика в 50-х, 60-х и 70-х годах, выходивших на протяжении жизни литературоведа разными книгами и, кажется, впервые объединённые в один том.
Незадолго до смерти, Эйхенбаум начал писать обобщающий труд о Льве Николаевиче, но не успел его построить, доведя свою монографию, базирующуюся на пересечении сразу нескольких контекстов (биографического, контекстуального и технологического), только до конца 50-х (Толстой в «Современнике» и его взаимоотношения с Белинским), то есть заново как бы переоформил материал, вошедший в две первые части толстовского квартета - совсем ранние годы прото-становления и начальной поры из «Молодого Толстого» и первые опыта Льва Николаевича в прозе (два первых тома повестей и рассказов его стереотипного собрания сочинений), который я планирую прочесть уже после того, как закончу монографии, сгруппированные вокруг написания «Войны и мира», а также «Анны Карениной».
Видимо, для «закрепления материала».
Надо сказать, что петербургский том замечательно составлен и оформлен - с обширными комментариями, большой вступительной статьей (правда, не самой удачной), а также «дополнительными материалами» - всеми законченными статьями Эйхенбаума о Толстом, что объединяет отдельные исследования в единый текст, позволяющий пройти жизнь и творчество классика на три раза.
То есть, книгу «Работы о Льве Толстом» лучше всего сравнить с неспешным и крайне тщательным спецсеминаром, не только дающим «новый матерьял», но и создающим все условия для его усвоения - и это выдающаяся, я бы даже сказал великая книга (не только объёмом), позволяющая погрузиться в наследие вечно актуального классика просто по уши и получить массу чувственного наслаждения от умного и изумительно построенного интеллектуального нарратива, совмещающего приятное (беллетристически биографические куски в духе ЖЗЛ) с полезным (наблюдения над поэтикой и расширенное воссоздание контекста эпохи).
Иногда с контекстом Эйхенбаум даже перебарщивает - конец книги о «Пятидесятых», когда Толстой отрабатывает свой метод на примере «малых форм» и задумывается над большими романами (а только они и могут противопоставить его величие мелкотравчатости тогдашней литературной кумирни) и, следовательно, погружается в обдумывание «главных вопросов эпохи» (освобождение крестьянства и положение женщин), забит пересказами споров и текстов на политические темы.
Понятно, что без этого не обойтись, так как важно дать максимально полное представление о начальных (и постоянно менявшихся) взглядах (и даже не взглядах, но, как настаивает Эйхенбаум, понятиях) классика, которые затем воплощаются в художественных образах и самом строе письма, его интонационных особенностях и ритме, входящем в противоречие с общепринятыми тогда (да и теперь) беллетристическими подходами.
Гораздо интереснее, разумеется, культурно-литературный фон пятидесятых с постепенным взрослением Толстого и его метаниями (писатель или не писатель? Не литератор, но помещик), войной, ранним успехом первых очерков, приёмом в столице и тёрками с прозаиками и поэтами, которые (вплоть до Тургенева и уже тогда, за исключением Фета) вызывали в Льве Николаевиче нешуточное раздражение.
Должен ли прозаик вариться внутри литературного поля, как считал Тургенев, не занимаясь ничем, кроме писанины или же, напротив, следует максимально дистанцироваться от журнальных кругов, чтобы сохранить себя, самостоятельность и оригинальность, занимаясь, помимо повестей и рассказов, реальной работой?
Самые увлекательные страницы «Пятидесятых» посвящены разбору поэтики - тому, как Толстой пробует разные жанры и дискурсы для того, чтобы совпасть с текущей литературной ситуацией или же, напротив, выпасть из неё.
Вскрытие приёма здесь возникает из соединения внешних причин и внутренних побудительных мотивов, вызывающих к жизни тот или другой толстовский текст, для чего Эйхенбауму нужно обладать, во-первых, недюжинной эрудицией и знанием культуры всего XIX века (впрочем, как и XVIII-го), а, во-вторых, ещё не менее недюжинной наблюдательностью и проницательностью.
Подобно Шерлоку Холмсу, Эйхенбаум соединяет реалии и детали из самых разных сфер, достраивая невидимые звенья своими аналитическими выкладками, так что, конечно же, его версия пятидесятых (как и прочих толстовских десятилетий) - это сугубо авторская версия, правда, претендующая на объективность.
Раз уж самые фундаментальные выводы из своих «ранних» книг («Молодой Толстой» вышел в 1922-м, «Лев Толстой. Книга 1. Пятидесятые годы» - в 1928-м) Эйхенбаум целыми абзацами переносит из статьи в статью на протяжении десятилетий.
Возможно, это именно тот вид повествования, который особенно интересен мне лично, сочетанием художественности решения самого литературоведческого текста с высочайшей аналитичностью, однако, при выходе, «Молодой Толстой» и книга о пятидесятых приняты не были.
Хорошо известна история, описанная Лидией Гинзбург о том, что публикация «Молодого Толстого» была воспринята в штыки участниками эйхенбаумского семинара, окончательно оттолкнув от исследователя его учеников: бульон «литературного быта», в который он погружает дебютные годы классика, казался формалистам предательством их метода, требовавшего, прежде всего, показа того, как и из чего сделаны разбираемые тексты.
Рецензенты были ещё более суровы: развёрнутые комментарии к тому толстовских штудий показывают, что Эйхенбаум не был понят тогда ни учениками, ни коллегами, ни, тем более, марксисткой критикой.
И дело даже не в «новом» методе описания толстовского пути (при желании, его можно было бы легко вписать в существующие общекультурные нормы молодой советской науки, прислонив к марксизму), но в его яркости, выходящем за пределы общепринятого дискурса.
Это, конечно, слабое утешение, увидеть в творческих задачах Эйхенбаума опережение своего времени, позволившее сохранить всем этим книгам не просто культурную свежесть, но и научную актуальность (типа, вот, только теперь, с опозданием, но, тем не менее, наконец-то, мы можем воздать Эйхенбауму по заслугам), однако, жизнь-то уже прожита и сомнения, мешавшие Борису Михайловичу в работе, никуда не сплыли и тщательно зафиксированы в личных бумагах.
Самое неприятное - высказывания Тынянова и Шкловского, которым, вроде бы как, в этих монографиях не хватило аналитичности.
«… книга хорошая, самое интересное в ней не о Толстом, а вокруг него. Удачей книги является то, что это вокруг переходит в Толстого без толчка, что он правильно показан точкой пересечения силовых линий. В общем построении книга очень интересна, кровь времени показана. Возражение у меня - метод написания книги, т.е. не преодолённая биография…» (899)
Шкловский, который сам занимался прозой Толстого большую часть жизни, написавший том о его жизни для ЖЗЛ (кстати, посвятив его памяти Эйхенбаума) ставит другу в вину то, за что его, на самом-то деле, следовало хвалить.
«Так хорошо писать не умеет писать у нас никто, но в этой статье не видны следы инструмента, она непроверяема, в ней нет сопротивления материала и она значит то, что значит, не давая вращения мысли…» (900)
И ещё: «Тот метод полубеллетристического повествования, который ты берёшь, при твоей талантливости, при умении найти слова, даёт ошибки красноречивые и непоправимые. Важно или писать роман, или оставлять следы инструмента в работе…» (900)
При том, что сам Шкловский явно шёл по эйхенбаумовским следам - это видно по отбору цитат и концептов, не говоря уже о «методе полубеллетрестического повествования», художественно самодостаточном эссе, которое Шкловский развивал до конца своей жизни и кудреватость которого (ни слова в простоте многочисленных отступлений, когда текст пишется по принципу «один шаг вперёд, десять назад», вокруг да около) теперь явно проигрывает прозрачности стиля Эйхенбаума.
Оказывается, что Шкловский не видит в глазу своём того самого бревна, которое ставит в вину коллеге (правота Эйхенбаума становится очевидной лишь теперь, после достижений структурализма, поструктурализма и «новой критики», максимально расширивших возможности интеллектуального повествования), забывая, при этом, пушкинский завет судить художника (литературовед в высших своих проявлениях тоже служит драматическому искусству чистотой своего письма) по законам им самими над собой принятым.
Это, впрочем, ошибка вполне распространённая (хотя жалко видеть её у человека исключительно проницательного, у непревзойдённого и изощрённого формалиста), другое дело, что момент истины возникает когда заглядываешь в «Творческие стимулы Л. Толстого», эйхенбаумовскую статью 1935 года, построенную вокруг концепта «энергии заблуждения», как сами писатель, в письме Страхову (1878), формулировал особенности своей мотивации, объясняя очередную остановку в работе.
«Всё как будто готово для того, чтобы писать - исполнять свою земную обязанность, а недостаёт толчка веры в себя, в важность дела, недостаёт энергии заблуждения, земной стихийной энергии, которой выдумать невозможно. И нельзя начинать…» (697)
Толстовский трудоголизм и префекционизм Эйхенбаум объясняет здесь повышенным писательским честолюбием человека, на которого смотрит весь мир и который, в минуты своей работы, держит в своих руках весь этот мир, заставляя смотреть на себя, не отрываясь.
«Процесс его творчества строится не на пафосе [поисков] истины, а на пафосе обладания миром - на «земной стихийной энергии, которая представляет собой почти инстинкт…» (697)
Постоянные переделки и дополнения (как тут, при этом, не вспомнить Пуста, с которым Толстого хочется всё время сравнивать) проистекают из важности внутренних процессов человека, на которого смотрит весь мир и который обладает этим миром, из-за чего любая мелочь способна разрастаться до размеров вавилонской шахты.
«Толстой ‘колупал’ свои рукописи и корректуры не потому, что добивался особого эстетического совершенства, как это делал, например, Флобер. Основная причина была в том, что он непрерывно менялся, непрерывно реагировал на всё, что узнавал и видел, и постоянно приходил к новым решениям и выводам. Поэтому его замыслы и писания старели для него скорее, чем могли быть осуществлены. Особенно резко это отражалось на больших вещах, которые требовали многолетней работы. В процессе этой работы Толстой так менялся, что между первоначальным замыслом и тем, что получалось, оказывалась большая разница. От этого все его большие вещи, при внимательном анализе, кажутся недоделанными или противоречивыми - движущимися внутри себя…» (693)
Между прочим, «Энергия заблуждения» - название одной из последних прижизненных книг Шкловского (1881) и первый сборник его теоретических эссе, попавших ко мне в руки, когда я учился ещё в средней школе.
«Книга, которую я к старости своей пишу, названа «Энергией заблуждения».
Это не мои слова, это слова Толстого.
Он жаждал, чтобы эти заблуждения не прекращались. Они следы выбора истины. Это поиски смысла жизни человечества…» (7- 8)
Уже тогда (!) она казалась дополнением к толстовскому тому трехтомника Шкловского, изданного «Худлитом» в 1974-м году, а теперь очевидно, что это приложение не только к Шкловскому, но и к Эйхенбауму - говорливый и путанный эпилог к проекту, длинной в весь ХХ век, искавший определения толстовского гения.
Кажется, именно движение от поэтике к анализу «литературного быта» (причём, как внешнего, зависимого от чужих людей, но и внутреннего, вызревающего из психологических причин и следствий) показывает где и как Эйхенбаум наглядно обошёл Шкловского.
Кем бы не воспринимал себя Толстой (аристократом, безотцовщиной, военным, начинающим литератором, помещиком, учителем-просветителем), все его ипостаси были, на самом деле, подчинены одной единственной цели - становлению себя как писателя.
Когда любые жизненные явления (занятия с крестьянскими детьми в сельской школе) служили последующему письму, выбору его тональности и жанра, формы и объёмов.
В книге о пятидесятых, Эйхенбаум долго и, чего уж скрывать, несколько нудно раскрывает контексты общественных дискуссий, чтобы затем, влепить с размаху безвариантное (позже эти же аргументы в более сжатом виде повторит его статья «Литературная карьера Л. Толстого», 1929):
«При помощи ‘вопроса о народном образовании’ Толстой громит современность. Народное образование он выбрал как искусный стратег - в качестве главного пункта, удобного для нападения. Одолевая и сбивая противника в этом пункте, он надеется выбить его из других позиций, занятых прежде - из позиций литературных. Это становится совсем ясным, когда после ряда педагогических статей, в которых Толстой симулирует свою новую профессию народного учителя, появляется вдруг настоящий литературный памфлет: «Кому у кого учиться писать: крестьянским ребятам у нас или нам у крестьянских ребят?» Откуда возник этот вопрос? Кто ставил его? Он возник из затаённой Толстым глубокой обиды за свои [литературные] неудачи последних лет, за вынужденный отход от литературы, за «оплёванность», о которой он писал Боткину. Педагогика была тактическим ходом - своего рода шифром, при помощи которого Толстой «обманул» современность и, сделав то, что ему было нужно, вернул к себе внимание и уважение, вернулся к литературе…» (342)
Обмануть современность особенно важно (век ловил его, ловил, но не поймал), так как именно это выводит творческие достижения во вневременные, внеисторические рамки: консерватизм Толстого - важнейшая тема как "Молодого Толстого", так и книги о пятидесятых - для того, чтобы, идя по первопутку, создать нечто небывалое ещё, иногда оказывается принципиально важным отступить в законченное прошлое.
Так, с одной стороны, автор выпадает из актуального контекста, который всегда - сюжет усреднения, а, с другой, подхватывает традицию, прервавшуюся на пике своего развития.
Консерватизм оказывается частью творческой физиологии и, значит, составляющей натуры и неповторимой авторской физиономии, находящейся со своим веком в противофазе ровно для того, чтобы именно этот век и выразить максимально полно и точно. Чётко.
Именно в этом состоит разница между Толстым и Пушкиным, которому Лев Николаевич многим обязан: статья Эйхенбаума, сравнивающая историческое место этих писателей, констатирует важное, не не совсем очевидное:
"Пушкин и Толстой сходны и различны, как две зари - как восход и закат. Краски заката пышнее, ярче, гуще, но болезненнее, парадоксальнее, а иногда грубее. Искусство Толстого было в основе своей, конечно, искусством закатным: оно было вдохновлено дисгармонией - противоречиями и расколом общественного и индивидуального сознания, тогда как в основе пушкинского творчества, несмотря на трагические противоречия его личной жизни, лежала полнота и цельность исторического сознания..." (701)
Для того, чтобы в 1937-м году назвать Толстого "декадентом", кажется, нужны не только смелость, но и повышенная проницательность, однако, самые диагностически точные определения возникают, прежде всего, в области интуиции и уже только потом обряжаются в точёные формулировки.
"В Толстом, при всей кажущейся прямолинейности и даже примитивности многих его суждений, была утончённость, характерная для эпохи приближающегося декаданса, утончённость, требующая особых смысловых акцентов, особой эмоциональной раскраски. Толстому уже нужны были нажимы, выкрики, а стихи Пушкина строились на обратном принципе - на равновесии, на гармонии элементов, на полном и ровном звучании их..." (702)
Биографические и общественные поступки Толстого связаны с его писательскими устремлениями, а моменты личностного развития, зафиксированные в дневнике, методично пополняют технический арсенал.
Книга Эйхенбаума движется от одного толстовского текста к другому: «Лев Толстой. Книга 1. Пятидесятые годы» весьма последовательно проходят два первых тома собрания сочинений, не пропуская ни одного, даже самого неудачного произведения (вот этой вот полосы неудач, связанных с «Альбертом» и с «Семейным счастьем», у которых есть тоже свои логика, заслуги и, поэтому, смысл в исследовании самых разных сюжетных и жанровых возможностей - например, нужно же было сначала попробовать сделать усреднённый журнальный текст на романтический, заюзанный сюжет, чтобы в дальнейшем отказаться от «журнализма»), потому что они и есть настоящая биография Льва Николаевича.
Поэтому - сначала тексты и их внутренний расклад, то, как они устроены (благо, все они невелики по объёму и легко показывают и доказывают динамику поиска), затем биографические особенности (закончил воевать - поехал в Петербург - потусовался с коллегами, вернулся в Ясную Поляну - много хозяйствовал - поехал в Европу сначала первый раз, встретился с Прюдоном, обсудил с ним его книгу под названием «Война и мир» - вернулся в Россию, написал пару неудачных текстов - поехал за границу второй раз - ушёл из «Современника» и перешёл в катковский журнал), которым уже проще раскрыться во внешнем контексте и основных общественно-политических вопросах эпохи.
Самое приятное здесь, что продолжение следует и можно не предвкушать чтение монографий о шестидесятых и семидесятых, но перейти к ним сразу же после окончания чтения про пятидесятые.
Борис Эйхенбаум "Молодой Толстой": https://paslen.livejournal.com/2420403.html
Борис Эйхенбаум "Лев Толстой. Книга 1. Пятидесятые годы": https://paslen.livejournal.com/2428591.html
Борис Эйхенбаум "Лев Толстой. Книга вторая. Шестидесятые годы": https://paslen.livejournal.com/2430158.html
Борис Эйхенбаум "Лев Толстой. Книга третья. Семидесятые годы": https://paslen.livejournal.com/2431169.html