Дневник, травелог или новелла? "Вечера сирени и ворон" Виктора Сосноры на фоне Довлатова и Битова
Дневник недельного пребывания Сосноры (внутри текста его, правда, зовут Николай) в Пушкинских горах начинается примерно так же, как «Заповедник» Довлатова: место начинается для путника с забегаловки.
Довлатов пьёт в буфете водку, Соснора - пиво.
Оба писателя приезжают сюда летом.
Вокруг шумно, суетливо.
Цветёт сирень.
Работают громкоговорители.
Соснору и Довлатова приводят сюда жизненный кризис, вызванный «творческими проблемами» (обилие канцеляритов и штампов призвано показать тотальное опошление Пушкина поточным туризмом), оба не могут писать, оба наблюдают округу и входят в тесные отношения с людьми, которые рядом.
Оба много размышляют о человеческом характере и стране, что их вскормила; кстати, оба полуподпольно цитируют неназванного Бродского.
Довлатов рассказывает, что не пишет писем даже бывшей жене, хотя постепенно, когда жизнь входит в колею (середина июля), начинает прикидывать новую прозу.
Соснора пишет письмо Лиле Юрьевне, да-да, той самой, хотя фамилия Брик не упоминается. Письмо даётся не напрямую, но в пересказе. Я написал, что приехал в Пушкинские Горы, что в Пушкинских горах сирень и вороны, что я популяризую муравьиный спирт - знания, накопленные в рядах Советской армии, что книга моя ещё не вышла и уже не выйдет, что Троица, и все поминают родителей, а я поужинал колбасой, хлебом и вафлями, что, когда Лиля Юрьевна поедет в Чехословакию, купите для меня шариковых карандашей - ими удобно писать, - и побольше, что я сейчас ничего не пишу, не могу и не желаю…
Вообще, тема сравнения этих двух текстов - тема жирная и весьма наваристая, особенно если учесть, что здесь особенно эффектно расходятся роли этих двух рассказчиков.
Ведь Довлатов попадает внутрь культурно-туристической инфраструктуры, тогда как Соснора, познакомившийся со Спидолой, словесником с Сахалина так и остаётся по ту сторону «официальной структуры».
Но мне эти тексты интересны с другой стороны - жанров и дискурсов, в которых они исполнены.
У Довлатова здесь просто - первый вариант повести «Заповедник», рассказывающий о реальных событиях 1976-1977 годов написан в 1977 - 1978 годах, это беллетристика, внутри которой растворены всяческие жизненные и литературоведческие наблюдения, сводимые, в основном, к эффектным афоризмам.
Соснора, центром текста которого является глава литературоведческих выкладок (от биографии Пушкина Соснора переход к описанию особенностей его звукописи и это вполне самодостаточное эссе), тоже пишет свой текст по горячим следам.
Дата в финале текста - 1965 - совпадает с числами, поставленными в начале каждой из глав (каждая из них вмещает один текст), из-за чего мы узнаем, что Соснора (или, всё-таки, его лирический герой?) находились в Пушкинских Горах с 13 по 18 июня 1965-го года - с воскресения по пятницу.
Если бы я был патентованным литературоведом, то я бы попытался вывести Довлатова, написавшего «Заповедник» именно из Сосноры.
Впрочем «Вечера сирени и ворон», открывающие сборник «Летучий Голландец», выпущенный «Посевом» в 1979 году (рисунок на обложке Игоря Захарова-Росса), кажется мне пратекстом не только для Довлатова, но, например, для Андрея Битова, с какого-то момента полюбившего вставлять в художественные тексты своё самодеятельное писательское пушкиноведение.
Тем более, что эта проза Сосноры, в которой приглушены обычные для него авангардно-модернистские происки, выглядит идеальным образцом «ленинградской оттепельной прозы» с обязательным упоминанием Рида Грачёва, Геннадия Гора и прочих обаятельных рассказчиков, удивительно-ненавязчивым образом выразившим тихий гений своей прохладной эпохи.
Какие-то малозаметные стилистические штрихи помогают нам почти буквально перенестись, совсем как на машине времени, в самую середину шестидесятых.
Ощущение свежее и немного странное, сложно поддающееся фиксации.
Ну, да, волнообразный ритм и преувеличено тщательное, щепетильное даже артикулирование, словно бы чтение такой прозы должно быть приспособлено к чтению с эстрады.
Проза эта артистична и обязательно обаятельна, несмотря на многочисленные повторы и лейтмотивы, а также ощущение постоянно нарастающих подтекстов, особенно эффектно передаваемых чтецами, но особенно никуда не ведущих.
Впрочем, ничем таким Соснора не злоупотребляет - даже интонацией «на выдохе», словно бы печатающей и акцентуирующей своей шаг, и уловленной им, видимо, у Шкловского.
Словно бы автор заразился олимпизмом, который Довлатов приписывает великому поэту: Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику, и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин - он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет её. Его литература сродни молитве, природе… Впрочем, я не литературовед.
Все эти характеристики хочется приписать самому Сосноре - именно его поэтическое равнодушие и демонстративная отстранённость от «злобы дня» позволяет обратить это странное межжанровое образование в скверный анекдот.
Ну, то есть, превратить в новеллу то, что поначалу воспринималось как дневник или травелог.
Или как одновременно и то, и другое.
Ведь Соснора мудро рассудил, что когда не пишется следует зайти с другой стороны - и начать записывать всё подряд, глядишь, оно и начнёт само вырисовываться.
Концептуализироваться.
Надежда Яковлевна кому-то советовала, что если не знаешь как и что писать, начинай излагать всё по порядку.
Мой научный руководитель доктор Марк Бент схожим образом объяснил мне метод моей будущей диссертации: «Теория - это история», порядок описания.
Меня, конечно, смутило то, что Спидола, разговаривающий цитатами из Большой Советской Энциклопедии, называет Соснору Николаем, но, вообще-то, я привык верить глазам своим, а они, уже на первых страницах «Вечера сирени и ворон» упираются в чёткое авторское определение: Я распаковывал бумагу. Бумага была очень белая и пахла свежими огурцами. Я приготовил всё - тушь, перья, ручки, - я знал, о чём и как писать, но писать не мог. Раньше, когда я не мог писать, я писал дневник. Дневник - занятие автоматическое, и на время отключаешься. Я думал: пообедаю, посплю и начну работать.
Вообще, все тексты сборника «Летучий Голландец», завершающегося двумя поэмами, выдержаны в разных жанровых и стилистических тональностях.
Вполне логично, что открывает её произведение с дрейфующими и перетекающими друг в друга (чем, кстати, поэтическое творчество Виктора Сосноры, размывающего границы и закапывающего все возможные рвы, отличается от всех остальных) жанровыми признаками.
«Вечера сирени и ворон» запускаются как типичный травелог - в этом жанре дневник вполне может оказаться поджанром «путешествия» (как и наоборот). 13 июня 1965 года, воскресение
Вечером я приехал в Пушкинские Горы.
Пушкинские горы начинаются с автостанции. Автостанция - это одна скамейка под навесом, касса, крашенные фанерные щиты, отображающие движение автобусов, много щитов, они висят, и фанера сморщилась, как трикотаж, и там, где фанера сморщилась, - буквы; буфет и две деревянных длинных ступени - всё это сооружение из досок и есть автостанция.
Звучит ведь практически как «описания городов» Дмитрия Данилова, внутри которых заводятся личные отношения с соседом - комическим автолюбителем Спидолой, которого угораздило увлечься замужней девушкой-экскурсоводом.
Что ж, сюжет достойный самого Довлатова.
Значит ли это, кстати, что сюжет внутри дневника-травелога заводится сам по себе?
Или же он - цель, прикрытая нейтральной, отрешённой интонацией и чужой жанровой памятью?
Девушка решает подыграть Спидоле в инсценировке своего похищения.
Устраивается погоня с участием милиции, обогнавшей его «Запорожец» на загородном шоссе. Потом Спидола разглядел машины и всё понял, но не уменьшил скорость. Наталья хохотала и оглядывалась, дети спали. Милиционер обогнал нас и развернулся в метрах двухстах впереди нас и остановил мотоцикл. Спидола резко затормозил. Я ударился лбом о стекло, но не разбил ни стекло, ни лоб.
Вся сюжетная часть вынесена на последние страницы, словно бы раньше Соснора не знал, куда направляется его текст: идеально, когда автор не знает, что именно он пишет - тогда и читатель никогда не предугадает куда же именно его ведут.
Или здесь прямо противоположный случай, программирующий удовольствие от чтения сразу же на нескольких этажах?
Ибо несчастный случай, как и положено новелле, переворачивает практически всё наполнение текста, в том числе и его жанровую природу.
Проза всё-таки, маскирующаяся под реальный случай и правду жизни? Я вышел из машины.
Они все смеялись.
Наталья бежала к мужу. Одну босоножку Наталья оставила в машине, вторая босоножка выглядывала из кармана платья.
Милиционер отстранил меня и рванул дверцу. Спидола вывалился на асфальт. В горло Спидоле вонзилась железная палка. Очевидно, когда Спидола резко затормозил, палка, прислонённая к дверце, упала и вонзилась в горло.
Тут-то и начинаешь понимать значение некоторых деталей, на которые не обратил внимание при первом чтении, так как шёл совершенно иной дискурсивной тропой и фонарик («луч внимания») отмечал совсем иные «вешки» и «знаки».
Чтение должно быть комфортным, поэтому для начала необходимо определиться с его параметрами и положить на ту или иную полку.
Опытный читатель способен увлекаться ещё и этим.
Вот довлатовский текст сразу же заявляет о себе как о сугубой беллетристике, после чего и плывёт в тоске необъяснимой от события к событию, постоянно нарастая и раздуваясь от внутренней напряжённости.
Соснора менее прямолинеен.
Как я писал выше, текст его имеет то ли межжанровую, то ли и вовсе поэтическую природу, «расходящуюся пучками» ассоциаций.
Интересная особенность: «Вечер сирени и ворон» воспринимается как документ, свидетельство времени, тогда как беллетристика Довлатова имеет принципиально вневременной характер.
История, рассказанная в «Заповеднике», могла произойти в другое время и даже в другом месте.
Просто реалии будут иными, другим антураж и цены.
Из Сосноры всего этого вытащить уже невозможно.
Я так и не могу определиться, что это, всё же такое, фикшн или нон-фикшн.
Текст Виктора Сосноры: http://magazines.russ.ru/zin/2015/1/10s.html
Довлатов пьёт в буфете водку, Соснора - пиво.
Оба писателя приезжают сюда летом.
Вокруг шумно, суетливо.
Цветёт сирень.
Работают громкоговорители.
Соснору и Довлатова приводят сюда жизненный кризис, вызванный «творческими проблемами» (обилие канцеляритов и штампов призвано показать тотальное опошление Пушкина поточным туризмом), оба не могут писать, оба наблюдают округу и входят в тесные отношения с людьми, которые рядом.
Оба много размышляют о человеческом характере и стране, что их вскормила; кстати, оба полуподпольно цитируют неназванного Бродского.
Довлатов рассказывает, что не пишет писем даже бывшей жене, хотя постепенно, когда жизнь входит в колею (середина июля), начинает прикидывать новую прозу.
Соснора пишет письмо Лиле Юрьевне, да-да, той самой, хотя фамилия Брик не упоминается. Письмо даётся не напрямую, но в пересказе. Я написал, что приехал в Пушкинские Горы, что в Пушкинских горах сирень и вороны, что я популяризую муравьиный спирт - знания, накопленные в рядах Советской армии, что книга моя ещё не вышла и уже не выйдет, что Троица, и все поминают родителей, а я поужинал колбасой, хлебом и вафлями, что, когда Лиля Юрьевна поедет в Чехословакию, купите для меня шариковых карандашей - ими удобно писать, - и побольше, что я сейчас ничего не пишу, не могу и не желаю…
Вообще, тема сравнения этих двух текстов - тема жирная и весьма наваристая, особенно если учесть, что здесь особенно эффектно расходятся роли этих двух рассказчиков.
Ведь Довлатов попадает внутрь культурно-туристической инфраструктуры, тогда как Соснора, познакомившийся со Спидолой, словесником с Сахалина так и остаётся по ту сторону «официальной структуры».
Но мне эти тексты интересны с другой стороны - жанров и дискурсов, в которых они исполнены.
У Довлатова здесь просто - первый вариант повести «Заповедник», рассказывающий о реальных событиях 1976-1977 годов написан в 1977 - 1978 годах, это беллетристика, внутри которой растворены всяческие жизненные и литературоведческие наблюдения, сводимые, в основном, к эффектным афоризмам.
Соснора, центром текста которого является глава литературоведческих выкладок (от биографии Пушкина Соснора переход к описанию особенностей его звукописи и это вполне самодостаточное эссе), тоже пишет свой текст по горячим следам.
Дата в финале текста - 1965 - совпадает с числами, поставленными в начале каждой из глав (каждая из них вмещает один текст), из-за чего мы узнаем, что Соснора (или, всё-таки, его лирический герой?) находились в Пушкинских Горах с 13 по 18 июня 1965-го года - с воскресения по пятницу.
Если бы я был патентованным литературоведом, то я бы попытался вывести Довлатова, написавшего «Заповедник» именно из Сосноры.
Впрочем «Вечера сирени и ворон», открывающие сборник «Летучий Голландец», выпущенный «Посевом» в 1979 году (рисунок на обложке Игоря Захарова-Росса), кажется мне пратекстом не только для Довлатова, но, например, для Андрея Битова, с какого-то момента полюбившего вставлять в художественные тексты своё самодеятельное писательское пушкиноведение.
Тем более, что эта проза Сосноры, в которой приглушены обычные для него авангардно-модернистские происки, выглядит идеальным образцом «ленинградской оттепельной прозы» с обязательным упоминанием Рида Грачёва, Геннадия Гора и прочих обаятельных рассказчиков, удивительно-ненавязчивым образом выразившим тихий гений своей прохладной эпохи.
Какие-то малозаметные стилистические штрихи помогают нам почти буквально перенестись, совсем как на машине времени, в самую середину шестидесятых.
Ощущение свежее и немного странное, сложно поддающееся фиксации.
Ну, да, волнообразный ритм и преувеличено тщательное, щепетильное даже артикулирование, словно бы чтение такой прозы должно быть приспособлено к чтению с эстрады.
Проза эта артистична и обязательно обаятельна, несмотря на многочисленные повторы и лейтмотивы, а также ощущение постоянно нарастающих подтекстов, особенно эффектно передаваемых чтецами, но особенно никуда не ведущих.
Впрочем, ничем таким Соснора не злоупотребляет - даже интонацией «на выдохе», словно бы печатающей и акцентуирующей своей шаг, и уловленной им, видимо, у Шкловского.
Словно бы автор заразился олимпизмом, который Довлатов приписывает великому поэту: Больше всего меня заинтересовало олимпийское равнодушие Пушкина. Его готовность принять и выразить любую точку зрения. Его неизменное стремление к последней высшей объективности. Подобно луне, которая освещает дорогу и хищнику, и жертве. Не монархист, не заговорщик, не христианин - он был только поэтом, гением и сочувствовал движению жизни в целом. Его литература выше нравственности. Она побеждает нравственность и даже заменяет её. Его литература сродни молитве, природе… Впрочем, я не литературовед.
Все эти характеристики хочется приписать самому Сосноре - именно его поэтическое равнодушие и демонстративная отстранённость от «злобы дня» позволяет обратить это странное межжанровое образование в скверный анекдот.
Ну, то есть, превратить в новеллу то, что поначалу воспринималось как дневник или травелог.
Или как одновременно и то, и другое.
Ведь Соснора мудро рассудил, что когда не пишется следует зайти с другой стороны - и начать записывать всё подряд, глядишь, оно и начнёт само вырисовываться.
Концептуализироваться.
Надежда Яковлевна кому-то советовала, что если не знаешь как и что писать, начинай излагать всё по порядку.
Мой научный руководитель доктор Марк Бент схожим образом объяснил мне метод моей будущей диссертации: «Теория - это история», порядок описания.
Меня, конечно, смутило то, что Спидола, разговаривающий цитатами из Большой Советской Энциклопедии, называет Соснору Николаем, но, вообще-то, я привык верить глазам своим, а они, уже на первых страницах «Вечера сирени и ворон» упираются в чёткое авторское определение: Я распаковывал бумагу. Бумага была очень белая и пахла свежими огурцами. Я приготовил всё - тушь, перья, ручки, - я знал, о чём и как писать, но писать не мог. Раньше, когда я не мог писать, я писал дневник. Дневник - занятие автоматическое, и на время отключаешься. Я думал: пообедаю, посплю и начну работать.
Вообще, все тексты сборника «Летучий Голландец», завершающегося двумя поэмами, выдержаны в разных жанровых и стилистических тональностях.
Вполне логично, что открывает её произведение с дрейфующими и перетекающими друг в друга (чем, кстати, поэтическое творчество Виктора Сосноры, размывающего границы и закапывающего все возможные рвы, отличается от всех остальных) жанровыми признаками.
«Вечера сирени и ворон» запускаются как типичный травелог - в этом жанре дневник вполне может оказаться поджанром «путешествия» (как и наоборот). 13 июня 1965 года, воскресение
Вечером я приехал в Пушкинские Горы.
Пушкинские горы начинаются с автостанции. Автостанция - это одна скамейка под навесом, касса, крашенные фанерные щиты, отображающие движение автобусов, много щитов, они висят, и фанера сморщилась, как трикотаж, и там, где фанера сморщилась, - буквы; буфет и две деревянных длинных ступени - всё это сооружение из досок и есть автостанция.
Звучит ведь практически как «описания городов» Дмитрия Данилова, внутри которых заводятся личные отношения с соседом - комическим автолюбителем Спидолой, которого угораздило увлечься замужней девушкой-экскурсоводом.
Что ж, сюжет достойный самого Довлатова.
Значит ли это, кстати, что сюжет внутри дневника-травелога заводится сам по себе?
Или же он - цель, прикрытая нейтральной, отрешённой интонацией и чужой жанровой памятью?
Девушка решает подыграть Спидоле в инсценировке своего похищения.
Устраивается погоня с участием милиции, обогнавшей его «Запорожец» на загородном шоссе. Потом Спидола разглядел машины и всё понял, но не уменьшил скорость. Наталья хохотала и оглядывалась, дети спали. Милиционер обогнал нас и развернулся в метрах двухстах впереди нас и остановил мотоцикл. Спидола резко затормозил. Я ударился лбом о стекло, но не разбил ни стекло, ни лоб.
Вся сюжетная часть вынесена на последние страницы, словно бы раньше Соснора не знал, куда направляется его текст: идеально, когда автор не знает, что именно он пишет - тогда и читатель никогда не предугадает куда же именно его ведут.
Или здесь прямо противоположный случай, программирующий удовольствие от чтения сразу же на нескольких этажах?
Ибо несчастный случай, как и положено новелле, переворачивает практически всё наполнение текста, в том числе и его жанровую природу.
Проза всё-таки, маскирующаяся под реальный случай и правду жизни? Я вышел из машины.
Они все смеялись.
Наталья бежала к мужу. Одну босоножку Наталья оставила в машине, вторая босоножка выглядывала из кармана платья.
Милиционер отстранил меня и рванул дверцу. Спидола вывалился на асфальт. В горло Спидоле вонзилась железная палка. Очевидно, когда Спидола резко затормозил, палка, прислонённая к дверце, упала и вонзилась в горло.
Тут-то и начинаешь понимать значение некоторых деталей, на которые не обратил внимание при первом чтении, так как шёл совершенно иной дискурсивной тропой и фонарик («луч внимания») отмечал совсем иные «вешки» и «знаки».
Чтение должно быть комфортным, поэтому для начала необходимо определиться с его параметрами и положить на ту или иную полку.
Опытный читатель способен увлекаться ещё и этим.
Вот довлатовский текст сразу же заявляет о себе как о сугубой беллетристике, после чего и плывёт в тоске необъяснимой от события к событию, постоянно нарастая и раздуваясь от внутренней напряжённости.
Соснора менее прямолинеен.
Как я писал выше, текст его имеет то ли межжанровую, то ли и вовсе поэтическую природу, «расходящуюся пучками» ассоциаций.
Интересная особенность: «Вечер сирени и ворон» воспринимается как документ, свидетельство времени, тогда как беллетристика Довлатова имеет принципиально вневременной характер.
История, рассказанная в «Заповеднике», могла произойти в другое время и даже в другом месте.
Просто реалии будут иными, другим антураж и цены.
Из Сосноры всего этого вытащить уже невозможно.
Я так и не могу определиться, что это, всё же такое, фикшн или нон-фикшн.
Текст Виктора Сосноры: http://magazines.russ.ru/zin/2015/1/10s.html