Измерение метелей в "живагах"
В Чердачинске метель.
Пошёл в пекарню и аптеку, под дороге, закрываясь от ветра и сглатывая сопли, разговаривал с собой, мол, идём в пургу (чем пурга отличается от метели?) играть в «Живаго».
Замерзать под натиском снежной стены, отвернуться от которой, как в экспедиции на Северный полюс, попросту невозможно.
И тут же себе отвечал, что для того, чтобы попасть внутрь зимних глав пастернаковского романа, нынешнего снегопада недостаточно. Хлипокват будет.
Тут, значит, два момента возникают.
Во-первых, климат внутри самого «Доктора Живаго», непобедимого и, из-за того, что накладывается на тектонические сдвиги, гибельного. Непреодолимого. Что называется, стихия в полный рост с непроходимыми заносами и лютой стужей.
Во-вторых, впечатления от самого романа, который впервые я читал тридцать лет назад, когда служил в армии, где деревья были большими, а сугробы снега, возле расчищенного плаца, стояли в полный рост как в феллиниевском «Амаркорде».
Зимы моего детства и даже юности (как показывают солдатские воспоминания) были из ещё из той, навсегда ушедшей когорты, когда морозы стреляли сухим порохом, разламывая стволы высохших деревьев.
Когда улицы Северка были непроходимым не от того, что их не чистят, а потому что снега было очень много и пах этот снег древесным углём и берёзовыми поленьями.
Шапку ж от ветра сносило, варежки невозможно было снять, а окна замерзали узорами до самого верха.
Мгла была особенно чернильна (звёзды - как угли, особенно углеваты и жгли в вышине), а день - феноменологически светел до самой последней чёрточки.
Тогда и «Живаго», выпущенный из запрета, рвал воображение на части, так как легко ложился на остатки невыветрившегося советского дуализма, базировавшегося на отсутствии оттенков - только ж чёрное или белое, да?
Вынужденное манихейство раскачивало махину романа из стороны в сторону, не то, что сейчас, когда в нынешний новый год, перечитав «Живаго», я не вступил в законченное прошлое, но словно бы выбрался вместе с ним на неглубокий и насыпной остров настоящего настоящего.
Нынешний вариант нобелевского опуса, перечитанный в эти бесснежные новогодние праздники, возлёг уже на совершенно иные обстоятельства (причём не только погодные, но и общественные), незаметно подкрутивших датчики восприятия практически до полного бесчувствия.
До хладнокровного интереса к чему-то демонстративно чужому.
Рабочая гипотеза заключается в том, что ощущения от этого конкретного романа меняются вместе с нами и обстоятельствами, которые нас окружают. Вселенная потеряла бесконечность и упёрлась в границы детской, обклеенной разноцветными обоями.
Потому что, заворачивая на улицу Кузнецова, я думал о том, что не такими уж и высокими были эти самые живаговские снега в предместьях Юрятина.
Видимо, от того, что нынешняя погода навсегда сменила тональность и впала в бытовой постмодернизм.
- Вы ж только посмотрите, что в Москве творится! - Так и хотелось мне крикнуть на остановке маршруток у магазина «Проспект», но я сдержался.
Соотечественники меня бы не поняли - это советская эпистема была максимально стандартизированной и, поэтому, любой встречный автоматически считался своим (то есть, понятным), а теперь человек, попавшийся навстречу может оказаться кем угодно - хоть цыганом, хоть торговцем из Узбекистана, хоть гастарбайтером из Таджикистана, и что им постмодернистский характер осадков в регионе белокаменной?
Мы очень ждали нынешней метели, так как холода нас не забывают - всё прошлую неделю градус держался где-то в районе минус 20, а снега как не было, так и нет - лишь тоненькая, как на дорогом венецианском пирожном, корочка белого, вязкого сиропа, и вот, сразу же после рождества, домотканая белизна снизошла на поселковые дворы, пустыри и улицы.
Холодно и снежно как тогда, но, относительно тогда, всё равно ведь богатыри не мы.
Я ещё помню (помню! помню!) кряжистых стариков из XIX-века, с совершенно иным состоянием и строением иммунитета.
Глобальное потепление растопило снега определённости в «Докторе Живаго».
И, как это выходит после таянья снега, в прихожей натекла хвойная лужа с грязевыми подтёками и остатками сиропа.
Пошёл в пекарню и аптеку, под дороге, закрываясь от ветра и сглатывая сопли, разговаривал с собой, мол, идём в пургу (чем пурга отличается от метели?) играть в «Живаго».
Замерзать под натиском снежной стены, отвернуться от которой, как в экспедиции на Северный полюс, попросту невозможно.
И тут же себе отвечал, что для того, чтобы попасть внутрь зимних глав пастернаковского романа, нынешнего снегопада недостаточно. Хлипокват будет.
Тут, значит, два момента возникают.
Во-первых, климат внутри самого «Доктора Живаго», непобедимого и, из-за того, что накладывается на тектонические сдвиги, гибельного. Непреодолимого. Что называется, стихия в полный рост с непроходимыми заносами и лютой стужей.
Во-вторых, впечатления от самого романа, который впервые я читал тридцать лет назад, когда служил в армии, где деревья были большими, а сугробы снега, возле расчищенного плаца, стояли в полный рост как в феллиниевском «Амаркорде».
Зимы моего детства и даже юности (как показывают солдатские воспоминания) были из ещё из той, навсегда ушедшей когорты, когда морозы стреляли сухим порохом, разламывая стволы высохших деревьев.
Когда улицы Северка были непроходимым не от того, что их не чистят, а потому что снега было очень много и пах этот снег древесным углём и берёзовыми поленьями.
Шапку ж от ветра сносило, варежки невозможно было снять, а окна замерзали узорами до самого верха.
Мгла была особенно чернильна (звёзды - как угли, особенно углеваты и жгли в вышине), а день - феноменологически светел до самой последней чёрточки.
Тогда и «Живаго», выпущенный из запрета, рвал воображение на части, так как легко ложился на остатки невыветрившегося советского дуализма, базировавшегося на отсутствии оттенков - только ж чёрное или белое, да?
Вынужденное манихейство раскачивало махину романа из стороны в сторону, не то, что сейчас, когда в нынешний новый год, перечитав «Живаго», я не вступил в законченное прошлое, но словно бы выбрался вместе с ним на неглубокий и насыпной остров настоящего настоящего.
Нынешний вариант нобелевского опуса, перечитанный в эти бесснежные новогодние праздники, возлёг уже на совершенно иные обстоятельства (причём не только погодные, но и общественные), незаметно подкрутивших датчики восприятия практически до полного бесчувствия.
До хладнокровного интереса к чему-то демонстративно чужому.
Рабочая гипотеза заключается в том, что ощущения от этого конкретного романа меняются вместе с нами и обстоятельствами, которые нас окружают. Вселенная потеряла бесконечность и упёрлась в границы детской, обклеенной разноцветными обоями.
Потому что, заворачивая на улицу Кузнецова, я думал о том, что не такими уж и высокими были эти самые живаговские снега в предместьях Юрятина.
Видимо, от того, что нынешняя погода навсегда сменила тональность и впала в бытовой постмодернизм.
- Вы ж только посмотрите, что в Москве творится! - Так и хотелось мне крикнуть на остановке маршруток у магазина «Проспект», но я сдержался.
Соотечественники меня бы не поняли - это советская эпистема была максимально стандартизированной и, поэтому, любой встречный автоматически считался своим (то есть, понятным), а теперь человек, попавшийся навстречу может оказаться кем угодно - хоть цыганом, хоть торговцем из Узбекистана, хоть гастарбайтером из Таджикистана, и что им постмодернистский характер осадков в регионе белокаменной?
Мы очень ждали нынешней метели, так как холода нас не забывают - всё прошлую неделю градус держался где-то в районе минус 20, а снега как не было, так и нет - лишь тоненькая, как на дорогом венецианском пирожном, корочка белого, вязкого сиропа, и вот, сразу же после рождества, домотканая белизна снизошла на поселковые дворы, пустыри и улицы.
Холодно и снежно как тогда, но, относительно тогда, всё равно ведь богатыри не мы.
Я ещё помню (помню! помню!) кряжистых стариков из XIX-века, с совершенно иным состоянием и строением иммунитета.
Глобальное потепление растопило снега определённости в «Докторе Живаго».
И, как это выходит после таянья снега, в прихожей натекла хвойная лужа с грязевыми подтёками и остатками сиропа.