"О Прусте. Размышляя о цикле..." Жан-Франсуа Ревеля в переводе Г.Р. Зингера ("ЗНАК-СП", 1995)
Книга Ревеля (мне всегда было странно, что перевели именно её) написана в 1955-м году, в эпоху межметодологического захолустья и автор гордится своей бестенденциозностью. Его свободные эссе, сгруппированные по темам в семь глав (любовь, дружба, снобизм, политика, «В поисках утраченного времени» как произведения искусства) пока лишь предвкушают пришествие «новой критики» (структурализма, пм, далее везде и со всеми остановками) и обмельчание (выхолощенность) влиятельных методов «первой половины» в диапазоне от марксизма и психоанализа до экзистенциализма и историко-биографического подхода.
То есть, это как бы подзатянувшаяся рецензия на семитомный роман, писавшаяся много лет для тех, кто хочет сравнить свои впечатления с чужими.
Есть масса любителей таких сравнений. Скажем, я, посмотрев какой-нибудь неожиданный фильм, бежал в свой кабинет и по декабрьским номерам журнала «Искусство кино», публиковавшего списки отрецензированных лент, по горячим следам, прочитывал чужие впечатления. Это помогает уточнять свои собственные. Ну, или увидеть артефакт с какой-то дополнительной точки зрения. Потом этот синдром сравнения ушёл - после того, как я перестал выписывать кучу журналов, а поиски в интернете не всегда приводят к положительным результатам, всё-таки, в сети слишком много необязательного мусора. Вот и книга Ревеля, представленного на обложке «центром интеллектуальной жизни Франции», позволяет длить ощущение от эпопеи Пруста, которую ведь читать постоянно тоже нет никакой возможности. Необходимо попридерживать конец, чтобы, во-первых, не обожраться, как это было у меня с несколькими важными книгами, на обложки которых я теперь даже и смотреть не могу. И, чтобы, во-вторых, сохранить пространство желания, зиждущееся, помимо прочего, на неожиданности - когда, вдруг, всплывают совершенно позабытые эпизоды (мысли, мизансцены), превращающие любое перечтение в дебют.
Тем не менее, есть у Ревеля пара исключительно интересных моментов, делающих его книгу вполне полезной.
Так, в первой главе (“Пруст и жизнь”) Ревель подробно перечисляет многочисленные сюжетные натяжки, как хронотопа, так и тех, что создают, внутри персонажа, гипертрофированные черты, далёкие от «правды жизни». Ревелю это необходимо для того, чтобы объяснить, что Пруста интересуют совершенно иные материи, но когда обозреваешь пространство «Поисков» купольно, оказывается, что это композиционное передёргивание вполне напоминает кубистические композиции, расцветающие в параллельной Прусту культурной реальности. Визуальный ряд романа, вертящийся изнутри глаз («в кинотеатре лобной кости», как любил говорить Алёша Парщиков) ассоциируется по большей части с искусством Второй империи, в лучшем случае, с импрессионистами, инсталлированными в лице Эльстира в смысловой, но не в стилевой ряд. Но впервые попутное чтение позволяет найти более прямые культурные и пластические аналогии, нежели раньше.
Другая заслуга Ревеля заключается в обнаружении у Пруста исторического аналога - Монтеня, вольтова дуга в направлении которого как бы образует внутри французской литературы, новое измерение (глава «Монтень о Прусте»).
Это сопоставление, причём, работающее в обе стороны и расширяющее наш взгляд и на Монтеня тоже (чего, кстати, не происходит в знаменитой книге Жана Старобинского, Монтеню посвящённой) кажется странным и нелогичным лишь на первый взгляд.
Изощрённая и многомерная система «доказательств» (точнее, аргументов), к которым прибегает Ревель (показывая, таким образом, что созданное им интеллектуальное пространство самодостаточно и, при том, весьма убедительно), в конечном счёте, приводит к тому, что сопоставление двух писателей кажется едва ли не тривиальностью.
«Ни «Опыты», ни Поиски» - две книги, каждая из которых занимают весьма почетное место в литературе, посвящённой проблемам личностного «я» не принадлежат к исповедальному жанру. В них никогда не слышится доверительный тон, свойственный, например, Шатобриану, намекающий что вот-вот читателя введут в святое святых авторской души, дотоле скрываемое от глаз простых смертных. Оба писателя посвятили много страниц размышлениям по поводу «я», отнюдь не страдали эгоцентризмом, напротив, большую часть времени старались именно свою душу не делать прозрачной для чужих глаз...»
«Монтеню удаётся написать книгу о самом себе, не подпав под влияние противоречивых и равно могущественных стремлений, обычных для большинства людей: любой ценой оправдать то, как прошла его собственная жизнь и притом засвидетельствовать, что он весьма недоволен её результатом. Обычно говоря о себе самих, мы пытаемся в одно и то же время доказать, что никто на нашем месте не мог бы поступить лучше, и создать впечатление, будто по внутренней своей сути мы гораздо выше наших деяний…»
Конечно, жаль, что в заключительной главе («Произведение искусства») речь не идёт о культурной антологии, созданной Прустом внутри своего романа (театр, живопись, литература, скульптура, архитектура, поэзия, путешествия), но подводятся итоги романа как артефакта. Зато в главе, посвящённой политике, встречаем важное про самого эстетского и архидеистого автора мировой литературы.
"...«Обретённое время» пронизано неброским, но цепким и прочным неприятием шовинистического бреда и военной истерии. В эпоху, когда почти все французские писатели в той или иной мере позволили поставить себя «в строй», когда пошатнулись здравомыслие Андре Жида, Валери Ларбо из своего убежища в Аликанте стенал, что хотел бы, не может «служить», Апполинер проверил на себе действие того самого трехгодичного закона, согласно которому в каждом французском поэте должен был дремать какой-нибудь Дерулед (как уже в 1945 году едко заметил Бенжамен Пере в «Бесчестии поэтов», обличая пробуждение того же безумия во французской литературе времени Второй мировой войны), - так вот, приятно думать, что именно в подобную эпоху кровожадного безумия и морального падения величайший французский писатель не запятнал нечистыми строками и речами ни своей совести, ни своего творения. Видимо, пришлось бы углубиться в далёкое прошлое вплоть до Монтеня, чтобы обнаружить там автора, который, будучи сперва совершенно равнодушным к политике, а затем вынужденным окунуться в неё из-за чрезмерности преступлений, творящихся от её имени, притом в один из тех моментов жизни общества, когда цивилизация одним махом сбивает веками воздвигавшиеся многочисленные барьеры, отделяющие её от варварства и тупости людской, - сумел выбрать правильные ориентиры благодаря одной только нравственной несгибаемости и глубокому проникновению в психологию человека…»
То есть, это как бы подзатянувшаяся рецензия на семитомный роман, писавшаяся много лет для тех, кто хочет сравнить свои впечатления с чужими.
Есть масса любителей таких сравнений. Скажем, я, посмотрев какой-нибудь неожиданный фильм, бежал в свой кабинет и по декабрьским номерам журнала «Искусство кино», публиковавшего списки отрецензированных лент, по горячим следам, прочитывал чужие впечатления. Это помогает уточнять свои собственные. Ну, или увидеть артефакт с какой-то дополнительной точки зрения. Потом этот синдром сравнения ушёл - после того, как я перестал выписывать кучу журналов, а поиски в интернете не всегда приводят к положительным результатам, всё-таки, в сети слишком много необязательного мусора. Вот и книга Ревеля, представленного на обложке «центром интеллектуальной жизни Франции», позволяет длить ощущение от эпопеи Пруста, которую ведь читать постоянно тоже нет никакой возможности. Необходимо попридерживать конец, чтобы, во-первых, не обожраться, как это было у меня с несколькими важными книгами, на обложки которых я теперь даже и смотреть не могу. И, чтобы, во-вторых, сохранить пространство желания, зиждущееся, помимо прочего, на неожиданности - когда, вдруг, всплывают совершенно позабытые эпизоды (мысли, мизансцены), превращающие любое перечтение в дебют.
Тем не менее, есть у Ревеля пара исключительно интересных моментов, делающих его книгу вполне полезной.
Так, в первой главе (“Пруст и жизнь”) Ревель подробно перечисляет многочисленные сюжетные натяжки, как хронотопа, так и тех, что создают, внутри персонажа, гипертрофированные черты, далёкие от «правды жизни». Ревелю это необходимо для того, чтобы объяснить, что Пруста интересуют совершенно иные материи, но когда обозреваешь пространство «Поисков» купольно, оказывается, что это композиционное передёргивание вполне напоминает кубистические композиции, расцветающие в параллельной Прусту культурной реальности. Визуальный ряд романа, вертящийся изнутри глаз («в кинотеатре лобной кости», как любил говорить Алёша Парщиков) ассоциируется по большей части с искусством Второй империи, в лучшем случае, с импрессионистами, инсталлированными в лице Эльстира в смысловой, но не в стилевой ряд. Но впервые попутное чтение позволяет найти более прямые культурные и пластические аналогии, нежели раньше.
Другая заслуга Ревеля заключается в обнаружении у Пруста исторического аналога - Монтеня, вольтова дуга в направлении которого как бы образует внутри французской литературы, новое измерение (глава «Монтень о Прусте»).
Это сопоставление, причём, работающее в обе стороны и расширяющее наш взгляд и на Монтеня тоже (чего, кстати, не происходит в знаменитой книге Жана Старобинского, Монтеню посвящённой) кажется странным и нелогичным лишь на первый взгляд.
Изощрённая и многомерная система «доказательств» (точнее, аргументов), к которым прибегает Ревель (показывая, таким образом, что созданное им интеллектуальное пространство самодостаточно и, при том, весьма убедительно), в конечном счёте, приводит к тому, что сопоставление двух писателей кажется едва ли не тривиальностью.
«Ни «Опыты», ни Поиски» - две книги, каждая из которых занимают весьма почетное место в литературе, посвящённой проблемам личностного «я» не принадлежат к исповедальному жанру. В них никогда не слышится доверительный тон, свойственный, например, Шатобриану, намекающий что вот-вот читателя введут в святое святых авторской души, дотоле скрываемое от глаз простых смертных. Оба писателя посвятили много страниц размышлениям по поводу «я», отнюдь не страдали эгоцентризмом, напротив, большую часть времени старались именно свою душу не делать прозрачной для чужих глаз...»
«Монтеню удаётся написать книгу о самом себе, не подпав под влияние противоречивых и равно могущественных стремлений, обычных для большинства людей: любой ценой оправдать то, как прошла его собственная жизнь и притом засвидетельствовать, что он весьма недоволен её результатом. Обычно говоря о себе самих, мы пытаемся в одно и то же время доказать, что никто на нашем месте не мог бы поступить лучше, и создать впечатление, будто по внутренней своей сути мы гораздо выше наших деяний…»
Конечно, жаль, что в заключительной главе («Произведение искусства») речь не идёт о культурной антологии, созданной Прустом внутри своего романа (театр, живопись, литература, скульптура, архитектура, поэзия, путешествия), но подводятся итоги романа как артефакта. Зато в главе, посвящённой политике, встречаем важное про самого эстетского и архидеистого автора мировой литературы.
"...«Обретённое время» пронизано неброским, но цепким и прочным неприятием шовинистического бреда и военной истерии. В эпоху, когда почти все французские писатели в той или иной мере позволили поставить себя «в строй», когда пошатнулись здравомыслие Андре Жида, Валери Ларбо из своего убежища в Аликанте стенал, что хотел бы, не может «служить», Апполинер проверил на себе действие того самого трехгодичного закона, согласно которому в каждом французском поэте должен был дремать какой-нибудь Дерулед (как уже в 1945 году едко заметил Бенжамен Пере в «Бесчестии поэтов», обличая пробуждение того же безумия во французской литературе времени Второй мировой войны), - так вот, приятно думать, что именно в подобную эпоху кровожадного безумия и морального падения величайший французский писатель не запятнал нечистыми строками и речами ни своей совести, ни своего творения. Видимо, пришлось бы углубиться в далёкое прошлое вплоть до Монтеня, чтобы обнаружить там автора, который, будучи сперва совершенно равнодушным к политике, а затем вынужденным окунуться в неё из-за чрезмерности преступлений, творящихся от её имени, притом в один из тех моментов жизни общества, когда цивилизация одним махом сбивает веками воздвигавшиеся многочисленные барьеры, отделяющие её от варварства и тупости людской, - сумел выбрать правильные ориентиры благодаря одной только нравственной несгибаемости и глубокому проникновению в психологию человека…»