"Обретённое время" Марселя Пруста в переводе А. И. Кондратьева ("Наталис", 1999)
В заключительной части эпопеи мне важнее всего было понять, что же такое «обретённое время» и когда эта книга была написана, так как смысл его зависит от времени написания и может меняться.
Пруст рассказывал, что написал седьмой том, стягивающий в себя все сюжетные и «идеологические» нити, сразу же после окончания первого, объединив в своём первоначальном замысле начало и финал.
Моя рабочая гипотеза заключается в том, что завершив «В сторону Сванна", Пруст сделал только «раму» последней книги - драфт из первых страниц и надвершия, выпек «корочку», оставив всю мякоть на «самое сладкое», на самый конец.
Сшив две крайние точки эпопеи редкими стяжками, наживулив их главными лейтмотивами, сжатыми в самой последней сцене приёма у Германтов (то, что его эпопея - собор Пруст говорит сам, это его метафора), на котором рассказчик, вернувшийся к светской жизни после длительной отлучки (война и лечебница), принимает последний парад уцелевших персонажей, Пруст оставил большую дырку в центре и она, рыхлая и совсем уже не отредактированная, заполнялась им уже в предсмертный, болезненный период.
………………………………
Именно этим, возможно, вызвана масса несостыковок в сюжете, которые переводчик с каким-то болезненным наслаждением постоянно отмечает в комментариях (стиль их и качество - вообще отдельная песня) - причём в «Обретённом времени» существуют совершенно непоправимые уже ошибки.
Так, первоначально Марсель долго рассказывает, как Рашель (бывшая любовница Сен-Лу, о гибели которого в романе сказано в проброс, смогла-таки вырасти в известную актрису) читает стихи Гюго и Лафонтена, но, когда их снова «знакомят», совершенно не узнаёт её.
И это не поза, свойственная светскому высокомерию, но поток внутренних, интимных рассуждения Марселя, служащих ему системой координат, позволяющих ориентироваться не только во внешнем, но и во внутреннем мире.
Ещё более судьбоносными ошибками, которые на кубизм подачи уже не спишешь, оказываются воскрешённые Прустом персонажи, некогда умершие, но вновь прохлаждающиеся у Германтов.
Точно это сам писатель, стоящий уже на крайнем краю, мигает, подобно человеку, впавшему в кому, то этому, а то и тому свету.
Впадая в зыбкую пунктирность бытия, когда «во мне нет ни памяти, ни мысли, ни сил, ни жизни…» (321 - 322)
Фабульная структура книг, включённых в эпопею, базируется на чередовании длинных, сюжетно и лейтмотивно связанных кусков, когда Пруст встаёт на колею связанного рассказа - и чересполосицу кратковременных перепутий, набрасываемых до очередной колеи.
Обычно в каждой части каждого романа есть пара-другая больших кусков, ну, и, соответственно, промежутков перед ними, когда Пруст как бы перебирает возможности, в сторону которых можно двинуть развитие «здесь и сейчас».
Каждая такая колея состоит из «пиковых событий» и плавных подводок к ним.
С особенным изяществом этих взъёмов Пруст не заморачивается, начиная их едва ли не механистически, одним усилием своей технологической воли.
И лишь «со временем», то есть, не сразу, разгоняя органику и естественность дыхания.
…………………………
Первая такая колея «Обретённого времени» связана с темой Первой мировой войны, которая особенно не упоминается в других томах.
И уж точно не выделяется в какой-то отдельный, развёрнутый отрывок.
Эта колея написана явно на «новенького» и занимает примерно такое же важное тематическое пространство как «тема ревности» в частях Сванна или тема порочных наклонностей в тех колеях, где персонажное первенство остаётся за Шарлю.
Второе «большое крыло» оказывается симметричным «военному» - это апофеоз и плавно растянутая кода с приёмом у Германтов, в которой все герои эпопеи выглядят окончательным паноптикумом для того, чтобы Марсель увидел разницу между мечтой (именем стран и феями имён) и реальностью, в которую его приводят детские мечты.
…………………………
Между этими двумя крыльями-колеями зажато самое важное для «Обретённого времени» фабульное событие - сцены в садомазохистическом борделе с поркой Шарлю.
Пруст - мономан и не способен отрешиться от навязчивых тем и состояний, поэтому, так или иначе, мытьём или катаньем, проводит их в каждой из семи книг, даже самых, казалось бы, удалённых от сексуальной перверсивности.
Для этого он соединяет два фундаментальных лейтмотива (содома и ревности) в своих любовных романах, которые почему-то всегда имеют двойную природу.
Так уж, почему-то Марселю «везёт» с подружками, что все они оборотни и имеют второе дно - тавро Гоморры.
Причём работая большими блоками, пытаясь успеть закончить «Поиски» хотя бы начерно, иногда Пруст впадает в легко объяснимый автоматизм и в автоматическое письмо, когда невольно (а, может быть, вольно) проговаривается и вскрывает приём.
Таких каминаутов в эпопее несколько.
Чем дальше в текст - тем больше определенности, забывающей, что было раньше и, оттого, раз за разом усиливающей громкость.
«Писателя не должно оскорблять, что гомосексуалист наделяет его героинь мужественной внешностью. Только это лёгкое искажение позволяет гомосексуалисту присвоить тому, что он читает, общий характер…» (206)
………………………………………
Но и крылья больших фрагментов, помимо взъёмов имеют локальные пики, которые гораздо меньше таких центральных апофеозов, как порка Шарлю, знакомство с Альбертиной или смерть бабушки.
Особенно наглядно внутреннюю структуру такого куска можно проследить на примере финального раута у Германтов.
Сначала Пруст создает общее марево общего ощущения - подобно тому, как фигурист заходит на четверной тулуп, он плавно набирает скорость описаний - солярис из полуживых тел, присыпанных пудрой, чтобы на этом замедленном фоне разыграть стычку (войну, акт соперничества) между Рашелью и Берма, сподобившейся назначить свой журфикс на время, когда всё общество собралось на последний парад в гостиной Германтов.
Поэтические чтения Рашели - центральное событие этого великосветского дня - обездоливают великую Берма, к которой никто не пришёл.
Ведь даже дочь Берма, вместе с мужем, сбегают послушать Рашель и, ради неё, унижаются в прихожей, выпрашивая пригласительный.
…………………………………
Берма остаётся в одиночестве и в забвении для того, чтобы оказаться мёртвой ещё при своей жизни, так как, несмотря на талант, она плоть от плоти того мира, к которому раньше принадлежал Марсель и который он перерос своим внутренним развитием, приведшим его к необходимости написать свою эпопею.
Таким образом, оказывается, что всё, что происходило раньше, на протяжении всех семи книг, необходимо было, как предисловие или внутриутробный период, для того, чтобы Марсель настоялся, наполнился впечатлениями и состоялся как литератор.
Смерть Берма (она уже совсем близко, как мимоходом пару раз подчеркивает Пруст) выносится за рамки последнего тома, чтобы искусство не иссякло из него окончательно, так как, кажется (я не слишком внимательно следил за судьбой Эльстира, может быть, меня кто-нибудь поправит?) Берма - последний живой представитель культурного политбюро, в которое, помимо живописца Эльстира и актрисы Берма, входили ещё и композитор Вентейль, а также писатель Бергот.
Смерть людей искусства приводит к концу самого искусства, персонифицированного в лучших его представителях, видимо, для того, чтобы отринув чужой опыт, рассказчик Марсель смог сосредоточиться на своём.
«С Парижем покончено», так что Берма обречена так же, как и остальные.
Рашель выигрывает у неё как знак наступления уже каких-то иных пост-времён и возникновения иной парадигмы кумиров, увлечений и мод, к которым не-жилец Марсель не имеет никакого отношения.
……………………………
Весь этот закончившийся, истончившийся до нитки мир, Марсель обязан сохранить не только в себе (так как тогда он уйдёт вместе с ним, но и на бумаге), чтобы путь его разочарования, длиной в семь книг, стал доступен и другим людям, став законом универсальной эволюции.
Первый том, если кто помнит, заканчивает сомнениями Марселя в своих творческих возможностях.
Именно с этой темы начинается и седьмой том.
Впрочем, уже очень скоро тема литературного призвания здесь сходит на нет, так как за время работы над текстом, случилась война и много чего ещё (в «Обретённом времени» даже Ленин однажды упоминается), что необходимо донести до потомков, хотя бы и в зашифрованном виде.
Писательское призвание возникает в обрамлении последнего светского раута у Германтов, который, видимо, большей частью (но без конкретики окончательного финала), тоже был написан сразу же после «Любви Сванна» и «Имена мест: имя».
…………………………………
Понимание этой хронологии важно и само по себе, но и как реакция на реплики Пруста, в которых запечатлено время отражается метод «дели на два, переворачивай, и снова дели».
Пруст устраивает заочное соревнование самым разным видам искусства, которые пробудет на протяжении семи томов. Вполне естественным оказывается, что побеждает именно литература, способная помочь обрести своему автору вечность.
Эпопея оборачивается тотальной металитературной рефлексией и утверждением «своего способа производства», как я это для себя называю.
Истина всегда находится за пределами этой позиции, но Прусту, как пешеходному мостику от модерна к модернизму, истина не нужна.
Она ему противопоказана.
………………………………
«…привести к истине - [как раз и означает] осуществить в книге! Сколь счастлив будет тот, думал я, кто смог бы написать такую книгу; какая задача стоит перед ним! Чтобы оформить идею книги, следовало задействовать связи самых возвышенных и различных искусств…» (315)
Литература - это же и есть воплощение и демонстрация субъективности, возведённой в закон.
По крайней мере, именно такая расшифровка генеральной идеи «Поисков» кажется мне, как литератору, самой просто и логичной.
Самой очевидной, так как именно писание даёт возможность убить сразу двух зайцев.
Во-первых, провести своё время максимально насыщенно и с самой оптимальной компании из возможных.
Во-вторых, запечатлеть время этой насыщенности, оставить о нём свидетельство - свои текстуальные следы.
…………………………………
318: «Мысль о Времени, только что прояснённая мною, указывала, что пора браться за работу…»
319: «Я прекрасно знал, что мой мозг был рудным месторождением, что оно было необъятно и его залежи были разнообразны и драгоценны. Но есть ли у меня время воспользоваться им? Я был единственным человеком, способным это сделать. По двум причинам: с моей смертью испарился бы не только единственный шахтёр, способный извлечь эти минералы, но и сами залежи».
321: «Однако, теперь, когда она [смерть] стала мне безразлична, я вновь стал страшиться её, но, правда, по-иному, боясь не за себя, но за книгу, ведь для её рождения, по крайней мере некоторое время, эта жизнь, которой угрожало столько опасностей, была необходима».
322: «Блажен забывчивый, ибо память о произведении оставалась при мне и вот-вот должна была начать отсчёт часа бессмертия, выпавшего на мою долю».
232: «Вскоре я смог показать несколько набросков. Никто ничего в них не понял. Даже высказавшие благосклонность к моему пониманию истин, которые я наконец решился запечатлеть в храме, поздравляли меня с тем, что я нашёл их под «микроскопом», тогда как я использовал телескоп, чтобы разглядеть предметы, пусть и кажущиеся крошечными, но лишь потому, что они расположены от нас на огромном удалении и каждый заключает в себе целый мир. Когда я искал всеобщие законы, говорили, что я копаюсь в деталях».
324: «Мысль о смерти окончательно обосновалась во мне, как раньше мысль о любви» (две главные, генеральные темы искусства и, соответственно, «Поисков»).
И это ведь практически на самых последних страницах заключительного тома всей саги пишется.
325: «Я всё-таки должен был написать что-то другое, более долговечное, - это могло послужить не одному мне. Такое произведение нужно писать долго. Днём, самое большее, я пытался бы уснуть. Если бы я и работал, то лишь ночью. Но мне нужно было много ночей, может, сто, может, тысячу. И я жил бы, тревожась, не зная утром, когда бы прерывал свой рассказ, отложит ли повелитель моей судьбы, не столь снисходительный, как султан Шахрияр, мой последний вздох, позволит ли он продолжить рассказ следующим веером».
……………………………………
Пример «Поисков» показывает и доказывает, что важна не фактура, но структура.
Архитектурные излишества и открытие, ну, например, бесконечного текста.
Важны не ассоциации, расходящиеся кругами, на которых стопорятся преподаватели всех стран и все критики (мадленка, куст боярышника, ложка-вилка, звякнувшая при сервировке, камень под ногой), но «содержание», легко ускользающее, за всей этой текучей, текущей текстуальной громадой, от заворожённого воспринимателя.
Важен не аристократический круг и не богемные кружки, но то, что ближе всего лежит - буквально на расстоянии вытянутой руки, и то, что автору выпало у-знать лучше всего.
Литературоцентричный пафос Пруста, таким образом, раскрывается в ритме рондо в максимальной наглядности.
Отныне любую иную трактовку того, что такое обретённое время (меня, честно говоря, всегда несколько смущала их расплывчатость и неконкретность, какая-то отвлечённость) буду приравнивать к приблизительным переводам, плохо подогнанным к сущностной структуре первоисточника.
……………………………………
Кстати, именно таким - бессобытийный трактат об искусстве (на это впечатление работали и особенности доставшегося мне перевода) - «Обретённое время» и осталось в моей памяти после предыдущих прочтений.
Де, событий в нём почти нет, одно сплошное послевкусие (всё уже было, произошло и отныне человек живёт как бы со стороны вечности, с той стороны амальгамы), поэтому максимально скандальная и похотливая порка Шарлю оказывается главным пиком тома: чем спокойнее и нейтральнее всё прочее содержание, тем более сильным уколом (пунктумом-проколом) должен быть пик.
…………………………
Конфликт между видимостью и кажимостью, «именами» и «словами» - двух противоборствующих стихий, можно разрешить только с помощью собственной книги, в которой процесс приближения к Альмутасиму приближения к «правде жизни» изучен по стадиям и со всеми подробностями.
«И если имена и потеряли для меня всю свою неповторимость, то слова открыли мне весь свой смысл. Красота образов находится за пределами вещей, красота идей - перед нами. Так что я не испытываю восхищения, когда могу лицезреть вещь, и понимаю её красоту лишь тогда, когда её больше нет.» (211)
Начиная с войны, Пруст заканчивает том тотальным мiром, словно бы в доказательство того, что у каждой великой литературы (как и у каждой из великих литературных эпох) должен быть свой Лев Толстой, ставящий на периоде жирную, красную точку.
Плавно превращающуюся в многоточие.
………………………….
Продолжение [приглашение на следующий круг] следует…
6. "Беглянка" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/2188810.html
5. "Пленница" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/2187756.html
4. "Содом и Гоморра (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/2167399.html
3. "У Германтов" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/2138546.html
2-а. "Под сенью дев, увенчанных цветами" (Елена Баевская):
2-б. "Под сенью девушек в цвету" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/1947422.html
1-а. "В сторону Сванна" (Елена Баевская): http://paslen.livejournal.com/1944412.html
1-б. "В сторону Свана" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/731993.html
Пруст рассказывал, что написал седьмой том, стягивающий в себя все сюжетные и «идеологические» нити, сразу же после окончания первого, объединив в своём первоначальном замысле начало и финал.
Моя рабочая гипотеза заключается в том, что завершив «В сторону Сванна", Пруст сделал только «раму» последней книги - драфт из первых страниц и надвершия, выпек «корочку», оставив всю мякоть на «самое сладкое», на самый конец.
Сшив две крайние точки эпопеи редкими стяжками, наживулив их главными лейтмотивами, сжатыми в самой последней сцене приёма у Германтов (то, что его эпопея - собор Пруст говорит сам, это его метафора), на котором рассказчик, вернувшийся к светской жизни после длительной отлучки (война и лечебница), принимает последний парад уцелевших персонажей, Пруст оставил большую дырку в центре и она, рыхлая и совсем уже не отредактированная, заполнялась им уже в предсмертный, болезненный период.
………………………………
Именно этим, возможно, вызвана масса несостыковок в сюжете, которые переводчик с каким-то болезненным наслаждением постоянно отмечает в комментариях (стиль их и качество - вообще отдельная песня) - причём в «Обретённом времени» существуют совершенно непоправимые уже ошибки.
Так, первоначально Марсель долго рассказывает, как Рашель (бывшая любовница Сен-Лу, о гибели которого в романе сказано в проброс, смогла-таки вырасти в известную актрису) читает стихи Гюго и Лафонтена, но, когда их снова «знакомят», совершенно не узнаёт её.
И это не поза, свойственная светскому высокомерию, но поток внутренних, интимных рассуждения Марселя, служащих ему системой координат, позволяющих ориентироваться не только во внешнем, но и во внутреннем мире.
Ещё более судьбоносными ошибками, которые на кубизм подачи уже не спишешь, оказываются воскрешённые Прустом персонажи, некогда умершие, но вновь прохлаждающиеся у Германтов.
Точно это сам писатель, стоящий уже на крайнем краю, мигает, подобно человеку, впавшему в кому, то этому, а то и тому свету.
Впадая в зыбкую пунктирность бытия, когда «во мне нет ни памяти, ни мысли, ни сил, ни жизни…» (321 - 322)
Фабульная структура книг, включённых в эпопею, базируется на чередовании длинных, сюжетно и лейтмотивно связанных кусков, когда Пруст встаёт на колею связанного рассказа - и чересполосицу кратковременных перепутий, набрасываемых до очередной колеи.
Обычно в каждой части каждого романа есть пара-другая больших кусков, ну, и, соответственно, промежутков перед ними, когда Пруст как бы перебирает возможности, в сторону которых можно двинуть развитие «здесь и сейчас».
Каждая такая колея состоит из «пиковых событий» и плавных подводок к ним.
С особенным изяществом этих взъёмов Пруст не заморачивается, начиная их едва ли не механистически, одним усилием своей технологической воли.
И лишь «со временем», то есть, не сразу, разгоняя органику и естественность дыхания.
…………………………
Первая такая колея «Обретённого времени» связана с темой Первой мировой войны, которая особенно не упоминается в других томах.
И уж точно не выделяется в какой-то отдельный, развёрнутый отрывок.
Эта колея написана явно на «новенького» и занимает примерно такое же важное тематическое пространство как «тема ревности» в частях Сванна или тема порочных наклонностей в тех колеях, где персонажное первенство остаётся за Шарлю.
Второе «большое крыло» оказывается симметричным «военному» - это апофеоз и плавно растянутая кода с приёмом у Германтов, в которой все герои эпопеи выглядят окончательным паноптикумом для того, чтобы Марсель увидел разницу между мечтой (именем стран и феями имён) и реальностью, в которую его приводят детские мечты.
…………………………
Между этими двумя крыльями-колеями зажато самое важное для «Обретённого времени» фабульное событие - сцены в садомазохистическом борделе с поркой Шарлю.
Пруст - мономан и не способен отрешиться от навязчивых тем и состояний, поэтому, так или иначе, мытьём или катаньем, проводит их в каждой из семи книг, даже самых, казалось бы, удалённых от сексуальной перверсивности.
Для этого он соединяет два фундаментальных лейтмотива (содома и ревности) в своих любовных романах, которые почему-то всегда имеют двойную природу.
Так уж, почему-то Марселю «везёт» с подружками, что все они оборотни и имеют второе дно - тавро Гоморры.
Причём работая большими блоками, пытаясь успеть закончить «Поиски» хотя бы начерно, иногда Пруст впадает в легко объяснимый автоматизм и в автоматическое письмо, когда невольно (а, может быть, вольно) проговаривается и вскрывает приём.
Таких каминаутов в эпопее несколько.
Чем дальше в текст - тем больше определенности, забывающей, что было раньше и, оттого, раз за разом усиливающей громкость.
«Писателя не должно оскорблять, что гомосексуалист наделяет его героинь мужественной внешностью. Только это лёгкое искажение позволяет гомосексуалисту присвоить тому, что он читает, общий характер…» (206)
………………………………………
Но и крылья больших фрагментов, помимо взъёмов имеют локальные пики, которые гораздо меньше таких центральных апофеозов, как порка Шарлю, знакомство с Альбертиной или смерть бабушки.
Особенно наглядно внутреннюю структуру такого куска можно проследить на примере финального раута у Германтов.
Сначала Пруст создает общее марево общего ощущения - подобно тому, как фигурист заходит на четверной тулуп, он плавно набирает скорость описаний - солярис из полуживых тел, присыпанных пудрой, чтобы на этом замедленном фоне разыграть стычку (войну, акт соперничества) между Рашелью и Берма, сподобившейся назначить свой журфикс на время, когда всё общество собралось на последний парад в гостиной Германтов.
Поэтические чтения Рашели - центральное событие этого великосветского дня - обездоливают великую Берма, к которой никто не пришёл.
Ведь даже дочь Берма, вместе с мужем, сбегают послушать Рашель и, ради неё, унижаются в прихожей, выпрашивая пригласительный.
…………………………………
Берма остаётся в одиночестве и в забвении для того, чтобы оказаться мёртвой ещё при своей жизни, так как, несмотря на талант, она плоть от плоти того мира, к которому раньше принадлежал Марсель и который он перерос своим внутренним развитием, приведшим его к необходимости написать свою эпопею.
Таким образом, оказывается, что всё, что происходило раньше, на протяжении всех семи книг, необходимо было, как предисловие или внутриутробный период, для того, чтобы Марсель настоялся, наполнился впечатлениями и состоялся как литератор.
Смерть Берма (она уже совсем близко, как мимоходом пару раз подчеркивает Пруст) выносится за рамки последнего тома, чтобы искусство не иссякло из него окончательно, так как, кажется (я не слишком внимательно следил за судьбой Эльстира, может быть, меня кто-нибудь поправит?) Берма - последний живой представитель культурного политбюро, в которое, помимо живописца Эльстира и актрисы Берма, входили ещё и композитор Вентейль, а также писатель Бергот.
Смерть людей искусства приводит к концу самого искусства, персонифицированного в лучших его представителях, видимо, для того, чтобы отринув чужой опыт, рассказчик Марсель смог сосредоточиться на своём.
«С Парижем покончено», так что Берма обречена так же, как и остальные.
Рашель выигрывает у неё как знак наступления уже каких-то иных пост-времён и возникновения иной парадигмы кумиров, увлечений и мод, к которым не-жилец Марсель не имеет никакого отношения.
……………………………
Весь этот закончившийся, истончившийся до нитки мир, Марсель обязан сохранить не только в себе (так как тогда он уйдёт вместе с ним, но и на бумаге), чтобы путь его разочарования, длиной в семь книг, стал доступен и другим людям, став законом универсальной эволюции.
Первый том, если кто помнит, заканчивает сомнениями Марселя в своих творческих возможностях.
Именно с этой темы начинается и седьмой том.
Впрочем, уже очень скоро тема литературного призвания здесь сходит на нет, так как за время работы над текстом, случилась война и много чего ещё (в «Обретённом времени» даже Ленин однажды упоминается), что необходимо донести до потомков, хотя бы и в зашифрованном виде.
Писательское призвание возникает в обрамлении последнего светского раута у Германтов, который, видимо, большей частью (но без конкретики окончательного финала), тоже был написан сразу же после «Любви Сванна» и «Имена мест: имя».
…………………………………
Понимание этой хронологии важно и само по себе, но и как реакция на реплики Пруста, в которых запечатлено время отражается метод «дели на два, переворачивай, и снова дели».
Пруст устраивает заочное соревнование самым разным видам искусства, которые пробудет на протяжении семи томов. Вполне естественным оказывается, что побеждает именно литература, способная помочь обрести своему автору вечность.
Эпопея оборачивается тотальной металитературной рефлексией и утверждением «своего способа производства», как я это для себя называю.
Истина всегда находится за пределами этой позиции, но Прусту, как пешеходному мостику от модерна к модернизму, истина не нужна.
Она ему противопоказана.
………………………………
«…привести к истине - [как раз и означает] осуществить в книге! Сколь счастлив будет тот, думал я, кто смог бы написать такую книгу; какая задача стоит перед ним! Чтобы оформить идею книги, следовало задействовать связи самых возвышенных и различных искусств…» (315)
Литература - это же и есть воплощение и демонстрация субъективности, возведённой в закон.
По крайней мере, именно такая расшифровка генеральной идеи «Поисков» кажется мне, как литератору, самой просто и логичной.
Самой очевидной, так как именно писание даёт возможность убить сразу двух зайцев.
Во-первых, провести своё время максимально насыщенно и с самой оптимальной компании из возможных.
Во-вторых, запечатлеть время этой насыщенности, оставить о нём свидетельство - свои текстуальные следы.
…………………………………
318: «Мысль о Времени, только что прояснённая мною, указывала, что пора браться за работу…»
319: «Я прекрасно знал, что мой мозг был рудным месторождением, что оно было необъятно и его залежи были разнообразны и драгоценны. Но есть ли у меня время воспользоваться им? Я был единственным человеком, способным это сделать. По двум причинам: с моей смертью испарился бы не только единственный шахтёр, способный извлечь эти минералы, но и сами залежи».
321: «Однако, теперь, когда она [смерть] стала мне безразлична, я вновь стал страшиться её, но, правда, по-иному, боясь не за себя, но за книгу, ведь для её рождения, по крайней мере некоторое время, эта жизнь, которой угрожало столько опасностей, была необходима».
322: «Блажен забывчивый, ибо память о произведении оставалась при мне и вот-вот должна была начать отсчёт часа бессмертия, выпавшего на мою долю».
232: «Вскоре я смог показать несколько набросков. Никто ничего в них не понял. Даже высказавшие благосклонность к моему пониманию истин, которые я наконец решился запечатлеть в храме, поздравляли меня с тем, что я нашёл их под «микроскопом», тогда как я использовал телескоп, чтобы разглядеть предметы, пусть и кажущиеся крошечными, но лишь потому, что они расположены от нас на огромном удалении и каждый заключает в себе целый мир. Когда я искал всеобщие законы, говорили, что я копаюсь в деталях».
324: «Мысль о смерти окончательно обосновалась во мне, как раньше мысль о любви» (две главные, генеральные темы искусства и, соответственно, «Поисков»).
И это ведь практически на самых последних страницах заключительного тома всей саги пишется.
325: «Я всё-таки должен был написать что-то другое, более долговечное, - это могло послужить не одному мне. Такое произведение нужно писать долго. Днём, самое большее, я пытался бы уснуть. Если бы я и работал, то лишь ночью. Но мне нужно было много ночей, может, сто, может, тысячу. И я жил бы, тревожась, не зная утром, когда бы прерывал свой рассказ, отложит ли повелитель моей судьбы, не столь снисходительный, как султан Шахрияр, мой последний вздох, позволит ли он продолжить рассказ следующим веером».
……………………………………
Пример «Поисков» показывает и доказывает, что важна не фактура, но структура.
Архитектурные излишества и открытие, ну, например, бесконечного текста.
Важны не ассоциации, расходящиеся кругами, на которых стопорятся преподаватели всех стран и все критики (мадленка, куст боярышника, ложка-вилка, звякнувшая при сервировке, камень под ногой), но «содержание», легко ускользающее, за всей этой текучей, текущей текстуальной громадой, от заворожённого воспринимателя.
Важен не аристократический круг и не богемные кружки, но то, что ближе всего лежит - буквально на расстоянии вытянутой руки, и то, что автору выпало у-знать лучше всего.
Литературоцентричный пафос Пруста, таким образом, раскрывается в ритме рондо в максимальной наглядности.
Отныне любую иную трактовку того, что такое обретённое время (меня, честно говоря, всегда несколько смущала их расплывчатость и неконкретность, какая-то отвлечённость) буду приравнивать к приблизительным переводам, плохо подогнанным к сущностной структуре первоисточника.
……………………………………
Кстати, именно таким - бессобытийный трактат об искусстве (на это впечатление работали и особенности доставшегося мне перевода) - «Обретённое время» и осталось в моей памяти после предыдущих прочтений.
Де, событий в нём почти нет, одно сплошное послевкусие (всё уже было, произошло и отныне человек живёт как бы со стороны вечности, с той стороны амальгамы), поэтому максимально скандальная и похотливая порка Шарлю оказывается главным пиком тома: чем спокойнее и нейтральнее всё прочее содержание, тем более сильным уколом (пунктумом-проколом) должен быть пик.
…………………………
Конфликт между видимостью и кажимостью, «именами» и «словами» - двух противоборствующих стихий, можно разрешить только с помощью собственной книги, в которой процесс приближения к Альмутасиму приближения к «правде жизни» изучен по стадиям и со всеми подробностями.
«И если имена и потеряли для меня всю свою неповторимость, то слова открыли мне весь свой смысл. Красота образов находится за пределами вещей, красота идей - перед нами. Так что я не испытываю восхищения, когда могу лицезреть вещь, и понимаю её красоту лишь тогда, когда её больше нет.» (211)
Начиная с войны, Пруст заканчивает том тотальным мiром, словно бы в доказательство того, что у каждой великой литературы (как и у каждой из великих литературных эпох) должен быть свой Лев Толстой, ставящий на периоде жирную, красную точку.
Плавно превращающуюся в многоточие.
………………………….
Продолжение [приглашение на следующий круг] следует…
6. "Беглянка" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/2188810.html
5. "Пленница" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/2187756.html
4. "Содом и Гоморра (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/2167399.html
3. "У Германтов" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/2138546.html
2-а. "Под сенью дев, увенчанных цветами" (Елена Баевская):
2-б. "Под сенью девушек в цвету" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/1947422.html
1-а. "В сторону Сванна" (Елена Баевская): http://paslen.livejournal.com/1944412.html
1-б. "В сторону Свана" (Николай Любимов): https://paslen.livejournal.com/731993.html