Отличие путешествий во времени и в пространстве. Традиционный летний хадж на северок вместе с Даней
Второй раз уже ездил на Северок с Даней, ему почти семь, он многое понимает, а, главное, что головаст и конституционно напоминает меня, хотя я оказался на Северке чуть позже - в девять.
Между нами, мной тогдашним и им сегодняшним - колоссальный цивилизационный разрыв, о котором точно высказался современный норвежский писатель Карл Уве Кнаусгорд: «Я рос в семидесятые годы, а они во многом продолжали старую эпоху; мне было известно и понятно устройство бабушкиной и дедовой жизни на хуторе, укоренённое в укладе двадцатых годов, в свою очередь, заложенном во второй половине восемнадцатого века, и ещё повсюду попадались военные бункеры, брошенные всего тридцать лет назад (если пересчитать на сегодня, то это как если бы речь шла о событиях в мои семнадцать), а нынешнее поколение растёт, очевидно, в другую эпоху, в смысле ментальности отделенную от предыдущей пропастью, поэтому это поколение не поймёт, что стояло на кону для Малапарте, Селина и Гамсуна, да им это и неинтересно. Или всё тогда одно и тоже?»(203)
Для Дани Северок - джунгли неразличения из повторяющихся кварталов и одинаковых домов, пространства между которыми заросли травой в рост, лебедой да крапивой. Их Даня, впрочем, тоже не различает и, кажется, не помнит, что мы тут уже когда-то были - два года назад, в его XVIII веке практически. Из-за чего с мужественностью и просто-таки безбашенностью вбегает по лестнице некогда нашего подъезда, куда мне лишний раз чтобы войти нужно как следует поднастроиться.
Важно ещё и то, как две разные темы постепенно слипаются в одну - раньше поездки на Северок были отдельно, а летнее нянканье детей у бабушки на АМЗ - отдельно, но вот уже второй раз, значит, они слипаются, потому что Даня давно уже в этом романном пространстве увяз, ну, и я вместе с ним.
Слипаются хотя бы оттого, что неосознанно, видимо, я стараюсь разделить бремя хаджа с кем-то ещё: захожу к Петровне, беру с собой Полю, Олю, Даню, даже двоюродную Любу один раз захватил (точнее, она сама собой тут нарисовалась).
С одной стороны, мне важно быть с кем-то в диалоге, чтобы территория прогулки наполнялась действием: я иду и показываю, точно экскурсовод, рассказываю где что, иначе пространство хаджа начинает переполняться волнением и выхолащивается.
С другой, подельники нужны чтобы материализовать один из важнейших принципов этих поездок, мостами тянущихся в прошлое, но так его и не достигающих.
Проход закрыт. Навсегда. Все умерли. Можно только пройти рядом. Даже снимков практически не осталось.
Это ж как Помпеи - оглядываясь, видим лишь руины. Полнота переживания жизни здесь более невозможна, но она настолько проста (почти примитивна) и явно доступна (простые кварталы «простых людей»), что из-за этого в голове возникает когнитивная сшибка - доступнее доступного, но запертое навсегда, непонятно зачем и как сюда возвращаться.
Можно, конечно, но как после этого тут жить? Ведь так как можно жить здесь, можно существовать и в любом другом месте: Северок важен не только моим неповторимым прошлым, но и своей матричностью, из которой, вроде, однажды выбрался, но из которой окончательно выбраться невозможно.
Вот и делаешь вид, что тебя отвлекают.
Это как Джоконда всегда за стеклом - символ неполноты восприятия, дотягивающегося лишь до лакун и фрагментов.
Кстати, другой важнейший принцип этих хаджей - постоянное изменение маршрута. Каждый раз я схожу на разных остановках. Не доезжаю до Красного Урала и кинотеатра «Победа» и выхожу на «Чекушке» («Чайковского»), чтобы захватить кварталы возле школы № 118, где гулял последние два класса, а также чтобы пройти мимо почтового отделения № 138, в котором разыгрывались важнейшие сцены моего романа «Ангелы на первом месте» и от которого хорошо видна башня завода «Прибор», который стоит на другой стороне улицы и будто бы вырезан совсем из другого, не чердачинского ландшафта.
Тогда ещё можно пройти мимо подъезда, где жила покойная Ворошнина и пересечь Красного Урала у бывшего винного магазина, в котором теперь тоже винный магазин - который раньше одним глазом смотрел на Дом пионеров, в котором теперь Курчатовский суд.
Иногда я, наоборот, перебираю дороги и выхожу одной остановкой позже - на «Поликлинике», где раньше была «Диета», смотревшая на некипеловскую девятиэтажку (дом, в котором жил Андрей Некипелов), чтобы, прежде чем попасть внутрь наших кварталов, можно было пройти по краю пустыря у кинотеатра Победа, ныне застроенному уродливыми павильонами глупых народных магазинчиков и дополнительной многоэтажкой, бездарно воткнутой сюда посредине дороги в результате точечной застройки (тут такого много теперь).
Потому что к тому, что было при нас да в наши времена, привык как к матрице и притерпелся до несмываемого оттиска на сетчатке, а то, что построено уже после того, как мы переехали, отторгается беспрекословно.
Душа не принимает, глаз неймёт, а, главное, в схемы пространственных архетипов невозможно вносить никакие поправки.
При том, что все эти последыши тоже ведь распадаются на подгруппы - в одной из них изменения, пережитые Северком в годы, когда мы переехали отсюда на Российскую, но я ещё жил в Чердачинске, в другую - изменения последних времен, которые отодвинуты от эйдоса прошлой (значит, безусловно счастливой) жизни московским Соколом.
В этом квартале, который наступает слева от школы, тоже есть почтовое отделение и шаховский дом (пятиэтажка, куда одноклассник Шахов переехал вместе с родителями в пятом или в шестом классе), стоящий напротив «прустовского» дерева - раскидистой яблони, очень густо и запоздало цветущей в начале лета.
Центр этого маршрута занимает спортивная площадка и школьный сад нашей школы № 89, усадьба которой оказывается центром Второго микрорайона (он же «Коробка»): с одной стороны вытянуты корты и футбольное поле, с другой - елочные и яблоневые аллеи, от которых нужно ещё раз спуститься, чтобы попасть в школьный двор. Хорошо жило советское образование, щедро, размашисто. От шкоды до нашего двора нужно всего-то небольшую дорогу перейти, чтобы сразу в «двор детства попасть» (тоже ведь точечно застроенный - и как раз со стороны школы).
Мы жили здесь ровно между двух остановок - «Красного Урала» и «Кинотеатра «Победа», от которых нужно было идти всё время по диагонали и вниз - к самому краю кварталов, к сгибу, за которым уже - одноэтажный посёлок, переходящий в промзону.
Это я к тому, что высадки без перегибов или недостачи тоже можно чередовать как дороги по направлению к Сванну или к Германтам.
Кстати, когда мы жили тут, у меня были первые тома Пруста, прочитанные гораздо позже, так как я хотел «сначала» собрать всю коллекцию, а уже потом прочесть без изъятий, из-за чего ждать пришлось до начала 90-х, когда мы отсюда уже съехали.
Но внутренним взглядом я помню то место на третьей полке дополнительного стеллажа, где, слепым пятном, стояли четыре (или пять?) первых томов «Поисков», купленные по случаю в Москве - если не путаю, то на Новокузнецкой.
Иногда я схожу на Красного Урала, возле нашего продуктового универсама, обезображенного до невозможности и тоже ведь дающего возможности самых разных путей, так как девятиэтажку на остановке, обросшую уродливыми наростами, можно обойти слева, можно справа, а можно пойти вдоль по Комсомольскому проспекту в сторону области, захватив по ходу движения ещё пару домов (и, таким образом, попав в край ареала маршрутов уже следующей остановки у кинотеатра «Победа» с Макдоналдсом внутри); там всюду есть масса тропок, в зависимости от ширины и протоптанности напоминающих мне реки или же ручейки.
И все они стекают вниз - к границе Северка, к посёлку.
Даже по двору между Комсомольским проспектом и Коробкой можно пройти чуть ли не десятком путей, так что инсайды можно переживать в каждый из приездов.
Главное петлять и не повторять предыдущих маршрутов, потому что «тошнота» и «головокружение» (ещё можно сказать про мгновенное «влипание» в ход времени) ловятся только на новенького.
Раньше тоска включалась, достаточно до соска своего дотронуться, точно в нём выключатель, а теперь для этого нужно всё время дорогу менять.
Это не совсем «тоска», конечно, тоска только даёт форму этой буре в стакане стеклянной воды (как кишка, которую набивают потрохами для дальнейшего приготовления бургундского будана), когда в груди становится тесно от умозрительного запахивания, когда полы минувших времён натягиваются судорожно одна на другую.
Кутаешься в этот инсайд, потому что прошлое умирает в прошлом, где более уже не оказаться. Хотя, казалось бы, чего уж проще-то, если, тем более, декорации, расставленные на века, практически не изменились.
Просто они теперь потребляются не изнутри, но снаружи и в режиме экскурсии - ну, это когда идёшь только вперёд, назад не возвращаешься, расставив галочки, совершаешь круг.
И невозможно выйти из агрегатного состояния туриста, потому что культурный слой, внутри которого я обитал когда-то срыт двадцать лет назад.
Шизофреническое совершенно расстраивание: с одной стороны, едешь сюда подбирать остатки аутентичности, с другой, нынешний Северо-запад кажется огромной картонной декорацией, за которую можно практически заглянуть, в-третьих, всё ж ещё возможно - снять здесь квартиру, как в моем рассказе «Пока все дома», или, хотя бы, зайти в гости (к кому вот, к Руфине Дмитриевне? К Свете Дыба? Кто примет?), а то и вовсе в магазин, книжный или продуктовый, хотя бы и в Макдоналдс (пока в кинотеатре «Победа» кино не показывают).
Но не могу даже в магазины ходит - прошедшее выталкивает наружу, на улицу, вновь встать на туристическую тропу.
Если только у Петровны, на ничейной территории школьной библиотеки, где книги словно бы экранируют временные излучения, создавая что-то вроде мешка даже вне малейшего намёка на хронотоп.
Тем более, что в этих кварталах всегда пустынно - то ли из-за того, что Петровна работает только до 16.00, то ли из-за долгой дороги обратно, но я всегда приезжаю на Северок сразу же после обеда, ещё до-того-как-стемнеет, соответственно, когда аборигены на службе.
Это уже стереотип, от которого невозможно отрешиться - безлюдно как в залах «Новой Третьяковки», только паркетной мастикой не пахнет.
Словно бы народ отступает и расступается под демонстрационный режим - чтобы, в условиях и без того жгучей онтологической неполноты, как можно меньше обстоятельств отвлекало внимание.
Я так и не могу понять, что меня влечёт сюда, какие подлинные мотивы. Точки безоблачного счастья или изначальности?
Ведь, согласно Оже и его коллегам, «памятные места» обозначают то кем мы более не являемся.
Они и возникают-то оттого, что мы изменились, перестали быть тем, кем были раньше.
Просто обычно этот процесс заметен из-за того, что происходит в коллективной памяти, а тут я один этим маюсь, хотя СССР потеряли все, вроде бы.
Или не теряли?
Я себе тогда записал в книжечку ещё и такую заветку: «…то, что подташнивает - это знание, знание о знании, вот как есть страх страха. Потому что знание это и есть страх…»
Пойми теперь, чего ввиду имел.
В этот раз мы сошли с Даней на Красного Урала, так как на крыше «Магнолии» сидит огромный надувной инопланетянин и я решил показать его Дане - он любит такое, а ещё я слишком долго разглядывал это место на открытке 1983-го года, снятое с высоты птичьего полёта.
Зелени, кстати, не так много, как показывает внутреннее зрение, а в конце Комсомольского проспекта - голубеет, точно море, лес: тогда перспектива не была такой определённой как сейчас, с новостройками и разросшимся кладбищем, которые теперь смыкаются в единое кольцо.
Но меня тут интересовал не дальний план, но ближний: гастроном Красного Урала, возле которого, точно важные пунктуационные знаки, стояли газетный киоск, а также точки продажи пива и мороженого.
Однажды, когда я долго стоял в очереди, пытаясь отоварить талоны на сахар (?) я представил себе это самое пространство у гастронома и остановки «Красный Урал» в фантастическом убранстве перекрытия улицы от дождя и снега - чтобы какой-то верхний настил позволял бы находиться по время прогулок под крышей.
И когда на другом берегу Комсомольского проспекта, ровно напротив, стали строить девятиэтажку №33, как тогда говорили, «по ташкентскому проекту» (большие лоджии, нижний покрытый променад, вдоль линии магазинов), я решил, что моя грёза оказалась услышанной и осуществлённой с некоторой поправкой на реальность.
Вообще, не в присутствии теплолюбивого Дани, сама эта мечта - создать улицы, закрытые от дождя и ветра, снега и мороза, лучше всякой памяти свидетельствует о суровости застойных зим, когда о парниковом эффекте ещё даже не подозревали, а ветер был особенно своенравен, жёсток и, по-большевистки, даже жесток.
Это ощущение, словно по спирали, уводит меня вглубь пережитого здесь времени (понятно, что Даня ничего этого не замечает, когда щебечет рядышком на свои, отвлечённые, темы), которое из 2018-го кажется особенно обнажённым, лишённым избытка складок.
Время действует как аппарат для скатывания сладкой ваты - когда вокруг держалки-палочки возникает кокон из материальных уплотнений - и их постепенно становится всё больше и больше.
Старинные фотографии подтверждают эту гипотезу о нищете местной материи: когда мы сюда переехали в 1978-м, северо-западные, ещё не слишком обжитые, кварталы выглядели особенно редкозубыми.
Требовалось дополнительное усилие, чтобы включать в своё сознание постоянно возникающие новостройки - как упомянутый выше дом № 33 или свечу рядом с ним - одноподъездную многоэтажку на остановке «Пионерская», которая, пока достроилась, служила идеальной башней для самоубийц (Пушкарёва так считала).
Что ж теперь требовать от домов, возникших здесь уже после нашего переезда, которые и глаз отказывается замечать и даже тело не ощущает их магнитных полей?
Ничего не требовать, мимо идти, Даню взяв за руку, тем более, что рабочий день у Петровны заканчивается, а мальчик вот уже некоторое время просится в туалет.
И мы заходим в среднюю школу № 89, она тоже пуста, как и окружающие её августовские микрорайоны и я, конечно, понимаю, что Дане дико интересно оказаться не просто в чужой школе, но в учебном заведении иной страны и совершенно другой культуры.
Тут в чужой подъезд-то из-за этого зайти почти сложно (чужие запахи и биополя, вдруг кто чего подумает или косо посмотрит), а тут, можно сказать, государство в государстве, в государстве, в государстве (школа - Северок - Чердачинск - Урал - Россия), мальцу, конечно, интересно, он даже про малую нужду забывает.
Однако, Петровна кормит арбузом, желания снова оттаивают и становятся сильнее любопытства.
Я веду Даню в самую ближайшую к библиотеке уборную - ту, что возле спортзала.
Включаю там свет, открываю ему дверь и пропускаю Даню вперед, слегка подталкивая, иди, мол.
Но он не торопится идти, рассматривает уборную, принюхивается. Потом говорит, чтобы я никуда не уходил и ни в коем случае не закрывал дверь.
Я соглашаюсь никуда не уходить и тогда он делает шаг навстречу унитазу, видит его вблизи и тут же разворачивается обратно.
Говорит, что не может, да и вообще, он лучше до улицы потерпит.
Разница цивилизаций и культур, как говорится на лицо. Что уж там такого ему приблазилось?
Я вот ничего не заметил.
Обычный школьный туалет.
Одноместный, между прочим (в чём его важное преимущество).
И такие разные восприятия.
Вот ещё чем путешествие во времени отличается от перемещений в пространстве.
Между нами, мной тогдашним и им сегодняшним - колоссальный цивилизационный разрыв, о котором точно высказался современный норвежский писатель Карл Уве Кнаусгорд: «Я рос в семидесятые годы, а они во многом продолжали старую эпоху; мне было известно и понятно устройство бабушкиной и дедовой жизни на хуторе, укоренённое в укладе двадцатых годов, в свою очередь, заложенном во второй половине восемнадцатого века, и ещё повсюду попадались военные бункеры, брошенные всего тридцать лет назад (если пересчитать на сегодня, то это как если бы речь шла о событиях в мои семнадцать), а нынешнее поколение растёт, очевидно, в другую эпоху, в смысле ментальности отделенную от предыдущей пропастью, поэтому это поколение не поймёт, что стояло на кону для Малапарте, Селина и Гамсуна, да им это и неинтересно. Или всё тогда одно и тоже?»(203)
Для Дани Северок - джунгли неразличения из повторяющихся кварталов и одинаковых домов, пространства между которыми заросли травой в рост, лебедой да крапивой. Их Даня, впрочем, тоже не различает и, кажется, не помнит, что мы тут уже когда-то были - два года назад, в его XVIII веке практически. Из-за чего с мужественностью и просто-таки безбашенностью вбегает по лестнице некогда нашего подъезда, куда мне лишний раз чтобы войти нужно как следует поднастроиться.
Важно ещё и то, как две разные темы постепенно слипаются в одну - раньше поездки на Северок были отдельно, а летнее нянканье детей у бабушки на АМЗ - отдельно, но вот уже второй раз, значит, они слипаются, потому что Даня давно уже в этом романном пространстве увяз, ну, и я вместе с ним.
Слипаются хотя бы оттого, что неосознанно, видимо, я стараюсь разделить бремя хаджа с кем-то ещё: захожу к Петровне, беру с собой Полю, Олю, Даню, даже двоюродную Любу один раз захватил (точнее, она сама собой тут нарисовалась).
С одной стороны, мне важно быть с кем-то в диалоге, чтобы территория прогулки наполнялась действием: я иду и показываю, точно экскурсовод, рассказываю где что, иначе пространство хаджа начинает переполняться волнением и выхолащивается.
С другой, подельники нужны чтобы материализовать один из важнейших принципов этих поездок, мостами тянущихся в прошлое, но так его и не достигающих.
Проход закрыт. Навсегда. Все умерли. Можно только пройти рядом. Даже снимков практически не осталось.
Это ж как Помпеи - оглядываясь, видим лишь руины. Полнота переживания жизни здесь более невозможна, но она настолько проста (почти примитивна) и явно доступна (простые кварталы «простых людей»), что из-за этого в голове возникает когнитивная сшибка - доступнее доступного, но запертое навсегда, непонятно зачем и как сюда возвращаться.
Можно, конечно, но как после этого тут жить? Ведь так как можно жить здесь, можно существовать и в любом другом месте: Северок важен не только моим неповторимым прошлым, но и своей матричностью, из которой, вроде, однажды выбрался, но из которой окончательно выбраться невозможно.
Вот и делаешь вид, что тебя отвлекают.
Это как Джоконда всегда за стеклом - символ неполноты восприятия, дотягивающегося лишь до лакун и фрагментов.
Кстати, другой важнейший принцип этих хаджей - постоянное изменение маршрута. Каждый раз я схожу на разных остановках. Не доезжаю до Красного Урала и кинотеатра «Победа» и выхожу на «Чекушке» («Чайковского»), чтобы захватить кварталы возле школы № 118, где гулял последние два класса, а также чтобы пройти мимо почтового отделения № 138, в котором разыгрывались важнейшие сцены моего романа «Ангелы на первом месте» и от которого хорошо видна башня завода «Прибор», который стоит на другой стороне улицы и будто бы вырезан совсем из другого, не чердачинского ландшафта.
Тогда ещё можно пройти мимо подъезда, где жила покойная Ворошнина и пересечь Красного Урала у бывшего винного магазина, в котором теперь тоже винный магазин - который раньше одним глазом смотрел на Дом пионеров, в котором теперь Курчатовский суд.
Иногда я, наоборот, перебираю дороги и выхожу одной остановкой позже - на «Поликлинике», где раньше была «Диета», смотревшая на некипеловскую девятиэтажку (дом, в котором жил Андрей Некипелов), чтобы, прежде чем попасть внутрь наших кварталов, можно было пройти по краю пустыря у кинотеатра Победа, ныне застроенному уродливыми павильонами глупых народных магазинчиков и дополнительной многоэтажкой, бездарно воткнутой сюда посредине дороги в результате точечной застройки (тут такого много теперь).
Потому что к тому, что было при нас да в наши времена, привык как к матрице и притерпелся до несмываемого оттиска на сетчатке, а то, что построено уже после того, как мы переехали, отторгается беспрекословно.
Душа не принимает, глаз неймёт, а, главное, в схемы пространственных архетипов невозможно вносить никакие поправки.
При том, что все эти последыши тоже ведь распадаются на подгруппы - в одной из них изменения, пережитые Северком в годы, когда мы переехали отсюда на Российскую, но я ещё жил в Чердачинске, в другую - изменения последних времен, которые отодвинуты от эйдоса прошлой (значит, безусловно счастливой) жизни московским Соколом.
В этом квартале, который наступает слева от школы, тоже есть почтовое отделение и шаховский дом (пятиэтажка, куда одноклассник Шахов переехал вместе с родителями в пятом или в шестом классе), стоящий напротив «прустовского» дерева - раскидистой яблони, очень густо и запоздало цветущей в начале лета.
Центр этого маршрута занимает спортивная площадка и школьный сад нашей школы № 89, усадьба которой оказывается центром Второго микрорайона (он же «Коробка»): с одной стороны вытянуты корты и футбольное поле, с другой - елочные и яблоневые аллеи, от которых нужно ещё раз спуститься, чтобы попасть в школьный двор. Хорошо жило советское образование, щедро, размашисто. От шкоды до нашего двора нужно всего-то небольшую дорогу перейти, чтобы сразу в «двор детства попасть» (тоже ведь точечно застроенный - и как раз со стороны школы).
Мы жили здесь ровно между двух остановок - «Красного Урала» и «Кинотеатра «Победа», от которых нужно было идти всё время по диагонали и вниз - к самому краю кварталов, к сгибу, за которым уже - одноэтажный посёлок, переходящий в промзону.
Это я к тому, что высадки без перегибов или недостачи тоже можно чередовать как дороги по направлению к Сванну или к Германтам.
Кстати, когда мы жили тут, у меня были первые тома Пруста, прочитанные гораздо позже, так как я хотел «сначала» собрать всю коллекцию, а уже потом прочесть без изъятий, из-за чего ждать пришлось до начала 90-х, когда мы отсюда уже съехали.
Но внутренним взглядом я помню то место на третьей полке дополнительного стеллажа, где, слепым пятном, стояли четыре (или пять?) первых томов «Поисков», купленные по случаю в Москве - если не путаю, то на Новокузнецкой.
Иногда я схожу на Красного Урала, возле нашего продуктового универсама, обезображенного до невозможности и тоже ведь дающего возможности самых разных путей, так как девятиэтажку на остановке, обросшую уродливыми наростами, можно обойти слева, можно справа, а можно пойти вдоль по Комсомольскому проспекту в сторону области, захватив по ходу движения ещё пару домов (и, таким образом, попав в край ареала маршрутов уже следующей остановки у кинотеатра «Победа» с Макдоналдсом внутри); там всюду есть масса тропок, в зависимости от ширины и протоптанности напоминающих мне реки или же ручейки.
И все они стекают вниз - к границе Северка, к посёлку.
Даже по двору между Комсомольским проспектом и Коробкой можно пройти чуть ли не десятком путей, так что инсайды можно переживать в каждый из приездов.
Главное петлять и не повторять предыдущих маршрутов, потому что «тошнота» и «головокружение» (ещё можно сказать про мгновенное «влипание» в ход времени) ловятся только на новенького.
Раньше тоска включалась, достаточно до соска своего дотронуться, точно в нём выключатель, а теперь для этого нужно всё время дорогу менять.
Это не совсем «тоска», конечно, тоска только даёт форму этой буре в стакане стеклянной воды (как кишка, которую набивают потрохами для дальнейшего приготовления бургундского будана), когда в груди становится тесно от умозрительного запахивания, когда полы минувших времён натягиваются судорожно одна на другую.
Кутаешься в этот инсайд, потому что прошлое умирает в прошлом, где более уже не оказаться. Хотя, казалось бы, чего уж проще-то, если, тем более, декорации, расставленные на века, практически не изменились.
Просто они теперь потребляются не изнутри, но снаружи и в режиме экскурсии - ну, это когда идёшь только вперёд, назад не возвращаешься, расставив галочки, совершаешь круг.
И невозможно выйти из агрегатного состояния туриста, потому что культурный слой, внутри которого я обитал когда-то срыт двадцать лет назад.
Шизофреническое совершенно расстраивание: с одной стороны, едешь сюда подбирать остатки аутентичности, с другой, нынешний Северо-запад кажется огромной картонной декорацией, за которую можно практически заглянуть, в-третьих, всё ж ещё возможно - снять здесь квартиру, как в моем рассказе «Пока все дома», или, хотя бы, зайти в гости (к кому вот, к Руфине Дмитриевне? К Свете Дыба? Кто примет?), а то и вовсе в магазин, книжный или продуктовый, хотя бы и в Макдоналдс (пока в кинотеатре «Победа» кино не показывают).
Но не могу даже в магазины ходит - прошедшее выталкивает наружу, на улицу, вновь встать на туристическую тропу.
Если только у Петровны, на ничейной территории школьной библиотеки, где книги словно бы экранируют временные излучения, создавая что-то вроде мешка даже вне малейшего намёка на хронотоп.
Тем более, что в этих кварталах всегда пустынно - то ли из-за того, что Петровна работает только до 16.00, то ли из-за долгой дороги обратно, но я всегда приезжаю на Северок сразу же после обеда, ещё до-того-как-стемнеет, соответственно, когда аборигены на службе.
Это уже стереотип, от которого невозможно отрешиться - безлюдно как в залах «Новой Третьяковки», только паркетной мастикой не пахнет.
Словно бы народ отступает и расступается под демонстрационный режим - чтобы, в условиях и без того жгучей онтологической неполноты, как можно меньше обстоятельств отвлекало внимание.
Я так и не могу понять, что меня влечёт сюда, какие подлинные мотивы. Точки безоблачного счастья или изначальности?
Ведь, согласно Оже и его коллегам, «памятные места» обозначают то кем мы более не являемся.
Они и возникают-то оттого, что мы изменились, перестали быть тем, кем были раньше.
Просто обычно этот процесс заметен из-за того, что происходит в коллективной памяти, а тут я один этим маюсь, хотя СССР потеряли все, вроде бы.
Или не теряли?
Я себе тогда записал в книжечку ещё и такую заветку: «…то, что подташнивает - это знание, знание о знании, вот как есть страх страха. Потому что знание это и есть страх…»
Пойми теперь, чего ввиду имел.
В этот раз мы сошли с Даней на Красного Урала, так как на крыше «Магнолии» сидит огромный надувной инопланетянин и я решил показать его Дане - он любит такое, а ещё я слишком долго разглядывал это место на открытке 1983-го года, снятое с высоты птичьего полёта.
Зелени, кстати, не так много, как показывает внутреннее зрение, а в конце Комсомольского проспекта - голубеет, точно море, лес: тогда перспектива не была такой определённой как сейчас, с новостройками и разросшимся кладбищем, которые теперь смыкаются в единое кольцо.
Но меня тут интересовал не дальний план, но ближний: гастроном Красного Урала, возле которого, точно важные пунктуационные знаки, стояли газетный киоск, а также точки продажи пива и мороженого.
Однажды, когда я долго стоял в очереди, пытаясь отоварить талоны на сахар (?) я представил себе это самое пространство у гастронома и остановки «Красный Урал» в фантастическом убранстве перекрытия улицы от дождя и снега - чтобы какой-то верхний настил позволял бы находиться по время прогулок под крышей.
И когда на другом берегу Комсомольского проспекта, ровно напротив, стали строить девятиэтажку №33, как тогда говорили, «по ташкентскому проекту» (большие лоджии, нижний покрытый променад, вдоль линии магазинов), я решил, что моя грёза оказалась услышанной и осуществлённой с некоторой поправкой на реальность.
Вообще, не в присутствии теплолюбивого Дани, сама эта мечта - создать улицы, закрытые от дождя и ветра, снега и мороза, лучше всякой памяти свидетельствует о суровости застойных зим, когда о парниковом эффекте ещё даже не подозревали, а ветер был особенно своенравен, жёсток и, по-большевистки, даже жесток.
Это ощущение, словно по спирали, уводит меня вглубь пережитого здесь времени (понятно, что Даня ничего этого не замечает, когда щебечет рядышком на свои, отвлечённые, темы), которое из 2018-го кажется особенно обнажённым, лишённым избытка складок.
Время действует как аппарат для скатывания сладкой ваты - когда вокруг держалки-палочки возникает кокон из материальных уплотнений - и их постепенно становится всё больше и больше.
Старинные фотографии подтверждают эту гипотезу о нищете местной материи: когда мы сюда переехали в 1978-м, северо-западные, ещё не слишком обжитые, кварталы выглядели особенно редкозубыми.
Требовалось дополнительное усилие, чтобы включать в своё сознание постоянно возникающие новостройки - как упомянутый выше дом № 33 или свечу рядом с ним - одноподъездную многоэтажку на остановке «Пионерская», которая, пока достроилась, служила идеальной башней для самоубийц (Пушкарёва так считала).
Что ж теперь требовать от домов, возникших здесь уже после нашего переезда, которые и глаз отказывается замечать и даже тело не ощущает их магнитных полей?
Ничего не требовать, мимо идти, Даню взяв за руку, тем более, что рабочий день у Петровны заканчивается, а мальчик вот уже некоторое время просится в туалет.
И мы заходим в среднюю школу № 89, она тоже пуста, как и окружающие её августовские микрорайоны и я, конечно, понимаю, что Дане дико интересно оказаться не просто в чужой школе, но в учебном заведении иной страны и совершенно другой культуры.
Тут в чужой подъезд-то из-за этого зайти почти сложно (чужие запахи и биополя, вдруг кто чего подумает или косо посмотрит), а тут, можно сказать, государство в государстве, в государстве, в государстве (школа - Северок - Чердачинск - Урал - Россия), мальцу, конечно, интересно, он даже про малую нужду забывает.
Однако, Петровна кормит арбузом, желания снова оттаивают и становятся сильнее любопытства.
Я веду Даню в самую ближайшую к библиотеке уборную - ту, что возле спортзала.
Включаю там свет, открываю ему дверь и пропускаю Даню вперед, слегка подталкивая, иди, мол.
Но он не торопится идти, рассматривает уборную, принюхивается. Потом говорит, чтобы я никуда не уходил и ни в коем случае не закрывал дверь.
Я соглашаюсь никуда не уходить и тогда он делает шаг навстречу унитазу, видит его вблизи и тут же разворачивается обратно.
Говорит, что не может, да и вообще, он лучше до улицы потерпит.
Разница цивилизаций и культур, как говорится на лицо. Что уж там такого ему приблазилось?
Я вот ничего не заметил.
Обычный школьный туалет.
Одноместный, между прочим (в чём его важное преимущество).
И такие разные восприятия.
Вот ещё чем путешествие во времени отличается от перемещений в пространстве.