Для постоянных читателей Эткинда, полюбивших его с самой первой "русской" книги ("Эрос невозможного", 1993), эта книга является чем-то вроде замкового камня, сложившего отдельные исследования в единую картину.
Очеркам психоаналитической культуры, "Эросу невозможного", "Хлыстам", "Содому и Психее", не хватало общественного пафоса, а в "Кривом горе" его уже перебор.
Появление мощной обобщающей метафоры объясняет, что Эткинд думает именно из настоящего, ему важно то, как мы сегодня живём. Как оказались там, где оказались. Для того и пишет.
Понятно, что внутренняя колонизация (в отличие от других стран, захватывающих чужие территории, Россия закрепощала своих единоверцев и людей той же расы, что и начальство) - онтологический принцип и родовая травма (происхождение империи Эткинд начинает с иноземных Рюриков и даже поминает амазонок, которые вполне могли стать прародительницами евразийской цивилизации) всего того, что у нас тут веками строилось.
И оттого привычно до неразличения.
То есть, исследователю необходима фукианская "археология гуманитарного знания" (Фуко, впрочем, Эткинд поминает не чаще других методологов, но и не реже Маркса или Беньямина), позволяющая с помощью культурных отражений (лучше всего Эткинд разбирает литературные тексты - от Пушкина и Лермонтова до Лескова, Достоевского и Конрада) объяснить почему "кривое горе" и эрос невозможного" - наш крест.
Причём не кармический, но вполне технологически обусловленный, являющийся следствием многих причин.
Пятую главу своего исследования, посвященную экспорту меха как основе средневековой русской экономики (XIV - XVIII века оказываются временем максимального расширения территорий Российской империи, которая увеличивалась в разы без какой бы то на это надобы, за исключением необходимости вовлекать в меховой промысел, уничтожавший популяции пушистых животных, все новые и новые районы), сам автор называет самой сомнительной в книге, однако, с её помощью Эткинд ловко перекидывает мостик в наше актуальное настоящее, показывая, что делает с политикой и экономикой моноидея.
В одном случае - меха, в другом - нефть и газ, но все это - сырье, позволяющее не вкладываться в образование и общественные инфраструктуры, разделяя общество на две неравные части.
Первая, ограниченная часть населения, или сидит на трубе или обслуживает трубу, другая мается в колониальном рабстве, завися от щедрот первых.
Сырьевой экономике народ не нужен - пишет Эткинд совершенно не про меха и понятно в кого он, таким образом, целится.
Понятно почему часть "Внутренней колонизации", посвящённая меховой экономике, кажется автору самой сомнительной - здесь он автор концепции, претендующей на универсальное объяснение механизмов складывания российской государственности и особенностей территориальной целостности.
Эткинд сам нашёл (увидел, открыл) эту закономерность сначала как метафору, после чего обкатал и будто бы доказал документами и первоисточниками, нарыл доказательную базу, сделавшую его рабочее предположение истинным.
Психоаналитические очерки, которыми Эткинд занимался с самого начала (по крайней мере, моё знакомство с ним произошло именно на этой почве, понятно чем и как заинтересовывающей) должны были открыть читателю тайную подкладку того, что на поверхности, вспахать зеркало видимости.
Любые явления - не то, чем они кажутся, аналогии не работают (как это ещё Фуко в "Слова и вещи" показал), поэтому единственный способ быть полезным читателю - используя косвенные свидетельства, показать как оно всё было на самом деле.
"Внутренняя колонизация" построена как набор очерков, заходящих на "проблему" с разных сторон. То есть, по сути, это сразу же несколько книг, сжатых до состояния конспекта.
Обычно сборники, построенные подобным образом, выглядят легко распознаваемой авторской уловкой, объединяющей под одной обложкой тексты, выполненные по разным поводам и для разных СМИ.
Даже если их и объединяет одна и та же тема (интонация, настрой).
Нынешний сборник (за что Эткинду особый респект) выглядит цельным повествованием, эффекты которого, связанные с монтажом, связующим разрозненные высказывания,были задуманы заранее. Будто бы автор - кубист, рассекающий свою метафору на разные, самодостаточные плоскости.
Мне в особенности понравилась та, где рассказывается про "хождения в народ", после разочарования в котором демократы ударились в красный террор.
Сначала Эткинд рассказывает про Министерство внутренних дел, собравшее для всевозможных этнографических исследований блестящих интеллектуалов (от Даля от Лескова), затем про легенды о сектантах, далеких от реальности и возникающих внутри романтического дискурса, романтизированного представления о народе, как о непонятным, непредсказуемом (а, главное, нерасчленимом на отдельные личности, ведь "секта", как "крестьянская коммуна", она именно что про это экономически и экзистенциально коллективное тело).
Все это становится возможным в стране, где одни "русские" колонизируют других "русских" (иноверцы на окраинах живут гораздо лучше, чем "русские" в центре России) и из-за этого как бы разделяются на совершенно разные народы.
Если в западных колониях раб маркировался, в том числе, цветом кожи, то русские искусственно разделялись на сословия - культурные конструкты, непонятно на чём основанные.
Впрочем, Эткинд пишет свою книгу именно для того, чтобы это, наконец, стало понятно. Проступило. Проявилось. Было отрефлексировано.
Вот это самое отношение к крестьянам как к нерасчленимой данности, объясняющее реплики интеллигентов из чеховских пьес, непонятные в нынешнем контексте и звучащие выхолощено и риторически.
А ещё здесь есть важная параллель между Конрадом и Лесковым, которые создали свои колониальные тексты ("Сердце тьмы" и "Зачарованный странник") об одном и том же, но разными способами, закрепленными в своих эпистемах.
Это очень понятный и остроумный критерий вычленения из массива русской литературы полноценного колониального дискурса - там, где в других культурах-литературах персонажи садятся на корабли и путешествуют за моря и океаны, русские герои берут билеты на поезд и едут вглубь России.
Причем, необязательно на Кавказ, ставший обязательным топосом для "бегства героя в экзотические обстоятельства"; самая-то этнография и непредсказуемость у нас цветет в центральных областях России. Ну, или на юге страны.
Чтобы не скатываться в открытый политический пафос, Эткинд не договаривает последствия пушного промысла до конца: империя, как ещё Ленин говорил (а Ключевский и Соловьев писали о самоколонизации как о чём-то очевидном и всем понятном), тюрьма.
Причём не только отдельных колонизированных народов, но и всех людей, которые эти народы составляют, вне зависимости от того, принадлежат ли они к верхушке или же существуют на самом социальном дне.
Никто в империи не принадлежал себе, не царь, не бог и не герой, не говоря уже о чиновниках, военных и, тем более, рабочих и крестьянах.
Наше нынешнее запустение, "кривое горе" и ощущение отсутствия перспектив, ползучего апокалипсиса, способного породить лишь меланхолию и упадок - оно же растёт именованием из этого, по особенному словленного и, через бессмысленно огромное пространство преломленного гегелевского "духа истории".
Это мужественная, сильная книга, переворачивающая сознание. Ну, или же дающая ему направление для своих собственных размышлений и нужд. Намечая выход в том числе и в жанровой диффузии.
Из параллельных, перпендикулярных, и только порой пересекающихся исследований, Эткинд составляет меланхолический калейдоскоп,
более всего напомнивший мне "Кольца Сатурна" Георга Макса Зебальда.
Его псевдодокументальный роман, подпитываемый постоянно сочащейся травмой, подходит к анализу и раскладке постапокалиптической меланхолии (всё уже закончилось, все умерли и подглядывают из облака неизбывной постиндустриальности на карту мира, на всемирную библиотеку отрывков) с другой стороны, нежели Эткинд.
Где-то в конце "Внутренней колонизации" Эткинд пишет о русских писателях, навеявших человечеству сон золотой. Такова, де, специализация русского романа, вершинного продукта внутренней колонизации ("Идиота", например, он раскладывает как спор идеализированного "человека из народа" с "культурным человеком" за "жертвенную женщину" - схему, если вглядеться чуть пристальнее обычного, для русской классики весьма устойчивую), которую и подхватывает в "Кольцах Сатурна" Зебальд, с помощью непредсказуемых отступлений путешествующий по пространству, тогда как Эткинд прогуливается сквозь время.
Это сравнение можно множить и дальше - так как оно много чего организовывает.
Мне же интереснее вспомнить, что одной из целей во "Внутренней колонизации" Эткинд ставит междисциплинарность своей работы, внимание, равномерно распределенное между историей и литературой - тот самый микс, который и Зебальд превращает во всё объясняющую технологию.
Просто раньше модные интеллектуалы, плотно подсевшие на Зебальда, пытались измерять чуть ли не все модные тренды общественного сознания "Аустерлицем" да "Кольцами Сатурна".
Теперь же у нас для этого есть свои собственные Платоны.