Tristia и Amores Публия Овидия Назона в переводе, ну, например, Сергея Шервинского
Всю зиму, по одной в день, читал «Любовные» и «Скорбные» элегии в разных сборниках и переводах, начав с Tristia - именно плачи поэта, сосланного императором Августом в ссылку (из Рима на западное Причерноморье, это территория современной Румынии, то есть, полная Тмутаракань) показались мне ближе и интереснее «любовной лирики» Amores: «Полнаказания в том, где мне приказано жить…»(2, 90)
С одной стороны, интересно же как, каким образом, человек кручинится (всегда важны формы чужого трагического опыта, задающего стандарты поведения), жалеет себя и собственную участь, с другой, то, как он её принимает, смиряясь - так как накал жалобы постепенно слабеет, переходит в отдельные всхлипы.
Любовные элегии чуть короче скорбных (за объёмами удобно наблюдать когда строки пронумерованы), варьирующих одни и те же чувства и их оттенки; зато у скорбных ещё и отдельные строки длиннее - точно Овидий всё никак не может выдохнуть и тянет-потянет одну и ту же скулёжную ноту.
Ну, да, понятно же, что любовь порывиста и нетерпелива, тогда как ссылка настраивает на ощутимые длительности, кажущиеся непреодолимыми особенно в самом начале - когда поэт ещё только плывёт на корабле к месту нового прикола (жена осталась в столице у цезаря - и этому обстоятельству посвящена отдельная элегия): которое кажется ему местом погребенья заживо, да к тому же ещё и попадает в шторм.
«Справа Италия мне - край недоступный! - видна…» (4, 20)
Предстоящая жизнь Овидию настолько не мила, что он приветствует смертоносные волны, как будто в буре есть покой…
Любовь свойственна молодым сердцам, тогда как страдания и переживание утраты - удел зрелых людей: Amores - стихотворения юного человека, тогда как Tristia (удивительно, конечно, как же Мандельштам напророчил своим одноимённым сборником свою последующую судьбу!) - конец биографии Овидия и всего его «творческого пути».
И Пушкин, раз уж возникла тема русских рецепций, несмотря на свою юношеский анакреотизм ценил тексты именно позднего Овидия, периода изгнания.
Это, пожалуй, самое интересное - как тема преображает форму, как содержание разворачивает жанр в разные стороны: потому что «Скорбные элегии» ближе к медитации с меланхолией перечислительных интонаций, тогда как «Любовные элегии» содержат не только внутренний, ассоциативный, но и внешний сюжет.
Любовные стихи этим близки жанру новеллы. Одна элегия, к примеру, обращена к охраннику замужней женщины; другая - к любовнице, случайно испортившей себе волосы и причёску (мол, ничего, до свадьбы отрастёт); в третьей Овидий переживает, что поднял руку на подругу; в четвёртой - что его сексуальное желание невозможно укротить; в пятой умудряется переспать сразу с двумя дамами, и т.д.
Любовные случаи делятся историями, и это уже почти «Декамерон», тогда как сюжет Tristia един и каждый раз отличается от соседских опусов лишь новыми, дополнительными оттенками.
Кажется, именно «Скорбные элегии» ближе всего к современной поэзии, ускоряющейся через символы и ассоциации.
И, хотя нынешние тексты тоже ведь зачастую бывают повествовательными, лично мне интереснее здесь разворот поэтического темперамента, выраженного именно с формальной стороны - любовь связана с другими людьми и оттого экстравертна: ведь это же жизнь не только Овидия, но и девушки, с которой он встречается, а также её служанки, раба или охранника, к которым он обращается и это даже жизнь мужа-рогоносца, который, рано или поздно, может узнать о том, что жена его ходит налево…
…тогда как в «Скорбных элегиях» Овидий один - изгнание и шествие путём, одиночество и тоска касаются лишь отдельно стоящей личности. Ведь даже жена, оставшаяся в Риме, хотя и скучает по мужу, которого нет рядом, но живёт в привычной среде своего родного дома и, оттого, если и мучится, то не с такой смертельной серьёзностью, как Публий Овидий Озон.
Жить ему досталось в очередную пору прекрасную да переходную - на переломе нашей эры и донашей; Овидий всего на 43 года старше Иисуса и основные события его жизни (в том числе и ссылка) вышли на молодые годы Карла Маркса юность Христа - поэт умер в 18-м году н. э., всего 15 лет не дожив до Распятия.
Иными, скучными, словами, родился и трудился во времена перехода к монотеизму и индивидуализму практически в современном смысле этого понятия.
Собственно, оно стихами таких людей, как Овидий, и складывалось постепенно, из века в век, от стихотворца к стихотворцу, закрепляясь на разных стадиях.
И, таким образом, постоянно эволюционируя.
Но оказаться вначале всегда интересно, полезно, хотя и трудно - нужно же при чтении сбросить нынешние скорости и инерцию, накопленную двумя тысячелетиями.
Когда-то, больше десяти лет назад, у меня в ЖЖ даже был тэг, в котором я читал и разбирался со своим впечатлением от «Илиады».
Которая, впрочем, оказалась для меня куском слишком большим, слишком тяжёлым - и тогда я решил зайти к античной поэзии, необходимой мне для перещёлкивания ритма и каждодневного замедления, с совершенно иной стороны.
Поэтические системы других языков (и, тем более, других эпох) невозможно брать наскоком и приступом; теперь мне особенно ясно, что они нуждаются в регулярном и систематическом тренинге восприятия.
Вот отчего я и растянул два этих сборника на целую зиму, чем-то вроде послушания за другие (кстати, в том числе и текстуальные) удовольствия.
Поначалу приходилось попридерживать гончих скорости моего внимания, постоянно старающихся опередить скорость моего чтения, почти насильно прибивая «луч внимания» к конкретным словам и строчкам - чтобы «мысль свободная» не воспарила над текстом, оторвавшись от того, что написано, с милого севера в сторону южную, но уже, кажется, к концу декабря мне удалось найти правильный ритм чтения и начать получать робкое, поначалу, удовольствие.
Да-да, наука любви, как есть…
К её финалу мне было уже мало по одной элегии в день и я, как ни старался делать вид, что урок ещё не закончен и звонок для учителя, а не для ученика, но постоянно норовил залезть на территорию поэтического завтра и прочесть на одну элегию больше.
А то и на две, три…
С одной стороны, интересно же как, каким образом, человек кручинится (всегда важны формы чужого трагического опыта, задающего стандарты поведения), жалеет себя и собственную участь, с другой, то, как он её принимает, смиряясь - так как накал жалобы постепенно слабеет, переходит в отдельные всхлипы.
Любовные элегии чуть короче скорбных (за объёмами удобно наблюдать когда строки пронумерованы), варьирующих одни и те же чувства и их оттенки; зато у скорбных ещё и отдельные строки длиннее - точно Овидий всё никак не может выдохнуть и тянет-потянет одну и ту же скулёжную ноту.
Ну, да, понятно же, что любовь порывиста и нетерпелива, тогда как ссылка настраивает на ощутимые длительности, кажущиеся непреодолимыми особенно в самом начале - когда поэт ещё только плывёт на корабле к месту нового прикола (жена осталась в столице у цезаря - и этому обстоятельству посвящена отдельная элегия): которое кажется ему местом погребенья заживо, да к тому же ещё и попадает в шторм.
«Справа Италия мне - край недоступный! - видна…» (4, 20)
Предстоящая жизнь Овидию настолько не мила, что он приветствует смертоносные волны, как будто в буре есть покой…
Любовь свойственна молодым сердцам, тогда как страдания и переживание утраты - удел зрелых людей: Amores - стихотворения юного человека, тогда как Tristia (удивительно, конечно, как же Мандельштам напророчил своим одноимённым сборником свою последующую судьбу!) - конец биографии Овидия и всего его «творческого пути».
И Пушкин, раз уж возникла тема русских рецепций, несмотря на свою юношеский анакреотизм ценил тексты именно позднего Овидия, периода изгнания.
Это, пожалуй, самое интересное - как тема преображает форму, как содержание разворачивает жанр в разные стороны: потому что «Скорбные элегии» ближе к медитации с меланхолией перечислительных интонаций, тогда как «Любовные элегии» содержат не только внутренний, ассоциативный, но и внешний сюжет.
Любовные стихи этим близки жанру новеллы. Одна элегия, к примеру, обращена к охраннику замужней женщины; другая - к любовнице, случайно испортившей себе волосы и причёску (мол, ничего, до свадьбы отрастёт); в третьей Овидий переживает, что поднял руку на подругу; в четвёртой - что его сексуальное желание невозможно укротить; в пятой умудряется переспать сразу с двумя дамами, и т.д.
Любовные случаи делятся историями, и это уже почти «Декамерон», тогда как сюжет Tristia един и каждый раз отличается от соседских опусов лишь новыми, дополнительными оттенками.
Кажется, именно «Скорбные элегии» ближе всего к современной поэзии, ускоряющейся через символы и ассоциации.
И, хотя нынешние тексты тоже ведь зачастую бывают повествовательными, лично мне интереснее здесь разворот поэтического темперамента, выраженного именно с формальной стороны - любовь связана с другими людьми и оттого экстравертна: ведь это же жизнь не только Овидия, но и девушки, с которой он встречается, а также её служанки, раба или охранника, к которым он обращается и это даже жизнь мужа-рогоносца, который, рано или поздно, может узнать о том, что жена его ходит налево…
…тогда как в «Скорбных элегиях» Овидий один - изгнание и шествие путём, одиночество и тоска касаются лишь отдельно стоящей личности. Ведь даже жена, оставшаяся в Риме, хотя и скучает по мужу, которого нет рядом, но живёт в привычной среде своего родного дома и, оттого, если и мучится, то не с такой смертельной серьёзностью, как Публий Овидий Озон.
Жить ему досталось в очередную пору прекрасную да переходную - на переломе нашей эры и донашей; Овидий всего на 43 года старше Иисуса и основные события его жизни (в том числе и ссылка) вышли на молодые годы Карла Маркса юность Христа - поэт умер в 18-м году н. э., всего 15 лет не дожив до Распятия.
Иными, скучными, словами, родился и трудился во времена перехода к монотеизму и индивидуализму практически в современном смысле этого понятия.
Собственно, оно стихами таких людей, как Овидий, и складывалось постепенно, из века в век, от стихотворца к стихотворцу, закрепляясь на разных стадиях.
И, таким образом, постоянно эволюционируя.
Но оказаться вначале всегда интересно, полезно, хотя и трудно - нужно же при чтении сбросить нынешние скорости и инерцию, накопленную двумя тысячелетиями.
Когда-то, больше десяти лет назад, у меня в ЖЖ даже был тэг, в котором я читал и разбирался со своим впечатлением от «Илиады».
Которая, впрочем, оказалась для меня куском слишком большим, слишком тяжёлым - и тогда я решил зайти к античной поэзии, необходимой мне для перещёлкивания ритма и каждодневного замедления, с совершенно иной стороны.
Поэтические системы других языков (и, тем более, других эпох) невозможно брать наскоком и приступом; теперь мне особенно ясно, что они нуждаются в регулярном и систематическом тренинге восприятия.
Вот отчего я и растянул два этих сборника на целую зиму, чем-то вроде послушания за другие (кстати, в том числе и текстуальные) удовольствия.
Поначалу приходилось попридерживать гончих скорости моего внимания, постоянно старающихся опередить скорость моего чтения, почти насильно прибивая «луч внимания» к конкретным словам и строчкам - чтобы «мысль свободная» не воспарила над текстом, оторвавшись от того, что написано, с милого севера в сторону южную, но уже, кажется, к концу декабря мне удалось найти правильный ритм чтения и начать получать робкое, поначалу, удовольствие.
Да-да, наука любви, как есть…
К её финалу мне было уже мало по одной элегии в день и я, как ни старался делать вид, что урок ещё не закончен и звонок для учителя, а не для ученика, но постоянно норовил залезть на территорию поэтического завтра и прочесть на одну элегию больше.
А то и на две, три…