Бытийная мимикрия в районе ЧМЗ
Каждый день я подолгу жду седьмой троллейбус в самом начале ЧМЗ - городского района, отделенного от всего остального Чердачинска мёртвой промышленной зоной; там, где Шоссе Металлургов врубается, возле Центрального клуба (он же ДК Строителей) в самый центр громадного заводского посёлка примерно так же, как ствол буквы "Т" врезается в её перекладину. То есть, перед мной начинается низкорослый, двухэтажный, в основном, посад, когда-то (в годы моего советского детства) крайне уютный - с таинственной жизнью в дворах, заросших зеленью и тихих переулках, а ныне заброшенный и окончательно отбившийся от рук. Сделать с этим ничего нельзя - деньги только портят такие места, разлагающиеся под избыточным вниманием властей или предпринимателей, а без денег какая жизнь? Сугубо руниированная, заросшая небытием, сквозь которое вышагивают местные жители, привыкшие жить под прицелом самых вонючих в городе труб, а также студенты кулинарного техникума, до которого я обычно дохожу, заглядывая за поворот, чтобы заметить троллейбус и успеть сгруппироваться.
Каждый день я ухожу с остановки ДК Строителей всё дальше и дальше вглубь посёлка - иду навстречу седьмому (он же четырнадцатый, он же пятнадцатый) маршруту, так как мороз велик и стоять на месте не велит. Но ещё и оттого (я, правда, не сразу это понял), что район ЧМЗ притягивает меня к себе, заманивает внутрь. Ловишься на том, что хочется попасть в него, да поглубже, очутиться как можно ближе к отсутствующему центру, который мнится только если смотришь на ЧМЗ извне. Мощный искус, который связан не столько с переживанием прошлого (я бывал в этом районе всего пару раз из-за одного странного любовного приключения-наваждения, случившегося со мной ещё в университетские годы), сколько с потребностью проживания своей альтернативной истории.
Сложно объяснить это щемящее и светлое чувство заинтересованности в другом бытие, которое могло бы состояться здесь при определённом стечении обстоятельств. Если бы я жил не там, где живу теперь, то, вполне возможно, ходил бы, незримый для самого себя, по этим низкорослым, сонным улицам, работая, например, учителем в школе (на журналиста бы тут я точно не потянул). Хорошо (выпукло, зримо) вижу себя внутри этого полуанонимного и совершенно ни в ком не заинтересованного пространства, не имеющего никаких претензий. Ни к кому и ни к чему. Точно так же и жители ЧМЗ кажутся мне максимально интровертными, лишёнными разлёта, разбега и даже шевелящихся губ. Стены этих домов кажутся особенно толстыми, чтобы за ними можно было спрятаться не только от всего и от всех, но и самого себя. Так и вижу этот продавленный диван под названием софа, с валиками вместо подлокотников. Вижу себя, лежащего лицом к неровно заштукатуренной стенке.
Штука в том, что моя соколиная жизнь тоже ни особенными амбициями, ни каким-то бытовым разнообразием не отличается. Однако, здесь, между шоссе Металлургов и бульваром Богдана Хмельницкого, где-то около улочки им. 30-ти летия ВЛКСМ, всё это задумчивое и механизированное со-бытиё помножено на такую нищету материи и такие дыры в воздухе, что из них, кажется, уже не выбраться. Даже до города нужно добираться с особым усилием, на которое может попросту не оказаться сил. Потому что это одно дело - заехать в ЧМЗ со стороны центра по каким-то своим делам, имеющим привычку быстро заканчиваться, и совершенно иное - искать пути выбираться отсюда на большую землю, у которой, кажется, совершенно иной характер (природа, погода, смысл).
Первые недели дневного стационара я терпеливо ждал семерку на остановке у Центрального клуба, медленно обживая окоём, затем начал делать вылазки в разные стороны. Всё равно троллейбусы ходят реже, чем нужно, особенно №7. Первоначально я пошёл в сторону центра, то есть к улице Черкасской, с её уличными шанхайскими рынками и воспоминаниями уже из совсем другого моего чердачинского периода, но ходить в сторону металлургической глубинки оказывается более манким процессом, хотя эти сталинки, окрашенные в ярко-кирпичный цвет и эти дворы, похожие на разрушенные храмы, от которых остались лишь остатки фундаментов, порой, идеально рифмуются с тем, что я имею в своём собственном посёлке АМЗ на самом юге города (ЧМЗ - это самый север Чердачинска и дорога в один конец, порой, занимает у меня полтора часа, чего я никогда не испытывал, так как не мог себе этого позволить, в Москве).
Вот и сегодня, через пролом в заборе, я забрел во двор на задах больничного городка, который, подобно пространственно-временному порталу, мгновенно перенёс меня на АМЗ. Та же тоска, те же пятиэтажки, стоящие, точно рассорившись друг с другом, торцами к соседям; те же деревянные грибки на детской площадке, занесенные снегом едва ли не по самую макушку. Разные эпохи наплывают на воспринималку запахами из ближайшего подъезда, где жарят картошку или тушат капусту. Но тяга моя вряд ли питается ностальгией. Скорее, она связана с невозможностью быть всеми и всем, с недостижимой универсальностью и упитанной полнотой, которая икает от сытости, а не от вечно подсасывающей недостачи.
А ещё, возможно, это желание определённости, плавно переходящей в неизменность. Хочется закончить сдавать экзамены и жить от сессии до сессии и даже от времени года до времени года. Хочется быть постоянным как ассортимент местного магазина "Продукты" (вместо витрин - окна, сверху округлые и обязательно заросшие инеем до полной непрозрачности), не слишком богатого разносолами, но сохранившего запах давным-давно закончившегося уюта - в Чердачинске им посыпают круглый хлеб "Ржаной" (или как он там у нас называется). Жаль, что его, этот хлеб, невозможно захватить в столицу - даже если самолётом летишь, пока довезёшь, он уже дышать перестанет, превратится в обычную груду пористого теста. В Москве таких круглешей нет, к сожалению, а здесь этот хлеб осуществляет прямую и отнюдь не метафорическую связь с нашим общим прошлым, так сладко и сонно набивающим утробу.
Словно бы этот хлеб, если его постоянно есть, перерождает нутрянку задумчивых чердачинских жителей. Словно бы ты сам - ломоть этого самого серого хлеба, заранее съеденный каким-то могучим, необъятным организмом, внутри которого всегда темно, тепло и сыро.
Каждый день я ухожу с остановки ДК Строителей всё дальше и дальше вглубь посёлка - иду навстречу седьмому (он же четырнадцатый, он же пятнадцатый) маршруту, так как мороз велик и стоять на месте не велит. Но ещё и оттого (я, правда, не сразу это понял), что район ЧМЗ притягивает меня к себе, заманивает внутрь. Ловишься на том, что хочется попасть в него, да поглубже, очутиться как можно ближе к отсутствующему центру, который мнится только если смотришь на ЧМЗ извне. Мощный искус, который связан не столько с переживанием прошлого (я бывал в этом районе всего пару раз из-за одного странного любовного приключения-наваждения, случившегося со мной ещё в университетские годы), сколько с потребностью проживания своей альтернативной истории.
Сложно объяснить это щемящее и светлое чувство заинтересованности в другом бытие, которое могло бы состояться здесь при определённом стечении обстоятельств. Если бы я жил не там, где живу теперь, то, вполне возможно, ходил бы, незримый для самого себя, по этим низкорослым, сонным улицам, работая, например, учителем в школе (на журналиста бы тут я точно не потянул). Хорошо (выпукло, зримо) вижу себя внутри этого полуанонимного и совершенно ни в ком не заинтересованного пространства, не имеющего никаких претензий. Ни к кому и ни к чему. Точно так же и жители ЧМЗ кажутся мне максимально интровертными, лишёнными разлёта, разбега и даже шевелящихся губ. Стены этих домов кажутся особенно толстыми, чтобы за ними можно было спрятаться не только от всего и от всех, но и самого себя. Так и вижу этот продавленный диван под названием софа, с валиками вместо подлокотников. Вижу себя, лежащего лицом к неровно заштукатуренной стенке.
Штука в том, что моя соколиная жизнь тоже ни особенными амбициями, ни каким-то бытовым разнообразием не отличается. Однако, здесь, между шоссе Металлургов и бульваром Богдана Хмельницкого, где-то около улочки им. 30-ти летия ВЛКСМ, всё это задумчивое и механизированное со-бытиё помножено на такую нищету материи и такие дыры в воздухе, что из них, кажется, уже не выбраться. Даже до города нужно добираться с особым усилием, на которое может попросту не оказаться сил. Потому что это одно дело - заехать в ЧМЗ со стороны центра по каким-то своим делам, имеющим привычку быстро заканчиваться, и совершенно иное - искать пути выбираться отсюда на большую землю, у которой, кажется, совершенно иной характер (природа, погода, смысл).
Первые недели дневного стационара я терпеливо ждал семерку на остановке у Центрального клуба, медленно обживая окоём, затем начал делать вылазки в разные стороны. Всё равно троллейбусы ходят реже, чем нужно, особенно №7. Первоначально я пошёл в сторону центра, то есть к улице Черкасской, с её уличными шанхайскими рынками и воспоминаниями уже из совсем другого моего чердачинского периода, но ходить в сторону металлургической глубинки оказывается более манким процессом, хотя эти сталинки, окрашенные в ярко-кирпичный цвет и эти дворы, похожие на разрушенные храмы, от которых остались лишь остатки фундаментов, порой, идеально рифмуются с тем, что я имею в своём собственном посёлке АМЗ на самом юге города (ЧМЗ - это самый север Чердачинска и дорога в один конец, порой, занимает у меня полтора часа, чего я никогда не испытывал, так как не мог себе этого позволить, в Москве).
Вот и сегодня, через пролом в заборе, я забрел во двор на задах больничного городка, который, подобно пространственно-временному порталу, мгновенно перенёс меня на АМЗ. Та же тоска, те же пятиэтажки, стоящие, точно рассорившись друг с другом, торцами к соседям; те же деревянные грибки на детской площадке, занесенные снегом едва ли не по самую макушку. Разные эпохи наплывают на воспринималку запахами из ближайшего подъезда, где жарят картошку или тушат капусту. Но тяга моя вряд ли питается ностальгией. Скорее, она связана с невозможностью быть всеми и всем, с недостижимой универсальностью и упитанной полнотой, которая икает от сытости, а не от вечно подсасывающей недостачи.
А ещё, возможно, это желание определённости, плавно переходящей в неизменность. Хочется закончить сдавать экзамены и жить от сессии до сессии и даже от времени года до времени года. Хочется быть постоянным как ассортимент местного магазина "Продукты" (вместо витрин - окна, сверху округлые и обязательно заросшие инеем до полной непрозрачности), не слишком богатого разносолами, но сохранившего запах давным-давно закончившегося уюта - в Чердачинске им посыпают круглый хлеб "Ржаной" (или как он там у нас называется). Жаль, что его, этот хлеб, невозможно захватить в столицу - даже если самолётом летишь, пока довезёшь, он уже дышать перестанет, превратится в обычную груду пористого теста. В Москве таких круглешей нет, к сожалению, а здесь этот хлеб осуществляет прямую и отнюдь не метафорическую связь с нашим общим прошлым, так сладко и сонно набивающим утробу.
Словно бы этот хлеб, если его постоянно есть, перерождает нутрянку задумчивых чердачинских жителей. Словно бы ты сам - ломоть этого самого серого хлеба, заранее съеденный каким-то могучим, необъятным организмом, внутри которого всегда темно, тепло и сыро.