Тель-Авивский арт-музей. Старый корпус
Две самых больших инсталляции, поставленных встык (правда, с разными входами, так что это как бы разные выставки), посвящены одна апокалипсису общества потребления, другая холокосту. Между ними воткнуто колесо, собранное Ай Вэйвэем из велосипедов. Без Ай Вэйвэя теперь никуда, так же, как без игрушек, мутировавших от бесконечного потреблядства - израильтянин Арье Эли Гур разложил их по комнатам в жанре (есть такой выставочный дискурс - "и не лад, и не склад, асимметрия да сплошная угловатость") весёлой рассыпухи. Пластиковые големы (животные, цветы и насекомые) соединены в сюрреальные скульптуры и ассамбляжи, каждый из которых воспринимается отдельно - особенной общности они не образуют, хотя и выставлены как одно большое объёмное пространство. Но что-то не клеится, не склеивается или же распад зашёл так далеко, что атомы уже не собираются в единую композицию. Хотя именно в этом зале четырёхлетнему Даньке было веселее всего, особенно около объекта, лежащего на полу - уличной лампы, внутри которой постоянно бурлила зелёная жидкость.
Для того, чтобы попасть в «Контрсвет» Майи Зак нужно пройти мимо тёмного зала, в котором показывают видео, посвящённое стихам Пауля Целана. Данька его уже видел в апреле, поэтому снова просился сюда, «в пещеру с телевизором», а мы всё никак не могли понять, куда он нас тянет. Зак делает тонкую графику больших, картинных, размеров с лежащими, распластанными людьми, а так же всевозможные шершавые, демонстративно хенд-мейдовские объекты. Они лежат в витринах возле другого небольшого загончика, в котором демонстрируют уже два видео на экранах поменьше, один из них показывает «женскую» версию чего-то там, а через простенок - «мужскую». Впрочем, они совершенно не синхронизированы и как бы мешают друг другу. Тщательно экипированные деталями квартиры (странные жилища), дают возможность оператору следить за непонятными, нелогичными действиями двух персонажей. Главное здесь, конечно, голая суггестия и отсутствие объяснений.
Более понятно главное видео, посвящённое судьбе Целана (Майя Зак ходит по карте Восточной Европы, очерчивает район Буковины), делает художественные объекты. Например. Из теста, заплетая и выпекая сдобные косички или же вырезает из толщи бумаги телефон, туфлю, очки; сшивает куски хрустящей бумаги в веера или книжки-раскладки, на которые транслируются изображения еврейских лиц. Все это очень красиво (звучит минималистский саундтрек), очень пафосно и крайне вторично. Конструкция Зак (сосредоточенной, густо накрашенной дамы в возрасте, на лице которой осознание миссии - причем не столько искусства, сколько своей) напоминает видеофильмы Мэтью Барни, как если бы снятые без большого бюджета. Но ещё больше вся эти элегическая трагедия с заусенчатыми, нарочито фактурными материалами, которые становятся главным содержанием видео (таким образом, оно рассказывает уже не о Целане, но о создании арт-объекта и в этом его главная слабость - совсем как тех музыкальных видеоклипов, которые будто бы рассказывают о собственных съёмках, так как постановщики больше ничего не придумали), напоминают действительно душераздирающие скульптуры, картины и предметы Ансельма Кифера, бескомпромиссно идущего в выскабливании своей души до самого дна. И не останавливающегося не перед хрупкостью плохо сохраняемых материалов, которые, подарив свои эффекты выставке, могут рассыпаться, ни перед ловлей страхов, внутри которых живёт не только обезличенная красота.
Актуальное искусство пухнет в центральных помещениях, импрессионисты и постимпрессионисты, авангард и модерн сосланы в боковые галереи, зависимые от наследия уже не художников, но коллекционеров, от лакун и пристрастий конкретных собраний. Все галочки здесь, так или иначе, расставлены, от незаезженных Ван Гогов предпоследнего года жизни до абстрактных экспрессионистов и раннего Ротко (пять лет назад экспозиция была немного иной - Поллока и Готлиба было значительно больше) и роскошного триптиха Бэкона. Много Пикассо и сюрреалистов, отличный зал ассамбляжей и скульптур Архипенко. Выдающийся Климт. Обильный Дебюффе. Ещё больше Пикассо (так как это же - самое что ни на есть идеальное вложение). Но всё это играет уже роль сопровождения к этикеткам и к экспликациям, относясь больше к истории искусства, к энциклопедии, к антологии. В залах contemporary art’a имён уже не существует - смотришь на мессидж и на пластику, убедительна она или нет. На «Белых ночах» мы ходили по новому белому корпусу, так там особенно на этикетки не дёргались, радуясь, в основном, архитектурным играм и локальным экспозиционным решениям, перемалывающим артефакты в весёлую, разноцветную кашу.
После введения в строй нового корпуса, старый резко отодвинулся в своё модернистское прошлое; кажется, что свет там выставлен более тусклый, а стены не белые, но жёлтые. Стены здесь кажутся фактурными, точно сооружены из авангардного камышита, а плинтуса и вовсе надыбаны из нежилого фонда, хотя ничего особенно не поменялось, кроме восприятия, заполучившего, после открытия новых помещений, ещё одну раму отчуждения. Остранения. Символично, что три зала "старых мастеров" (их в израильских собраниях совсем мало - в Музее Израиля не намного больше: страна-то молодая совсем) загнаны в подвал, в угол цокольного этажа, куда нужно пройти через галерею чёрно-белой графики. Рубенс, два Ван Дейка, три Каналетто и Гварди (старший) больших размеров, Белотто с ещё одним видом Дрездена, тщательно отреставрированный (залакированный) Рембрандт и масса второстепенной, третьестепенной европейской живописи (почти, кстати, без итальянских мастеров), выставленных по соседству с комнатой кукольных интерьеров XVII века. Конечно, Данька задержался в темноте этих игрушечных апартаментов из коллекции Елены Рубинштейн (все миниатюры таинственно светятся в витринах, вмонтированных прямо в толстые стены) дольше всего. Пока я смотрел романтико-реалистических еврейских живописцев XIX века (ещё один Готлиб, но другой, да Израэлс), занявших, славабогу, даже меньше одного зала и смешанных с малыми голландцами больших размеров.
Возле входа в старое здание - площадь со скульптурами и возле одной из них, уже у самой входной группы, под козырьком, кучкуется стадо сонных кошек. Совсем как у нашего дома в Рамат-Гане, стоящего на сваях, дающих тень. Культурный квартал продолжает разрастаться - я пошёл за новый павильон на шум скейтбордистов, а там ещё и театральный центр с камерной и оперной труппами. Здания, посвящённые искусству (возьмём ли мы этот комплекс или Габиму, соседствующую с филармоническим залом) в Тель-Авиве самые представительные и, что ли, респектабельные. С отчётливо вложенными средствами и душой, стремящейся к объединению людей в культурную публику, в народ. Даже административные здания (вчера гуляли с Геной возле мэрии, так обратил внимание) выглядят не так белокаменно и нарядно, но именно что как рабочие, функциональные площадки.
Поэтому мессидж Тель-Авивского музея оказывается ясным до прозрачности - внутри него создаётся территория вненаходимости, самыми разными способами заставляющая выйти людей из территории повседневного. Пространство условных ценностей (не всегда очевидных) необходимо как выгородка для интровертных побуждений: важно использовать музей как гаджет и средство, а не самоцель (хотя, возможно, на моё восприятие влияет погружённость в дела российских музеев, озабоченных, в том числе, экстенсивным пополнением коллекций), остановку в пути, а не как свет в конце тоннеля. Может быть, это ощущение связано ещё и с тем, что оба здания, старое и новое, всегда казались мне изнутри огромнее, чем они выглядят снаружи. Архитектура общественных пространств в Израиле, хочешь ты этого или нет, отсылает тебя к устройству синагог, из-за чего и возникает весомая разница: российские культурные институции вырастают из церковных архетипов примерно так же, как и железнодорожные вокзалы. Театры и музеи в Европе - храмы нового времени; Израиль, разумеется, копирует эту типологию (другой до недавнего просто не существовало), но лишь до определённого предела, далее заворачивая геометрию высказывания в сугубо свою сторону, сочетая истовую постиндустриальность, следование трендам и модам с явной архаикой, требующей неукоснительного общественного сплочения и мобилизации (патриотизма). Нация здесь продолжает складываться, она всё ещё молода и неустаканена. ХХ век необходим Тель-Авивскому арт-музею как пуповина, связывающая страну, которую хочется назвать анклавом западных ценностей в (скажу нейтрально) окружении инаковых цивилизаций. Из-за чего, во-первых, нагрузка у институции резко возрастает, а, во-вторых, начинает требовать сочетания несочетаемого - диетически разжеванной классики, оказывающейся главным форпостом гуманизма и традиционных антропологических моделей, радикальных высказываний на злобу дня, обезличенных политкорректностью, и игровой лёгкости, необходимой для привлечения массового зрителя. Хочу отметить, что сейчас с этой шизофренической нагрузкой Музей справляется гораздо лучше, недели пять лет назад.
Активный культурный слой создаётся на глазах. Вместе со страной.