"Элизии", выставка Валерия Кошлякова в Музее русского импрессионизма

Oct 04, 2016 17:59

Выставка картин и объектов Кошлякова занимает все три этажа «Музея русского импрессионизма», недавно открытого на Ленинградке - помещения максимально, для Москвы, авангардного, архитектурно затейливого, стерильно белого.
Собственно, «Элизии» - вторая выставка этой новой, частной институции. Сначала здесь показали собственную коллекцию, уехавшую теперь на болгарские гастроли (чем в музее несказанно гордятся и всячески подчёркивают на входе: «Основная экспозиция у нас в Болгарии, а сегодня только Кошляков»), что правильно и хорошо, так как искусствоведы и журналисты, по поводу русского импрессионизма вообще и коллекции МРИ в частности, пребывают в лёгком недоумении. После ИРРИ это уже вторая московская музейная затея, в которой антураж (от архитектуры до условий хранения и суперсовременных музейных технологий) оказывается важнее того, что показывают.

Это, конечно, отчасти вскрывает приём и актуализирует тему музейных аттракционов, которые, п осле знаменитого Гуггенхайма в Бильбао, показывают самих себя, а начинка может быть какой угодно. Однако же, любой аттракцион должен жить и функционировать, поэтому - беспроигрышный Кошляков, рассуждающий и показывающий вариации на свою любимую тему руин, меланхолии упадка, распада и забвения традиционных культурных ценностей, идеально ложащихся на тему краха империй, империи и преходящести силы, красоты, канонов, всего чего угодно.

Если что-то и может вытащить дебютный МРИ и привлечь к нему внимание - так это грамотно выстроенная выставочная политика, позволяющая забыть концептуальные и конструктивные натяжки, о которых чуть позже.

Важно, что проект, берущий своё начало в любовании остатками помпейских фресок (на цокольном этаже есть небольшая выгородка фотографий Владимира Сычёва, сделанных в знаменитом археологическом заповеднике), встраивается и, даже будет точнее написать, инсталлируется в демонстративно модерновое, постмодерное здание.

Собственно, главная игра художника, кажется, именно в этом и заключается - поместить своё пластическое высказывание между прошлым и будущим, в лабораторной стерильности нигде.






Именно поэтому самым сильным и цельным, несмотря на лишнюю стену посредине, получился подземный этаж, где помимо фотографий Сычёва, выполняющих роль эпиграфа, есть несколько больших кошляковских панно, выполненных в его традиционной узнаваемой манере полустёртых, как бы исчезающих (осыпающихся) изображений, соединяющих хрупкие архитектурные панорамы с крупными планами из узнаваемых скульптурных или декоративных деталей (скажем, фризов Пергамского алтаря), исполненных то скупо и сухо, а то с обязательными для Кошлякова подтёками.

Помимо этих здоровых картин (среди них, впрочем, есть один монументальный натюрморт и тондо с будто бы остатками римских фресок), художник встроил в выставочное пространство деревянные панно в виде высоких, выше человеческого роста, дверей; расставил колченогую мебель (продавленное кресло, например). А еще построил инсталляцию из картонных руин, окруженных неаккуратными, слегка покосившимися колоннами.
То есть, внутри одного из залов, поставил нечто вроде дома в доме с разрушающимися, обглоданными стенами, выбитыми дверьми, дающими эффектные тени, а главное с дырами на верхотуре фасада. Выдавив (прорезав, выломав) на лбу этой демонстративно полуживой постройки нечто вроде остатков резьбы, напоминающих то ли узор с русских избяных наличников, то ли половинку готической розы.

Похожая руина, кстати, стоит ещё и в музейном вестибюле. Стены (точнее, обмылки стен), покрашенных в разные цвета и фактуры, символизирующие многовековой палимпсест с остатками слоёв обоев и газет под ними, изображают покинутое и ветшающее жилище. Судя по вкраплениям бытовых предметов, жилище явно советское.

Есть ещё первый этаж, посвящённый большому городу (явно Москве, но это, на самом деле, неважно, хотя памятник Горькому, написанный на стенке одной из фанер, явно с площади у Белорусского вокзала - впрочем, на сайте я прочитал, что Кошляков имел ввиду город Горький, а тема этажа - вся Россия) с самыми монументальными полотнами и максимальным количеством мебельных и даже скульптурных обломков.

Ещё более узнаваемые московские мотивы есть на панно третьего этажа, который, правда, вынужденно скомкали, так как на нём сейчас проходит шахматный турнир, памяти Михаила Таля. Это оказалось самым большим сюрпризом, так как собирались лодыри на урок, а попали лодыри на каток. Не зная, что выставка начинает развиваться и закручиваться в спираль с помощью кручёных лестниц, вносящих разнообразие в белое пространство музея (стены, потолок и даже пол сделаны здесь одним цветом) на подземном этаже, мы сразу же поднялись на лифте под крышу, чтобы смотреть всё, постепенно спускаясь вниз - как это и принято в обычной экспозиционной практике.

Но Кошляков построил свои «Элизии» в противофазе, вероятно, имея ввиду то ли дорогу в оба конца, или же логику платов культурного залегания, когда под землей расположилась археология гуманитарного знания и подсознанка цивилизации, а сверху - современные города с обломками классического наследия.

Выйдя из лифта, мы оказались в кафе, забитом людьми странного, явно не музейного формата. На обычных посетителей художественных салонов и галерей все эти чудаки, молодые или старые, асоциальные и самопогруженные, совершенно не походили. Они не смотрели картины, но, припадая к принесённым с собой термосам, следили за мониторами, на которых разыгрывались шахматные партии.

За высокой дверью, ведущей в основное экспозиционное пространство, происходил шахматный турнир, поэтому, прежде чем допустить нас к картинам, служительница попросила выключить мобильные телефоны. Там, среди экспонатов (и вместо кошляковских ассамбляжей, хорошо видных на фотографиях с музейного сайта) расставили шахматные столы, отгороженные от посетителей и, честь по чести, сидели гроссмейстеры (в том числе чемпионы мира, Ананд и, например, Крамник) и рубились в шахматы.

Ну, то есть, как рубились? Обдумывали ходы, замирая над досками, медитировали или, вдруг, резко срывались с места, чтобы пройтись, отдохнуть, снять напряжение, как это принято на шахматных турнирах, из-за чего и напоминали таинственных перформеров, нагнетающих в помещение вполне осязаемую духовку.

В одном из закутков цокольного этажа, между тем, был устроен пресс-центр, из которого велась интернет-трансляция на нескольких языках, в соседнем актовом зале сидели болельщики и следили за мониторами, обменивались впечатлениями, клубились в кулуарах - среди картин и кошляковских дверей. Все это смешивалось в густой замес, поскольку интеллектуальное напряжение излучалось с непривычным, для подобных расслабленных мест, напряжением. Будто бы обрамляя выставку, разбиваясь о картонные руины и, отражаясь, от картин и объектов, стекая по стенам.

Можно было бы сказать, что сотворённая художником искусственная искусность проигрывала этому живому и непросчитанному процессу, если бы шахматы не казались такой же устаревшей экзотикой из быта давно минувших эпох, как помпейские фрески, а гроссмейстеры и зрители не выглядели бы служителями таинственного культа, наполняющего трепетом живых тел обломки и обмылки, с помощью которых играет художник.

Все они казались завязанными в единый и тугой энергетический узел, в отличие от работ Кошлякова, равномерно разнесённых по экспозиции, на которую особенно сильно влиял белый пол - пожалуй, главная конструктивная особенность МРИ, не дающая экспонатам собраться во что-то целое. Картины и объекты, поглощённые этим огромным выставочным омутом с высокими потолками, плохо взаимодействуют друг с другом. Пол другого цвета (например, чёрный, или, хотя бы, чуть более тёмный, нежели стены) снимал бы проблему рассеянности восприятия, но, к сожалению, этого не происходило (особенно на центральном этаже).

Не знаю, как такой конструктивный просчёт работает во время показа основной экспозиции с набором традиционных холстов, но в случае с «Элизиями» он создаёт ощущение центробежности, как бы дополнительно разваливающей экспозицию на куски. Точно это античная ваза, разбитая на обломки, которые не склеили, но в неполном комплекте разложили в витрине - и подсветили, высветив недостачу. Схожим образом, на филармонических концертах, воспринимаются и аплодисменты между частями исполняемой симфонии, когда затянувшаяся, вмещающая сторонние шумы, пауза сдувает накопившееся напряжение и всё начинается с нуля.
На третьем этаже, шахматный турнир с большим количеством болельщиков и гроссмейстеров, врезался в это тотальное белое экспозиционное полотно толпой чёрнофигурных персонажей, на втором, где посетителей почти не было, всех встречает белое безмолвие.
И только на минус первом, где наблюдателей турнира собрали в актовом зале, а всё остальное помещение организовали вокруг столбов с дверями и руиной схематизированного палаццо, всё это собралось в более-менее работающую конструкцию. Работающую, из-за тотального белого фона, в минус, в затухание и в невозможность собрать эмоции воедино. Чего, видимо, художник и добивался от этого проблемного, но, тем не менее, покорённого им помещения.

Кошлякову удалось выжать максимум из противоборства с дискомфортной геометрией нового музея, которое сложно решить (и было видно, как Кошляков расставлял акценты, по возможности минимализируя архитектурные просчёты агрессивной «белой» среды) без потерь, но тема зияющих утрат съела и этот недостаток тоже. Предлагая несовершенство залов воспринимать как обязательную тревогу, сопровождающую нас в галереях с древними артефактами, дошедшими до нас лишь фрагментарно.

Греческие мраморы, обкусанные временем до кочерыжки, а так же обломки посудин, собранных по кусочку для археологических коллекций, записывают на нашей бессознанке примерно такой же неявный, но неотступный мессидж.
Де, да, их-то вечность уже наступила, и она вот такая, какой видится. Наша же, невидимая и ненавидимая, невидимая и свободная, но вряд ли хоть сколько-нибудь уютная, ещё впереди.















выставки

Previous post Next post
Up
[]