Сант-Андреа с могилой Мантеньи в Мантуе
Фасад Сант-Андреа выходит не небольшую площадь Мантеньи (переименована всего пару лет назад, когда Мантуя была культурной столицей Италии, в центр своего развития поставив создание нового музейного кластера возле Палаццо дель Те и Каса Мантенья - до сих пор на окраинах афиши да билборды, в духе «археологии недавнего пршлого» про минувший статус города висят) и словно бы стиснут соседними домами, хотя слева - монастырь, а справа - объёмы самого Сант-Андреа, своим боком вторгающегося в Пьяццу Эрбе с ратушей и ротондой.
Вход, задуманный Леоном Баттиста Альберти, отсылал к Арке Тита, формальным прообразом окружения которой служили римские термы.
Удивлённый зев её псевдоантичного входа приподымается над прочей архитектурой центра, будто бы реагируя на давление со всех сторон, которое сплющивает её и, оттого, возвышает.
Тем более, что врата собора приподняты над площадью достаточно высоко - к ним ведёт высокая, крутая лестница, облюбованная голубями да людьми.
Арка эта кажется странной и непонятно как залетевшей в Ломбардию тенью сложноустроенного архитектурного рисунка, внезапно возникающего среди более-менее привычных градостроительных форм тесной и кривоватой средневековой застройки, в которую Сант-Андреа вписана столь корректно, что на неё не сразу обращаешь внимание.
Площадь Мантеньи невелика и более похожа на промежуток, точнее, даже проток, возле которого можно пойти налево - к герцогскому Замку, а можно налево, мимо Ротонды и Ратуши, вглубь невысоких (а вся Мантуя почти такая вот низкорослая) кварталов.
Сант-Андреа с её воспаленным будто бы античным зевом я заметил только после того, как чуть было не споткнулся о её высокую лестницу, почему-то более всего напоминающую о вокзале.
Это сразу настраивает на особенный лад, тем более, если знать - главная святыня Сант-Андреа отнюдь не могила Мантеньи в самой первой капелле слева от входа, некогда расписанной молодым Корреджо (тут же демонстрируется горизонтальное «Крещенье», медленно дрейфующее в атрибуции от школы к самой руке мастера), но сосуд (флакон, пузырёк) с кровью Христовой.
Её, привезённую сюда, вместе с мощами легендарного рыцаря Лонгина, который собирал её на Голгофе с помощью ангелов во время Самого Главного Распятия в мировой истории, хранят в местной крипте.
Нерядовой раритет и объясняет необычную форму церкви, превращённой в монументальный реликварий, приподнятый над городом на подставку. Сант-Андреа легко представить в уменьшенном виде, тем более, что по интернету блуждают фотографии деревянной модели храма, выставленной в церкви Сан-Себастьян, куда я попасть не смог.
И тогда она точно впишется в традицию серебряных, золотых и платиновых хранилищ, ковчегов, сокровищниц, украшенных драгоценными камнями (некогда медальоны над вратами центрального входа расписывал сам Мантенья, но теперь они пусты как глазницы скульптурных бюстов, дошедших из древности) и превращающими паломников, входящих внутрь храма, в крохотных кукол.
Все справочники (разве что кроме Вазари, который Сант-Андреа не упоминает вовсе, останавливаюсь лишь на паре мантуанских проектов Альберти, да на характерах его ближайших помощников, с которыми мастеру, ах, как повезло) сетуют на радикальную перекройку изначальных идей архитектора, умершего в самом начале строительства.
Но есть и хорошие новости: если парадный вход был не только построен, но и перестроен, навсегда искажён, чтобы сгинуть своей изначальностью в толще веков, то его восточная сторона, так и недоведённая до логического завершения, кажется тем самым памятником в духе Римских древностей.
Буро-кирпичная, точно с содранной кожей, необлицованная, грубой, мужицкой кладки, обветренной и затверделой, она выглядит примерной руиной.
Вероятно, именно такого эффекта и добивался Альберти.
Эта непарадная часть особенно эффективна в суете и разбалансированности едва обозначенных волют и ассиметрично расположенных окнах.
Нужно обязательно посмотреть на Сант-Андреа с непарадной стороны для того, чтобы заполучить в копилку впечатление, редкостное даже для архитектурно изобильной Ломбардии.
Единоутробный взгляд
Обычно, на эту, сугубо физиологическую, метафору меня каждый раз наталкивают росписи в конхе алтарной апсиды, изображающие многослойные облака, издали выглядящие складками кишечника или же извилинами в черепушке.
Поэтому (в Сант-Андреа, впрочем, фрески не такие, хотя ощущение, вызванное громадностью сводов и кессонным оформлением потолков, а вот в главной конхе Сан-Пьетро на площади Сорделло, вполне, таки, анатомические) вот на что это похоже: посетитель, попадающий в центральный неф, движется от ворот к алтарю точно по пищеводу (осмотр церквей я почти всегда начинаю с центрального прохода, дающего главное представление о симметрии и структуре храмины), чтобы окислиться впечатлением в трансепте, совсем как в желудке.
Считается, что Альберти впервые с античных времен использовал для перекрытия центрального нефа Сант-Андреа цилиндрический свод.
Арки и потолок покрыты геометрически правильной кессонной рябью (что-то вроде симметричных присосок осьминога), ещё сильнее настраивая на физиологические реакции.
Вот и они, они тоже дополняет метафору пищеварительного тракта, необходимую для передачи ощущений человека, далее уже идущего в сторону - по тёмному коридорчику попадая в какие-то боковые капеллы, часовни и прочие странные помещения, точно попадая внутрь почек, печени и селезёнки.
Потому что когда входишь, то внутреннее состояние всего, что тут есть, одномоментно наваливается на паломника своим мощным боком.
Озираясь, он сразу же воспринимает темечком основную геометрию цели (латинский крест), и, словно бы поставив главную паломническую галочку, окончательно успокаивается, начинает зевать.
Есть, конечно, в Сант-Андреа и попутные цели - найти могилу Мантеньи (мгновенно нашёл), картину Лоренцо Коста в капелле Святого Сильвестра и фрески Джулио Романо (отреставрированные, они всё ещё свежи и крупнозернисты даже без включённого света и вполне фиксируются фотокамерой), но это всё уже «темы и вариации».
Именно на этой стадии я и начинаю бродить боками соборов, заглядывая в тёмные закутки, по часовой стрелке или против неё, в поисках каких-нибудь незаметных ответвлений. Как если углубление внутрь храмового лабиринта незаметным давлением своим, например, на глазные яблоки, должно впечатать дополнительные ощущения.
Примерно так, после особенно концентрированного и долгого сна, не дающего даже двигаться свободно, подушка впечатывает в щеку свои временные дактилоскопии.
Такое УЗИ, разумеется, не способно спасти неинтересные («понятные», «холодные», «слишком величественные» и «намеренно вокзальные») интерьеры с омутами особенно возвышенных перекрытий трансепта, но оно, нарушая правила изначальной геометрии, помогает выпасть (ну, или впасть) в особенно концентрированную вненаходимость.
Может быть, ещё и оттого, что такая нутрянка полутёмных часовен почти никогда не имеет окон и сублимирует пещерность, как бы отдельно вдающуюся в тело скалы, которой каждая церковь обязательно хочет являться.
Все эти склепы и мощи, выставленные в прозрачных гробах и хранилищах, оберегающих сгустки драгоценных росписей, странным образом, отвлекают от хронических страхов собственного небытия.
Хотя первая мысль, на которую наводит вид зевак, разглядывающих чужие черепушки, касается их собственной конечности. Ну, и моей, разумеется, тоже, я ведь не исключение, хотя и тоже козерог.
Но уже вторая мысль переносится на определение этого конкретного пространства уникальной, особенным способом устроенной и оформленной формы, которая непонятно где находится - ведь извне этих архитектурных загогулин и тупичков не обнаружишь, да и внутри самой церкви они не всегда очевидны.
С ними можно столкнуться только лицом к входу, почти никогда не настаивающему на себе.
Обретённое время. Цитата
Именно внутри такой рукотворной скалы, если повезёт, можно на какое-то время остановить время и испытать приступ ложного (культурного, а не личного) прошлого, о котором писал ещё Пруст в заключительной части своей многотомной эпопеи.
Единые «учителя учителей» и «светочи мысли» из учебника и хрестоматии ищут всякой возможности выскочить из стёртости и своего бумажного заточения игрой соответствий и ассоциаций, сшивающих эпохи и расстояния.
Чем больше смотришь, испытываешь, сравниваешь, чем шире твой опыт, тем проще из «щедрот большого каталога» подобрать аналогии к очередной сокровищнице или же сокровенной молельне.
«…общего меж разными блаженствами было то, что я испытывал их разом в настоящее мгновение и в прошлом, и в конце концов прошлое переполняло настоящее, - я колебался, не ведая, в котором из двух времён живу; да и существо, наслаждавшееся во мне этими впечатлениями, испытывало их в какой-то общей былому и настоящему среде, в чём-то вневременном, - это существо проявлялось, когда настоящее и прошлое совпадали, именно тогда, ибо оказывалось в своей единственной среде обитания, где оно дышало, питалось эссенцией вещей, то есть - вне времени. Этим и объясняется то, что в ту минуту, когда я подсознательно понял вкус печения, мысль о смерти оставила меня, поскольку существо, которым я тогда стал, было вневременным и, следовательно, его не заботили превратности грядущего. Это существо являлось всегда вне реального действия, прямого наслаждения, всякий раз, когда чудо аналогии выталкивало меня из времени. Только это чудо было в силах помочь мне обрести былые дни, утраченное время, тогда как перед этим были совершенно бессильны и память, и интеллект…»
Вот она внезапная вненаходимость («...то, что принадлежит разом прошлому и настоящему, превосходит и то и другое...», продолжает Пруст), приступ которой ищешь в непредсказуемых отсеках спящих базилик.
На воздух я выхожу из таких приключений в каком-то ином состоянии. Часов я никогда с собой не ношу, поэтому сложно сказать, сколько времени потрачено на эту, непредумышленную, но всегда ожидаемую остановку.
Солнце успело изменить местоположение и ушло за колокольню, и светит уже иначе, не посчитать сколько потратил и что получил.
На перекрёстке Столбовой и Железной
Текст о Сант-Андреа получается комканный, путанный, непрямой но тем, видимо, ближе он к впечатлению от искорёженного замысла Альберти.
Зимней ночью, при - 20-ти (сугробы по краям поблескивают и переливаются точно отвары алмазного производства), я буду идти по поселковой улице Железной, мимо улицы Столбовой, и вспоминать солнечный луч, проникший внутрь Сант-Андреа сквозь бледные витражи самой последней (или первой?) капеллы возле входа - та, что напротив могилы Мантеньи.
Теплее не станет, но, ускорив шаг, я почувствую как плечи мои начнут округляться, чтоб повторить очертания свода этой капеллы. Чтобы, зачем-то, немного стать ей.
Фрески Джулио Романо про обретение святыни с кровью Христа, собранной на Голгофе.
