"Книга Часов" Райнера Мария Рильке в переводе Владимира Микушевича. "Азбука", 2016
В очередном азбуковском покет-буке появились все основные стихотворные сборники Рильке (отдельным томиком - проза с "Записками Мальте Лауридса Бригге», но о нём чуть после) в переводе Владимира Микушевича, чей метод идеально вписывается в покет-букетную стратегию «Азбуки», оставляющей читателя один на один с телом текста, без каких бы то ни было подпорок (картинка на обложке не в счёт). Эти как бы дешёвые (на самом деле, не очень) блокнотики на плохой бумаге (у меня даже был дримс издавать такие же блокноты, не отличимые от книг, но только без текстов внутри) - последняя остановка на пути к электронке. Тактильности и моторика вся - от классических и традиционных изданий на бумаге, а вот восприятие и наполнение - уже вполне нейтральное, как из файла.
Читаются такие книги, как правило, без особых амплитуд и складок, апофеозом гладкописи - всё это очень напоминает переводческую стратегию Микушевича, к которой, понятное дело, претензий нет и быть не может: он изобретает своего Рильке так, а не иначе, имея на это полное право. Мой интерес - отметить отдельные моменты восприятия такого Рильке, неотрывно связанные с особенностями потребления. Так как дома я читал переводы Микушевича в другой, более традиционной, ещё при большевиках изданной, книге издательства «Искусство» и там его интерпретации совеем по другому выглядели.
Но сейчас мой интерес - именно «азбучный», поскольку книги этой серии можно купить в любом магазине. Кстати, следует отметить, что «Азбука» уже выпускала в «Азбуке-классике» отдельные и менее вместительные тома Рильке и там были комплексные, совмещенные наборы переводчиков <стихов>, с участием Пастернака, Петрова и Богатырева,
Современная работа Микушевича интересна ещё и тем, что вплетает творчество Рильке в две русские традиции - поэтическую и поэтическую переводную. У такого решения, расположенного где-то в самом центре усреднения самых разных векторов, есть вполне тонкое обоснование - первая и самая большая книга Рильке написана после русских путешествий, является оммажем России и православию, игровым (чуть ли не по Станиславскому) опытом почти буквального переживания «чужой шкуры», которую переводчик и передаёт на уровне возвращения чужих, чужеродных стихов в родную эпистему.
«Часослов», переведённый Микушевичем как «Книга часов», движется от немецких романтиков к английским метафизикам. Рильке писал книгами, утверждает предисловие - и точно: заканчиваясь (точнее, будто бы обрываясь) каждый текст передаёт тематическую и образную эстафету следующему отрывку (в дальнейшем, Мандельштам будет использовать методологически схожий способ «двойчатки»), углубляющему и заостряющему развитие тем и образов, превращая, таким образом, три части книги в продолжительный нарратив.
А ещё и в дневник, наподобие Кушнеровского. Отдельные тексты решены Микушевичем по-цветаевски, какие-то, прозрачно акмеистские, точно напрямую отсылают к текстам Арсения Тарковского или к интонациям Иннокентия Анненского, правда, переписанного взбалмошным Бальмонтом. Всё это сделано Микушевичем вряд ли осознанно, однако, Рильке, воссоздаваемый им по-русски и недостижимый «в оригинале», более всего напоминает такую «карту звёздного неба».
Причём не только русского. Разворачиваемые на территорию всего текста «корневые метафоры» явно отсылают меня к елизаветинцам и, в частности, к Джону Донну с его своеобразным метафизическим юмором. Рильке Микушевича, впрочем, приходит к ним не напрямую, но через немецких романтиков, прямым наследником которых он является. Причём, не только литературных романтиков, но и художественных, типа Каспара Фридриха (неслучайно, обложка «Азбуки» предлагает его идентифицировать именно с этой традицией).
Это координаты ставятся возможными, так как «религия» Рильке культурна (примерно как «Рождественские циклы» Бродского) и сугубо сублимационна. «Поэт смерти», он не находил решения своей (и не только своей) «основной проблеме» без вмешательства сверхъестественного, вот и заклинал, забалтывал страхи рулонами сверхплотных сгустков «на тему», помогавших ему обустроиться внутри неотменимой баньки с пауками. Как если заигравшись, однажды ты и не заметишь, как перестроишься и встанешь на другие рельсы, освобождения от страданий. Точно, в осознание твоих поэтических заслуг, количество способно перейти в качество.
Впрочем, если учитывать, что не только поэт пишет книгу, но и книга пишет поэта, индивидуальную работу над собой никто отменить не в состоянии. Возможно, внутри Рильке качество, таки, настоялось. Но - не внутри Микушевича, переводящего «Книгу часов» как эпос, написанный на окончательно мёртвом языке.
Читаются такие книги, как правило, без особых амплитуд и складок, апофеозом гладкописи - всё это очень напоминает переводческую стратегию Микушевича, к которой, понятное дело, претензий нет и быть не может: он изобретает своего Рильке так, а не иначе, имея на это полное право. Мой интерес - отметить отдельные моменты восприятия такого Рильке, неотрывно связанные с особенностями потребления. Так как дома я читал переводы Микушевича в другой, более традиционной, ещё при большевиках изданной, книге издательства «Искусство» и там его интерпретации совеем по другому выглядели.
Но сейчас мой интерес - именно «азбучный», поскольку книги этой серии можно купить в любом магазине. Кстати, следует отметить, что «Азбука» уже выпускала в «Азбуке-классике» отдельные и менее вместительные тома Рильке и там были комплексные, совмещенные наборы переводчиков <стихов>, с участием Пастернака, Петрова и Богатырева,
Современная работа Микушевича интересна ещё и тем, что вплетает творчество Рильке в две русские традиции - поэтическую и поэтическую переводную. У такого решения, расположенного где-то в самом центре усреднения самых разных векторов, есть вполне тонкое обоснование - первая и самая большая книга Рильке написана после русских путешествий, является оммажем России и православию, игровым (чуть ли не по Станиславскому) опытом почти буквального переживания «чужой шкуры», которую переводчик и передаёт на уровне возвращения чужих, чужеродных стихов в родную эпистему.
«Часослов», переведённый Микушевичем как «Книга часов», движется от немецких романтиков к английским метафизикам. Рильке писал книгами, утверждает предисловие - и точно: заканчиваясь (точнее, будто бы обрываясь) каждый текст передаёт тематическую и образную эстафету следующему отрывку (в дальнейшем, Мандельштам будет использовать методологически схожий способ «двойчатки»), углубляющему и заостряющему развитие тем и образов, превращая, таким образом, три части книги в продолжительный нарратив.
А ещё и в дневник, наподобие Кушнеровского. Отдельные тексты решены Микушевичем по-цветаевски, какие-то, прозрачно акмеистские, точно напрямую отсылают к текстам Арсения Тарковского или к интонациям Иннокентия Анненского, правда, переписанного взбалмошным Бальмонтом. Всё это сделано Микушевичем вряд ли осознанно, однако, Рильке, воссоздаваемый им по-русски и недостижимый «в оригинале», более всего напоминает такую «карту звёздного неба».
Причём не только русского. Разворачиваемые на территорию всего текста «корневые метафоры» явно отсылают меня к елизаветинцам и, в частности, к Джону Донну с его своеобразным метафизическим юмором. Рильке Микушевича, впрочем, приходит к ним не напрямую, но через немецких романтиков, прямым наследником которых он является. Причём, не только литературных романтиков, но и художественных, типа Каспара Фридриха (неслучайно, обложка «Азбуки» предлагает его идентифицировать именно с этой традицией).
Это координаты ставятся возможными, так как «религия» Рильке культурна (примерно как «Рождественские циклы» Бродского) и сугубо сублимационна. «Поэт смерти», он не находил решения своей (и не только своей) «основной проблеме» без вмешательства сверхъестественного, вот и заклинал, забалтывал страхи рулонами сверхплотных сгустков «на тему», помогавших ему обустроиться внутри неотменимой баньки с пауками. Как если заигравшись, однажды ты и не заметишь, как перестроишься и встанешь на другие рельсы, освобождения от страданий. Точно, в осознание твоих поэтических заслуг, количество способно перейти в качество.
Впрочем, если учитывать, что не только поэт пишет книгу, но и книга пишет поэта, индивидуальную работу над собой никто отменить не в состоянии. Возможно, внутри Рильке качество, таки, настоялось. Но - не внутри Микушевича, переводящего «Книгу часов» как эпос, написанный на окончательно мёртвом языке.