Традиционного предполётного и полётного трепета пост. До Домодедово и после: Москва - Челябинск
Полет начинается задолго до посадки в самолёт, примерно за сутки, если не больше: пространство вклинивается в покой комнаты и от него уже не избавиться. Это не предвкушение, но накопление - тех самых миль, что щёлкают на счётчике подкорки. Дело не в страхе (его, чаще всего, нет), но в потере колеи, спрыгивания со стабильно отлаженного эквалайзера, чьи установки сливаются с буднями.
Новый год, кстати, действует так же, начинаясь сигналами извне, которым невозможно сопротивляться. Перед дальней дорогой сигналы идут изнутри - те самые посадочные огни, что загораются тревожными огнями ёлочных гирлянд.
Сон съёживается, если не пропадает: сон хорошо чувствует себя внутри привычки, внутри временной плоскости, чётко расчерченной дневным светом и ночной мглою. Включаешь ночник, выключаешь ночник, поворачиваешься с боку на бок. Почитать бы, да книга валится из рук, писать тоже не хочется, сосредоточиться невозможно. Внутренняя позёмка заштриховывает всю нутрянку, словно ты - сувенирный шар с взнузданной руками метелью.
Я не знаю, что с этим делать - пространство, проглатываемое полётом, никуда не девается, вылезает, значит, с другой стороны. Это только кажется, что большие территории возможно преодолеть безнаказанно, ан нет - ты их в дверь, они в окно.
Поэтому я всегда оказываюсь в аэропорту раньше необходимого - переживать путешествие, начинающееся бунтом гуморов, лучше на людях, пройдя через череду мелких ритуалов, микширующих смуту.
Внутри аэропорта своя движуха, обнимающая душу гулом чужих голосов и работающих машин. Входишь и чужое волнение обнимает нутрянку подобьем.
Впрочем, ещё до того, как сюда попадаешь, надо пройти через целую чехарду постоянно сменяющих друг друга состояний - экстравертность сменяется тремором остекленения и наоборот.
Так, накопив тумана, выходишь из квартиры в подъезд, тащишь(ся) с сумками до метро, словно бы наблюдая себя, запыхавшегося (шапка съехала на бок, человеческий облик потерян), со стороны. Это я в два часа пополудни, выставленный на распродажу дворов и привычных дорожек, сегодня выполняющих несвойственную им функцию окончательного отрыва.
В метро нет сил даже сесть, стою в углу, прижимая сумку коленом, так трудно даётся этот разворот на статичность, внутри которой можно сгруппироваться и передохнуть.
Всё это время, пока перемещение чередуется со ступором, обязательно ввяжется в расклад какая-нибудь песенка, музыкальная фраза, словно бы отвечающая за твою человечность - значок твоей личности (плюс неповторимости нынешней ситуации, из которой хочется выпрыгнуть как из бассейна - как если плёнку пустили задом наперёд, но в том-то и дело, что полёт неотменим, тариф безвозвратен, цепочка событий простроена на много недель вперёд) или же как якорь, которым продолжаешь цепляться за повседневность: метро - это же так просто, так привычно, место, где никогда не бывает скучно.
Потом Павелецкой вокзал, ожидание электрички, среди точно таких же взволнованных (но прячущих свою смятённость) людей, чей невроз проявляется в рывке после того, как двери на перрон оказываются открыты. В погоде сегодня плюс, перрон заплёван осадками, в небе, где-то уже за МКАДом образуется солнечная дыра, обещая, что рейс не будет отложен.
Как сильно рознятся два этих поезда, подземный и надземный, узкий и широкий, забитый людьми внутри своей инерции и тот, где потенциальные пассажиры размазаны тонким слоем по окнам.
По дороге в Домодедово за этим стеклом каждый раз показывают одно и то же кино про жилы и внутреннее устройство города, его тайные полости зон отчуждения. Москва не хочет истончаться, разбухшая от людей и воды, ды-ды-ды, она следует за аэроэкспрессом, бежит взапуски даже когда начинают тянуться пригорки и дачные посёлки с таинственной жизнью внутри.
С одной стороны, электричка - роздых и возможность почувствовать скорбное бесчувствие отчуждения: игра в пассажира аэроэкспресса радикально отличается от участи посетителя московского метрополитена (долго объяснять, а я и так завис тут, между городом и невемором), но, с другой, несовпадения между берегом сознания и краем реальности продолжают не совпадать и плодить экзистенциальную изжогу. Правда, здесь за тобой никто не следит (высокие кресла), кроме видеокамеры, так что уже точно, что никто. И, таким образом, остаёшься внутри поезда как бы один, как пару часов назад под собственным одеялом - отныне самым желанным местом на всём белом свете. Одеяло надевается, точно костюм медленного и плавного покоя, удваивающего толщину кожи. Уже позабылось, что всего-то совсем ничего, маялся здесь с книгой Сюзан Зонтаг про СПИД и туберкулёз, своими страстями призванные отвлечь от надвигающейся Таки.
Так они и чередуются, полоса за полосой, мои чернозёмы, покрытые снегом. Дорога за скобки дома (вышел, а капает, снежная капель хрустит багетом, усыпляет, сука, бдительность) из ворот тюрьмы никогда не бывает толковой, слишком уж много всего сваливается за шиворот, что аж выворот.
И да, это бессмысленно навязшая музыкальная фраза, предпоследний приступ-привязочка к контексту, зудит, точно вовремя невымытая голова. Но с этим ничего не поделать.
Внутри Домодедова свои ништяки, приблуды и увлекалочки, связанные как с безопасностью, так и с излучениями тысяч точно таких же раненных распахнутостью людей: нам всем предстоит одно и то же странное испытание. Но все, почему-то, делают вид, что именно оно-то, главное, их как раз и не касается. Вот и я стучу по клавишам (слишком рано приехал) с независимом виде, точно на мне домашних халат. Ну, и тапочки.
Металлический голос ищет пассажира Галигасимова, вылетающего в Махачкалу и, на какую-то долю мгновения, начинаешь чувствовать, что Галигасимов - это, видимо, я. Пространство плющится меж висков, лезет из глаз, ах, ничего я не вижу и бедное ухо оглохло. Нет ничего, кроме букв, но ведь и они имеют характер кончаться. Как терпение или деньги. Как деньги или терпение.
От нервотрепки освобождаешься вместе с сумками, когда они больше не тянут вниз. Когда, окончательно благоустроившись в кресле, твёрдо знаешь, что деваться больше некуда. Тем более, что рейс задержали, измотав земляков до состояния жеванного табака, гейт перенесли (вместе с топотом копыт пыль по полу летит), мариновали народ в очереди к багажным местам внутри салона (их, как пряников, никогда не хватает на всех), о, эти проникновенные проволочки и бытовые неурядицы! Вы способны побороть любую степень замороченности, вытащить все нервы, как фокусник, совсем из другого рукава и окончательно опустошить любого, такого вспотевшего и такого одинокого с книжкой Сюзан Зонтаг во внутреннем кармане куртки.
Галигасимова, летящего сейчас под облаками, в пору небывало яркого заката и вполне терпимой болтанки, наконец, отпустило. Он вдруг понял, точнее, поймал не мысль, но ощущение, ещё точнее, движение собственного взгляда, опережающего самолёт примерно на 2000 км. и скользящего по книжным полкам в сторону библиотечного окна.
Тут надо разъяснить деспозицию: на втором этаже нашего чердачинского дома есть большая комната с книжными шкафами и рабочим местом местного литератора Галигасимова.
Комната эта непропорционально большевата и переживается как поле или же ванна гулкой пустоты (воздушного омута), вытекающая наружу через сливное отверстие: через окно. Оно, конечно, ни разу не круглое, обычный застеклённый прямоугольник, просто метафора со сливным отверстием наиболее точно передаёт природу этого покоя, стремящегося уехать вовне, вытечь, дабы освободить площадку для другого воздушного омута, ибо производство облачного кислорода налажено на втором этаже бесперебойным образом. Просто фабрика сплошного импортозамещения (мой комп брезгливо подчёркивает это словцо красным как совершенно ему незнакомое) какая-то. И дело немного в книгах, немного в неправильности архитектуры (потолок ниже, чем мог бы, вот библиотека и превращается отчасти в пенал, оброненный на пол) и специфику местных отделочных материалов, а так же, разумеется, в жильцах, существующих в комнатах по бокам.
Это видение (или, всё-таки, ощущение?), липнущее к изнанке затылка, застревает примерно так же, как лебединая песня антропоморфности (сегодня это дурацкий шлягер «Санта Лючия, Санта Лючия, Санта Лючия, Санта»), как селфи или скан мозговой активности, напоминающей заоблачный ландшафт на высоте 11000 метров (командир сказал, что мы пролетаем Нижний Новгород и будем пролетать Казань). Желудок сводит от голода, что говорит о том, что Галигасимов нешуточно перенервничал - и в органах пищеварения устанавливается своя собственная переменная облачность, свой неземной ландшафт, хотя уже разносят напитки (надо попросить два стакана томатного сока, ибо на особые изыски и на обилие перекуса Галикасимов уже давно не надеется, дадут питу с тушеным перцем - и радуйся, что ещё жив: как быстры русские умозрительные гонки и перепады давления, страхов и настроений - только что с жизнью прощался и вот уже замигала тревожная кнопка бытовой неудовлетворённости и ужасы жути рассеялись как страшный сон, как шум, как туман) и есть надежда, что уже очень скоро стюардессы доберутся до последнего ряда салона аэробуса.
Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым (кстати, вполне самолётная, между прочим, песня, 25-м кадром включающая взгляд на иллюминатор) - мне же продали место посредине, но сижу-то я у иллюминатора. Я подвох ещё во время он-лайн регистрации заподозрил. Причём, чего заподозрил - схема сразу привела меня к месту 24-Б, за другие места пришлось бы доплачивать 300 рэ. Денег не жалко, противна манипуляция и насильное склонение к сожительству.
Из-за чего я сайт авикомпании S7 гордо покинул, чтобы зайти на него вновь через пару часов. Робот, однако, вновь усадил меня в середину последнего ряда. Тогда я демонстративно ушёл с этого сайта, чтобы (человеческий фактор) зарегился уже в аэропорту. Тем более, всё равно же я приеду туда раньше, чем нужно (дрожь в коленках, да и новый год, опять же, мало какие столпотворения возможны - перед выходом в метро я прочитал на Яндексе про задержки рейсов [правда, в Домодедово их было меньше, чем в Шереметьево, а потом погода и вовсе разгулялась], времени вагон.
Очередей, однако, не оказалось, хотя рейс действительно задержали, а регистратор, которому я протянул паспорт и попросил место в проходе, ласково, как теленочку, мне сообщил, что я уже зарегистрирован. Шайтан-машина всё равно меня обдурила.
Хотела обдурить, да не вышло - рядом со мной осталось свободное место и я смог отсесть от соседа с запахом из рта поближе к иллюминатору. Сегодня из него немного сквозит. Он тоже не круглый, он овальный, но в него ничего не вытекает - иллюминатор работает по касательной, примерно как боковое зрение, когда глаз видит, а зуб неймёт.
Подъезжает стойка с напитками. Стюардессы, похожие на куколок, играют с аксессуарами как с игрушечной посудкой, тем более, что вся она из пластмассы, а чай-кофе-соки-воды выглядят как ритуал, а не что-то существенное, хоть сколько-нибудь серьёзное. Вам с курицей или с сыром, Галикасимов?
Мейк-ап у девушек и правда кукольный. Плюс униформа с передниками. Минус вечернее освещение, точнее, почти полное отсутствие оного. Они обе точно из сериала «Оттепель»: та, что постарше, похоже на актрису Исхакову, та, что помоложе - на главную героиню, такие же глаза с поволокой, в центре которых натыкаешься на звериную трезвость.
Перерыв на перекус.
Взлетали в самый sunset, солнце билось в стекла аквариумными рыбками, тыкалось, беззвучно, с той стороны, ослепляло чашуйками. Этюд в багровых тонах быстро стал превращаться в полноту японского минимализма, пока окончательно не стемнело. За окошком мгла, точно Галикасимов на подлодке плывёт по самому дну океана. А, может быть, и не по дну, так как теперь вот пролетаем Казань и она стелется по низу как фосфоцирующие водоросли, пробивая все слои атмосферы своей незаёмной харизмой.
Галикасимов летит в ночь, но в умозрении его, все ещё отстающем от смены часовых поясов, продолжается полдень. Он видит себя стоящим посреди библиотеки второго этажа, вглядывающимся в заоконный посёлок. Его, посёлка, очертания постоянно меняются, так как частный сектор всё плотнее обступают многоэтажки, из-за чего строение АМЗ окончательно начинает напоминать театр - с партером, амфитеатром и акустической ямой меж ними.
А когда день начинает клониться к закату (зимой у него с этим быстро) над заводским стадионом (он слева) зажигают софиты, чтобы сходство с театром удвоилось, а по неровностям потолка побежали лёгкие отсветы. Можно не зажигать свет, так как второй этаж обеспечивает панораму обзора на пять одноэтажных улиц вперёд. Переживание это столь плотно, что кажется, будто бы книги, пылящиеся в шкафах, начинают светиться или же переговариваться с помощью фосфорирующих букв.
Совсем рядом с окном прохладно, как если оно и само немного улица, а спиной можно слышать ходики на первом этаже: непосредственно над часовым механизмом в них есть одна такая, постоянно покачивающаяся, штучка, скрип которой слышен лишь ночью - и только в густой темноте (на первом этаже окно в сторону стадиона отсутствует - и там, в том углу, у лестницы на цоколь, мы поставим новогоднюю ёлку). Библиотека столь огромна, что порождает свой собственный ветер, тут всё время сквозняк, даже если все двери во все боковые комнаты закрыты, как и шкафы с говорящими книгами.
Текст начинает затягиваться и буксовать, так что пора объявить о снижении. Кажется, на этот раз пронесло. Почти пронесло (ещё же посадка). Впрочем, если ты сейчас читаешь это письмо, значит, я ещё жив и всё прошло как по маслу. Значит, мы все ещё как следует живы - и тот, кто писал, и тот, кто читает. Привет негасимому Калигасимову!
Новый год, кстати, действует так же, начинаясь сигналами извне, которым невозможно сопротивляться. Перед дальней дорогой сигналы идут изнутри - те самые посадочные огни, что загораются тревожными огнями ёлочных гирлянд.
Сон съёживается, если не пропадает: сон хорошо чувствует себя внутри привычки, внутри временной плоскости, чётко расчерченной дневным светом и ночной мглою. Включаешь ночник, выключаешь ночник, поворачиваешься с боку на бок. Почитать бы, да книга валится из рук, писать тоже не хочется, сосредоточиться невозможно. Внутренняя позёмка заштриховывает всю нутрянку, словно ты - сувенирный шар с взнузданной руками метелью.
Я не знаю, что с этим делать - пространство, проглатываемое полётом, никуда не девается, вылезает, значит, с другой стороны. Это только кажется, что большие территории возможно преодолеть безнаказанно, ан нет - ты их в дверь, они в окно.
Поэтому я всегда оказываюсь в аэропорту раньше необходимого - переживать путешествие, начинающееся бунтом гуморов, лучше на людях, пройдя через череду мелких ритуалов, микширующих смуту.
Внутри аэропорта своя движуха, обнимающая душу гулом чужих голосов и работающих машин. Входишь и чужое волнение обнимает нутрянку подобьем.
Впрочем, ещё до того, как сюда попадаешь, надо пройти через целую чехарду постоянно сменяющих друг друга состояний - экстравертность сменяется тремором остекленения и наоборот.
Так, накопив тумана, выходишь из квартиры в подъезд, тащишь(ся) с сумками до метро, словно бы наблюдая себя, запыхавшегося (шапка съехала на бок, человеческий облик потерян), со стороны. Это я в два часа пополудни, выставленный на распродажу дворов и привычных дорожек, сегодня выполняющих несвойственную им функцию окончательного отрыва.
В метро нет сил даже сесть, стою в углу, прижимая сумку коленом, так трудно даётся этот разворот на статичность, внутри которой можно сгруппироваться и передохнуть.
Всё это время, пока перемещение чередуется со ступором, обязательно ввяжется в расклад какая-нибудь песенка, музыкальная фраза, словно бы отвечающая за твою человечность - значок твоей личности (плюс неповторимости нынешней ситуации, из которой хочется выпрыгнуть как из бассейна - как если плёнку пустили задом наперёд, но в том-то и дело, что полёт неотменим, тариф безвозвратен, цепочка событий простроена на много недель вперёд) или же как якорь, которым продолжаешь цепляться за повседневность: метро - это же так просто, так привычно, место, где никогда не бывает скучно.
Потом Павелецкой вокзал, ожидание электрички, среди точно таких же взволнованных (но прячущих свою смятённость) людей, чей невроз проявляется в рывке после того, как двери на перрон оказываются открыты. В погоде сегодня плюс, перрон заплёван осадками, в небе, где-то уже за МКАДом образуется солнечная дыра, обещая, что рейс не будет отложен.
Как сильно рознятся два этих поезда, подземный и надземный, узкий и широкий, забитый людьми внутри своей инерции и тот, где потенциальные пассажиры размазаны тонким слоем по окнам.
По дороге в Домодедово за этим стеклом каждый раз показывают одно и то же кино про жилы и внутреннее устройство города, его тайные полости зон отчуждения. Москва не хочет истончаться, разбухшая от людей и воды, ды-ды-ды, она следует за аэроэкспрессом, бежит взапуски даже когда начинают тянуться пригорки и дачные посёлки с таинственной жизнью внутри.
С одной стороны, электричка - роздых и возможность почувствовать скорбное бесчувствие отчуждения: игра в пассажира аэроэкспресса радикально отличается от участи посетителя московского метрополитена (долго объяснять, а я и так завис тут, между городом и невемором), но, с другой, несовпадения между берегом сознания и краем реальности продолжают не совпадать и плодить экзистенциальную изжогу. Правда, здесь за тобой никто не следит (высокие кресла), кроме видеокамеры, так что уже точно, что никто. И, таким образом, остаёшься внутри поезда как бы один, как пару часов назад под собственным одеялом - отныне самым желанным местом на всём белом свете. Одеяло надевается, точно костюм медленного и плавного покоя, удваивающего толщину кожи. Уже позабылось, что всего-то совсем ничего, маялся здесь с книгой Сюзан Зонтаг про СПИД и туберкулёз, своими страстями призванные отвлечь от надвигающейся Таки.
Так они и чередуются, полоса за полосой, мои чернозёмы, покрытые снегом. Дорога за скобки дома (вышел, а капает, снежная капель хрустит багетом, усыпляет, сука, бдительность) из ворот тюрьмы никогда не бывает толковой, слишком уж много всего сваливается за шиворот, что аж выворот.
И да, это бессмысленно навязшая музыкальная фраза, предпоследний приступ-привязочка к контексту, зудит, точно вовремя невымытая голова. Но с этим ничего не поделать.
Внутри Домодедова свои ништяки, приблуды и увлекалочки, связанные как с безопасностью, так и с излучениями тысяч точно таких же раненных распахнутостью людей: нам всем предстоит одно и то же странное испытание. Но все, почему-то, делают вид, что именно оно-то, главное, их как раз и не касается. Вот и я стучу по клавишам (слишком рано приехал) с независимом виде, точно на мне домашних халат. Ну, и тапочки.
Металлический голос ищет пассажира Галигасимова, вылетающего в Махачкалу и, на какую-то долю мгновения, начинаешь чувствовать, что Галигасимов - это, видимо, я. Пространство плющится меж висков, лезет из глаз, ах, ничего я не вижу и бедное ухо оглохло. Нет ничего, кроме букв, но ведь и они имеют характер кончаться. Как терпение или деньги. Как деньги или терпение.
От нервотрепки освобождаешься вместе с сумками, когда они больше не тянут вниз. Когда, окончательно благоустроившись в кресле, твёрдо знаешь, что деваться больше некуда. Тем более, что рейс задержали, измотав земляков до состояния жеванного табака, гейт перенесли (вместе с топотом копыт пыль по полу летит), мариновали народ в очереди к багажным местам внутри салона (их, как пряников, никогда не хватает на всех), о, эти проникновенные проволочки и бытовые неурядицы! Вы способны побороть любую степень замороченности, вытащить все нервы, как фокусник, совсем из другого рукава и окончательно опустошить любого, такого вспотевшего и такого одинокого с книжкой Сюзан Зонтаг во внутреннем кармане куртки.
Галигасимова, летящего сейчас под облаками, в пору небывало яркого заката и вполне терпимой болтанки, наконец, отпустило. Он вдруг понял, точнее, поймал не мысль, но ощущение, ещё точнее, движение собственного взгляда, опережающего самолёт примерно на 2000 км. и скользящего по книжным полкам в сторону библиотечного окна.
Тут надо разъяснить деспозицию: на втором этаже нашего чердачинского дома есть большая комната с книжными шкафами и рабочим местом местного литератора Галигасимова.
Комната эта непропорционально большевата и переживается как поле или же ванна гулкой пустоты (воздушного омута), вытекающая наружу через сливное отверстие: через окно. Оно, конечно, ни разу не круглое, обычный застеклённый прямоугольник, просто метафора со сливным отверстием наиболее точно передаёт природу этого покоя, стремящегося уехать вовне, вытечь, дабы освободить площадку для другого воздушного омута, ибо производство облачного кислорода налажено на втором этаже бесперебойным образом. Просто фабрика сплошного импортозамещения (мой комп брезгливо подчёркивает это словцо красным как совершенно ему незнакомое) какая-то. И дело немного в книгах, немного в неправильности архитектуры (потолок ниже, чем мог бы, вот библиотека и превращается отчасти в пенал, оброненный на пол) и специфику местных отделочных материалов, а так же, разумеется, в жильцах, существующих в комнатах по бокам.
Это видение (или, всё-таки, ощущение?), липнущее к изнанке затылка, застревает примерно так же, как лебединая песня антропоморфности (сегодня это дурацкий шлягер «Санта Лючия, Санта Лючия, Санта Лючия, Санта»), как селфи или скан мозговой активности, напоминающей заоблачный ландшафт на высоте 11000 метров (командир сказал, что мы пролетаем Нижний Новгород и будем пролетать Казань). Желудок сводит от голода, что говорит о том, что Галигасимов нешуточно перенервничал - и в органах пищеварения устанавливается своя собственная переменная облачность, свой неземной ландшафт, хотя уже разносят напитки (надо попросить два стакана томатного сока, ибо на особые изыски и на обилие перекуса Галикасимов уже давно не надеется, дадут питу с тушеным перцем - и радуйся, что ещё жив: как быстры русские умозрительные гонки и перепады давления, страхов и настроений - только что с жизнью прощался и вот уже замигала тревожная кнопка бытовой неудовлетворённости и ужасы жути рассеялись как страшный сон, как шум, как туман) и есть надежда, что уже очень скоро стюардессы доберутся до последнего ряда салона аэробуса.
Надо только выучиться ждать, надо быть спокойным и упрямым (кстати, вполне самолётная, между прочим, песня, 25-м кадром включающая взгляд на иллюминатор) - мне же продали место посредине, но сижу-то я у иллюминатора. Я подвох ещё во время он-лайн регистрации заподозрил. Причём, чего заподозрил - схема сразу привела меня к месту 24-Б, за другие места пришлось бы доплачивать 300 рэ. Денег не жалко, противна манипуляция и насильное склонение к сожительству.
Из-за чего я сайт авикомпании S7 гордо покинул, чтобы зайти на него вновь через пару часов. Робот, однако, вновь усадил меня в середину последнего ряда. Тогда я демонстративно ушёл с этого сайта, чтобы (человеческий фактор) зарегился уже в аэропорту. Тем более, всё равно же я приеду туда раньше, чем нужно (дрожь в коленках, да и новый год, опять же, мало какие столпотворения возможны - перед выходом в метро я прочитал на Яндексе про задержки рейсов [правда, в Домодедово их было меньше, чем в Шереметьево, а потом погода и вовсе разгулялась], времени вагон.
Очередей, однако, не оказалось, хотя рейс действительно задержали, а регистратор, которому я протянул паспорт и попросил место в проходе, ласково, как теленочку, мне сообщил, что я уже зарегистрирован. Шайтан-машина всё равно меня обдурила.
Хотела обдурить, да не вышло - рядом со мной осталось свободное место и я смог отсесть от соседа с запахом из рта поближе к иллюминатору. Сегодня из него немного сквозит. Он тоже не круглый, он овальный, но в него ничего не вытекает - иллюминатор работает по касательной, примерно как боковое зрение, когда глаз видит, а зуб неймёт.
Подъезжает стойка с напитками. Стюардессы, похожие на куколок, играют с аксессуарами как с игрушечной посудкой, тем более, что вся она из пластмассы, а чай-кофе-соки-воды выглядят как ритуал, а не что-то существенное, хоть сколько-нибудь серьёзное. Вам с курицей или с сыром, Галикасимов?
Мейк-ап у девушек и правда кукольный. Плюс униформа с передниками. Минус вечернее освещение, точнее, почти полное отсутствие оного. Они обе точно из сериала «Оттепель»: та, что постарше, похоже на актрису Исхакову, та, что помоложе - на главную героиню, такие же глаза с поволокой, в центре которых натыкаешься на звериную трезвость.
Перерыв на перекус.
Взлетали в самый sunset, солнце билось в стекла аквариумными рыбками, тыкалось, беззвучно, с той стороны, ослепляло чашуйками. Этюд в багровых тонах быстро стал превращаться в полноту японского минимализма, пока окончательно не стемнело. За окошком мгла, точно Галикасимов на подлодке плывёт по самому дну океана. А, может быть, и не по дну, так как теперь вот пролетаем Казань и она стелется по низу как фосфоцирующие водоросли, пробивая все слои атмосферы своей незаёмной харизмой.
Галикасимов летит в ночь, но в умозрении его, все ещё отстающем от смены часовых поясов, продолжается полдень. Он видит себя стоящим посреди библиотеки второго этажа, вглядывающимся в заоконный посёлок. Его, посёлка, очертания постоянно меняются, так как частный сектор всё плотнее обступают многоэтажки, из-за чего строение АМЗ окончательно начинает напоминать театр - с партером, амфитеатром и акустической ямой меж ними.
А когда день начинает клониться к закату (зимой у него с этим быстро) над заводским стадионом (он слева) зажигают софиты, чтобы сходство с театром удвоилось, а по неровностям потолка побежали лёгкие отсветы. Можно не зажигать свет, так как второй этаж обеспечивает панораму обзора на пять одноэтажных улиц вперёд. Переживание это столь плотно, что кажется, будто бы книги, пылящиеся в шкафах, начинают светиться или же переговариваться с помощью фосфорирующих букв.
Совсем рядом с окном прохладно, как если оно и само немного улица, а спиной можно слышать ходики на первом этаже: непосредственно над часовым механизмом в них есть одна такая, постоянно покачивающаяся, штучка, скрип которой слышен лишь ночью - и только в густой темноте (на первом этаже окно в сторону стадиона отсутствует - и там, в том углу, у лестницы на цоколь, мы поставим новогоднюю ёлку). Библиотека столь огромна, что порождает свой собственный ветер, тут всё время сквозняк, даже если все двери во все боковые комнаты закрыты, как и шкафы с говорящими книгами.
Текст начинает затягиваться и буксовать, так что пора объявить о снижении. Кажется, на этот раз пронесло. Почти пронесло (ещё же посадка). Впрочем, если ты сейчас читаешь это письмо, значит, я ещё жив и всё прошло как по маслу. Значит, мы все ещё как следует живы - и тот, кто писал, и тот, кто читает. Привет негасимому Калигасимову!